О художественной политике Наркомпроса

Дорогой товарищ, не могу скрыть от вас, что первый номер «Советского искусства», который я, впрочем, еще не прочитал целиком, очень меня огорчил. В нем допущена и не кем иным, как вами, очень большая и непонятная для меня ошибка. В вашей статье «О единой художественной политике» имеется утверждение, будто бы в течение восьми лет мы не имели никакой художественной политики. Предварительным условием к тому, чтобы иметь ее, вы считаете разрешение пяти намеченных вами задач.¹ Если бы вы дали себе труд следить за моими статьями, вы бы убедились, что все эти вопросы самым прямым образом были мною поставлены и в них был дан более или менее исчерпывающий ответ. В настоящее время убедиться в этом особенно легче, стоит только просмотреть книги, являющиеся сборниками моих статей, как «Революция и театр», «Революция и искусство».² Относительно этих книг я уже имел отзыв целого ряда наиболее выдающихся культурных людей нашей партии, и не имею ни малейшего основания сомневаться, что изложенные в них идеи соответствуют основным воззрениям и общей политической линии нашей партии и советского правительства. В тех случаях, когда ЦК непосредственно или через различные комиссии обсуждал (как он и сейчас обсуждает)³ вопросы искусства и литературы, оказывалось, что официальное мнение партии действительно полностью совпадает с той политической линией в искусстве, которую я вел, веду и буду вести, пока это будет угодно партии. Не только у нас есть совершенно определенная политика в области искусства, но она была несколько раз официально выражена. Стоит, например, припомнить декларацию, подписанную мной и тов. Славинским и выражавшую собою соглашение между Наркомпросом и Рабисом об основных линиях художественной политики.⁴ Эту политику можно оспаривать, и ее очень многие оспаривают, но утверждать, будто бы ее не существует, можно только по невежеству, легкомыслию и тому подобным качествам, которых я отнюдь в вас не допускаю, так что для меня является полной загадкой, каким образом вы, занявший один из руководствующих в области художественной политики постов в Наркомпросе, могли начать вашу деятельность с такого неосновательного и прямо противоречащего истине утверждения.

Но если я категорически утверждаю, что у нас есть очень прочная, научно обоснованная художественная политика, то я, кроме того, утверждаю, что ее и не надо сейчас пересматривать; было бы до крайности нелепо, если бы я допустил сейчас какие–то официальные пересмотры этой политики в Наркомпросе как раз тогда, когда особая комиссия, назначенная ЦК из ответственнейших лиц нашей партии, близка к изданию — правда, не по отношению к искусству в целом, а по отношению к литературе — общей директивы, по духу своему вполне совпадающей с той запиской, которую я в эту комиссию внес,⁵ и с теми речами, с которыми мне пришлось там выступать. На целом ряде дискуссий, имевших место по этим же вопросам и о которых вы, вероятно, слышали, мои выступления принимались с настоящими овациями и, что характернее всего, как левые (напостовцы), так и правые (Воронский, Полонский) заявляли, что они на сто процентов согласны с моими декларативными вступительными словами о нашей художественной политике и только спорили между собой, кто именно сдвинулся со своей позиции и придвинулся к моей, правые или левые, — и в то же время единогласно признавали, что позиция, мною защищаемая, искони является моей позицией.

Я еще никогда не чувствовал в такой мере полную поддержку партии и правительства в той линии, которую я веду. Правда, если эта политика не подлежит пересмотру, то она сейчас приводит нас к некоторым новым моментам в естественном своем развитии. Сюда относятся, во–первых, решительные действия к ускорению темпа обновления репертуара академических театров, во–вторых, использование формального поправения, т. е. приближения к социальному реализму, левого фронта — Таирова, Мейерхольда, Театра Революции и т. д., в–третьих, усиление внимания к клубной работе и рабочим театрам, что было запущено Главполитпросветом и не стояло также в центре моего внимания. Теперь эта ошибка или это опоздание должно быть всемерно заглажено, и здесь ваша главная роль. Наконец, последнее, четвертое — попытка, по крайней мере, помочь освежению довольно неприглядной театральной жизни провинции. Две последние задачи лежат в плоскости вашей работы, две первые будут вестись главным образом через другие органы Наркомпроса.

