Предисловие к «Повести о двух городах» Чарлза Диккенса

«Повесть о двух городах»¹ занимает у Диккенса особое место. Он никогда не писал исторических романов.² Его романы или современны или рисуют недалекое по отношению к нему прошлое.

Давно уже замечено, что исторические романы в гораздо большей мере рисуют эпоху, в которую они возникли, чем ту, которую они изображают.

Если еще специалисты по историческим романам, по крайней мере субъективно, стремятся главным образом к тому, чтобы быть правдивыми повествователями выбранного ими прошлого, то большие писатели, прибегающие к историческому роману изредка, а тем более один раз, всегда руководятся при этом какой–нибудь глубокой потребностью, навеянной им их собственным временем и, по их мнению, лучше всего удовлетворимой через посредство ретроспективного материала.

Так Лев Толстой, напуганный наступающим капитализмом и раздраженный формирующимся в контраст к нему революционным народничеством, взял эпопею борьбы помещичьей России с Наполеоном для того, чтобы, с одной стороны, развернуть свою философию судьбы и заслониться ею от мучительных проблем активного участия в социальных процессах, а с другой стороны — идеализацией семейной жизни и внутренних душевных переживаний дворянства реабилитировать его в глазах все более недворянской эпохи, да и своих собственных.³ Ведь позднее, уже даже в «Анне Карениной», Толстой начал крутой отход с дворянских позиций.

Так точно и Чарлз Диккенс написал «Историю о двух городах» не просто потому, что в нем вдруг возник интерес к этой яркой и тревожной эпохе, а потому, что того потребовала его собственная политическая и социальная позиция.

Свое понимание Французской революции Диккенс почерпнул в известной ее истории, написанной Томасом Карлейлем.⁴

Диккенс это сам совершенно откровенно подчеркивает. Разногласия между Диккенсом, который был усердный либерал, даже полурадикал, и Карлейлем, который ненавидел либерализм и прославлял доброе старое прошлое, на самом деле были невелики. Недаром они находили большое утешение во взаимной беседе.

Тот и другой на самом деле были представителями мелкой буржуазии, размалывавшейся в муках жерновами капитализма.

И Карлейль и Диккенс одинаково стояли перед лицом мелкобуржуазного революционного движения и соответствующих теорий. При них это движение приобретало все более явный пролетарский привкус. Оба пророка английской мелкой буржуазии викторианской эпохи боялись революции и ненавидели ее. Вместе с тем, однако, они сознавали, что революция вызвана огромным злом, которое рисовалось Диккенсу как ряд злоупотреблений привилегированных классов, а Карлейлю как продукт распада некогда прочного, величественного, справедливого и «божественного» феодального порядка.

«Повесть о двух городах» должна была, по мысли Диккенса, помочь ему отмахнуться, отчураться от революции и вместе с тем дать повод выразить свое негодование по адресу «злых богачей и зарвавшейся знати». Таким образом для нас основные идеи, вложенные Диккенсом в этот роман, не представляют значения. Тем не менее роман остался живым и до наших дней.⁵ Этим он обязан замечательной силе воображения Диккенса, которое не оставляло его и тут.

Необыкновенно ловко комбинируя то, что ему привиделось при чтении документов, и различные свои жизненные впечатления, которые показались ему подходящими к картине прошлого, Диккенс с пластичностью, поистине исключительной, воссоздал перед нами картины конца XVIII века в Париже и Лондоне.

Во многих случаях его изображения несомненно правдивы и могут помочь ярко представить это время, обладающее для нас особой значительностью.

Рядом с этим надо отметить другие, обычные у Диккенса, достоинства: занимательность фабулы, большое количество забавных типов, общий дух гуманности, овевающий весь роман.

Если порою сентиментальность автора претит нам, то зато иногда Диккенс, так интересно умевший переходить от реальности к приподнятости, мелодраматической, может быть, но в хорошем вкусе и с большим эффектом, — не скупится на этот прием здесь.

В сцене Маннета и его дочери в тюрьме он переходит к ритмической прозе и вкладывает в уста молодой девушки как бы целую арию с припевом: «Плачьте, плачьте». Еще и сейчас у чувствительного человека этот трогательный эффект может вызвать слезы на глаза.

Каким зловещим становится вся сцена суда в главе «Зрелище» от постоянного рефрена о синих мухах! Как великолепно достигает своей цели Диккенс, изображая звон золота и шелест шелка в приемной герцога!

Если прибавить к этому несомненную трогательность и значительную оригинальность всей фигуры «беспутного героя» Сидни Картона, то нетрудно понять непреходящий успех этого романа.

Можно спорить по поводу того, не превосходит ли мелодраматичность в изображении супругов Дефоржей границу хорошего вкуса. Но читатель, знающий Гюго, не сможет не заметить своеобразного гюготианского привкуса в этих персонажах, а при этом надо вспомнить, что «История двух городов» написана до «93 года».⁶

Зато отрицательным в романе является все, что вытекает из мелкобуржуазной предвзятости Диккенса. Он оправдывает исторически эксцессы толпы ужасами предшествовавшей тирании, но он изображает их сугубо отвратительными и не скупится на сгущение красок. Народная масса у него живет и действует. Она есть основной носитель революции, но она у Диккенса только несчастна и голодна, забита вначале, свирепа и разнуздана потом. Не надо ни на минуту забывать, читая роман, что здесь действительность рассматривается глазами мелкобуржуазного пацифиста.

* * *

Редакция позволила себе несколько сократить текст, выбросив кое–какие заведомые длинноты и некоторые плохо переносимые для современного читателя сентиментальности. От этого роман только выиграл.

Переводы на русский язык, какими располагала редакция, ее не вполне удовлетворили, в том числе и перевод Бекетовой, изданный в 1919 году издательством «Всемирная литература».

Редакцией произведена довольно большая работа по комбинированию и исправлению имеющихся текстов. Текст, получившийся в результате, удовлетворителен. Жаль, конечно, что нельзя было попросту заказать нового перевода.

<1930>