В литературном наследии Луначарского общетеоретические вопросы культуры, в частности культуры художественной, занимают большое место. В восьмитомном собрании его сочинений, подготовленном Институтом мировой литературы АН СССР и охватывающем в основном только литературу и театр, два тома заполнены статьями и речами, посвященными общеэстетическим вопросам.
Велико значение этих работ. Выступления Луначарского играли большую роль в тех спорах, в которых дооктябрьская и послеоктябрьская русская марксистская мысль вырабатывала коммунистические взгляды на культуру и культурные задачи пролетарской революции.
Даже те из его статей и выступлений, которые были написаны или произнесены по конкретному поводу (например, предисловия к каталогам выставок, вступительные речи перед концертами и т. д.), всегда содержали мысли, важные для понимания общего отношения их автора к основным вопросам искусства. Такова, например, мысль о делении искусства на две большие ветви: искусство идеологическое и искусство декоративное, прикладное. Конечная цель искусства обеих ветвей одна и та же — развитие нового, социалистического отношения к миру, к людям. Но каждый из разделов имеет свою функцию, и когда идеологические задачи искусства отступают перед декоративными, это свидетельствует об упадке искусства.
Об этом говорит Луначарский и в публикуемой стенограмме доклада на VII Всесоюзном съезде работников искусств (1929 г.) — одном из последних развернутых его выступлений в качестве наркома по просвещению. В этом докладе, затрагивающем широкий круг проблем, Луначарский с большой энергией формулирует также один из постоянно развиваемых им тезисов — о великом значении, которое искусство как часть всей культуры имеет для достижения главных целей социалистического строительства.
«Задача произвести нового работника, — говорит Луначарский, — это задача экономическая, но в полном смысле новый работник может получиться только там, где имеются значительные зачатки для создания нового человека. А эта задача — глубочайшим образом специфически культурная задача…»
Стенограмма сохранилась не полностью и осталась неисправленной при жизни Луначарского. Причина этого заключается в качестве записи. Не раз бывало, что Луначарский, получая для исправления неудачную стенограмму, отказывался от поправок, которыми пришлось бы испещрить текст, и предпочитал передиктовать все заново. Не всегда это намерение удавалось осуществить. Так было и в этом случае: весной и летом 1928 г. Луначарский был занят служебными делами, связанными с его переходом из Наркомпроса РСФСР на должность председателя Комитета по заведованию учеными и учебными учреждениями при ЦИК СССР. Время же своего отпуска он посвятил окончанию ранее задуманной работы (которая приняла форму доклада в Коммунистической академии, названного «Социологические и патологические факторы в истории искусства»). Вследствие этого к стенограмме доклада на VII съезде работников искусств Луначарский не возвратился.
Большим принципиальным вопросам посвящена статья «Соблазны и опасности высокой культуры», которая была написана для сборника, выпущенного к шестидесятилетию известного издателя произведений классиков марксизма, первого директора Института Маркса и Энгельса — Д. Б. Рязанова. По свидетельству лиц, работавших в то время в ИМЭ, Рязанову, бывшему постоянно в полемических отношениях с Луначарским, статья не понравилась — возможно потому, что он не без основания увидел в ней лишь приуроченные к конкретному поводу размышления о типах культурных деятелей.
Значительный интерес представляет предисловие Луначарского к альбому репродукций работ Алексея Ильича Кравченко, одного из лучших советских графиков и граверов.
Современники знали, как высоко ценил Луначарский произведения Кравченко. Однако известные до сих пор печатные отзывы его об этом мастере кратки и немногочисленны: упоминание в статье «О русской живописи. По поводу венецианской выставки» (1924), где Кравченко поставлен рядом с Добужинским и Фаворским, да еще два упоминания в 1927 г. в связи с решением жюри об итогах художественной выставки к десятилетию Октября. В заключительном абзаце публикуемого предисловия Луначарский пишет, что лично для него Кравченко из всех советских мастеров–графиков «остается самым родным, самым близким, самым нужным». Когда читаешь это, странной кажется сдержанность отзывов Луначарского о Кравченко в печати. Тем более странной она должна быть для современников, которые (как, например, пишущий эти строки) слышали от Луначарского слова восхищения не только работами Кравченко, но и его человеческими качествами, соединением в личности гравера привлекательных черт художника–творца и умельца–ремесленника. С особым увлечением Луначарский говорил об этом после посещения мастерской художника.
Очевидно, отзывы в печати далеко не всегда достаточно полно передают отношение Луначарского к тому или иному деятелю искусства. Приведем всего один, но доказательный пример. Георгий Богданович Якулов был художником, которого Луначарский любил как живописца, театрального декоратора и архитектора. Якулов был также одним из близких сотрудников Луначарского как наркома в художественной секции Государственного ученого совета, в выставочных комитетах и т. д. Более того, он был другом Луначарского. Но можно ли судить о действительном отношении Луначарского к Якулову по высказываниям в печати? Декорации и костюмы Якулова упомянуты с похвалой в статье о Камерном театре; упомянут Якулов как автор декораций и костюмов к балету С. Прокофьева «Стальной скок», поставленному в Париже; опубликован отклик на раннюю смерть Якулова, впервые содержащий характеристику его большого своеобразного таланта. Но и это лишь краткий некролог. Между тем Якулов, художник и человек, был всегда близок Луначарскому.
Вероятно, разыскания в архивах Наркомпроса, театров, выставочных жюри и других учреждений и организаций позволят нам узнать гораздо больше об отношении Луначарского к художникам его времени.
Отметим попутно, что об интересе Луначарского и к Юрию Тынянову также до сих пор известно больше от мемуаристов; поэтому содержащийся в предисловии отзыв о романе Тынянова «Смерть Вазир–Мухтара» добавляет новую немаловажную деталь к нашему знанию о Луначарском как критике и читателе советской литературы.
И в этой статье об одном из художников на первый план выдвинут общеэстетический вопрос — о единстве и различии разных видов искусства с точки зрения их содержания. «Все искусство вообще переводимо с одного языка на другой <…>, — пишет Луначарский. — Можно сыграть на скрипке любую статую, любой пейзаж». Эта мысль казалась крайне упрощенной и даже просто ошибочной тем теоретикам формальной школы, для которых специфические средства данного искусства и составляют его главное содержание. Для Луначарского единство всех отраслей искусства вытекает из того, что все они отражают одну и ту же единственно реальную, общую для людей действительность. Необходимость же существования различных искусств вызвана многосторонностью этой единой действительности и потребностью в познании и выражении главнейших ее качеств. Это — общий принцип эстетики. Указывая, что в такого рода «переводах» есть различные ступени — от адекватности до более или менее вольных ассоциаций, — Луначарский подчеркивает особую родственность литературы с графикой. Таким образом, перед нами — в сжатом изложении — важная для эстетической теории и для художественной практики мысль, к которой Луначарский возвращался не раз (см., например, его работу «Искусство и его новейшие формы», статьи о Рихарде Вагнере, о советском музыковеде Б. Л. Яворском).
Луначарский как нарком просвещения, как ученый и литератор разъяснял всемирную значимость нашей культурной работы, обращаясь не только к различным слоям населения Советской страны, но и к прогрессивным людям за рубежом. Об этом напоминает и завершающая настоящий раздел публикация — ответы на вопросы американской корреспондентки Никербокер. Несмотря на разнородность поставленных перед ним вопросов, Луначарский в своих кратких ответах наметил общие черты советской культуры того времени, подчеркнув характерную для нее связь между моральными и художественными проблемами.
И. Сац