Но была ли твердо проводима эта политика, принципы которой по всем пяти поставленным вами вопросам многократно, точно и декларативно подтверждались? Нет, она не была твердо проводима именно в трех смыслах. Во–первых, в Наркомпросе бывали сотрудники, которые не понимали этой линии или не разделяли ее. Твердой политикой было бы потребовать от партии удаления из Наркомпроса таких товарищей и предоставления мне сотрудников–коммунистов, стоящих на правильной линии.

Такие факты и бывали. Вам известно, вероятно, что т. Зиновьев поставил один раз вопрос перед ЦК о полном уничтожении Реперткома, и по сговору со мной ЦК постановил произвести полную реорганизацию, найдя, что политика, которую вел Репертком и против которой я был вынужден бороться, была неправильной политикой.⁶ В настоящее время недоразумений с Реперткомом меньше, но тем не менее в Реперткоме остались лица, ведущие линию, почти противоположную линии советского правительства. Я однако не настолько друг твердой руки, чтобы требовать по этому поводу новых изменений в составе Реперткома, тем более, что количество коммунистов, могущих быть использованными в области искусства, весьма ограничено, и мне приходится смотреть сквозь пальцы. Во всяком случае, я не имею ни малейшего намерения потерпеть в настоящее время какую–нибудь организованную да еще официальную оппозицию в аппарате Наркомпроса. Если я не буду настаивать в этом отношении на большей твердости, то во всяком случае не допущу еще большей расхлябанности.

Вторая причина отсутствия твердого проведения политики заключалась в отсутствии у нас средств. Нельзя требовать от театров новых постановок, если они находятся в зависимости от платящей публики и если мы почти никак не поддерживаем их из государственных средств. Тем более это так относительно провинции. Театру нужно кормиться, театры идут навстречу платящей публике, и здесь нужны большие усилия в смысле перехода от случайной публики к организованной как в столице, так и в провинции, чтобы мы получили базу для проведения нашей политики, иначе эта политика могла бы повести к экономическому крушению театра и к великому конфузу.

Наконец, в–третьих, я являюсь решительным врагом такого рода твердой политики, которая являлась бы своего рода коммунистической аракчеевщиной. Может быть, из всех областей культуры искусство требует больше всего свободы<…> Если мы вынуждены в некоторых случаях прибегать к цензуре, то, во всяком случае, без восторга, как к крайней мере. Вводить командование искусством из Наркомпроса я не намерен и всегда буду против этого.<…>

Вы констатируете сейчас, что все позиции сдвинулись к одной линии, что намечается какой–то общий тип театра. Если бы вы следили за работой Наркомпроса до вашего появления в нем, если бы вы более или менее отчетливо знали мои руководящие статьи, появляющиеся в разных органах, вы бы убедились, какую огромную роль сыграла в этом именно явлении наша государственная политика.

Я утверждаю, что в настоящее время академические театры с величайшим удовольствием возьмут каждую революционную оперу, балет или драму, если они будут удовлетворять хотя бы средним художественным запросам. Я утверждаю, что они сумеют применить не только старые свои традиционные методы, но и проведенные через известный художественный вкус завоевания новаторского театра. Я утверждаю, что если сама жизнь направляла левый театр в сторону социального реализма, то эту тенденцию жизни отметил, поддерживал и параллельно с ней действовал и Наркомпрос. Приказами в искусстве никоим образом действовать не следует, и я надеюсь, что под твердой политикой вы не имеете в виду политики приказов, ибо пока я стою во главе Наркомпроса, я не допущу такой политики.

Мне всегда казалось, тов. Пельше, что у нас с вами серьезных разногласий нет и что вы можете работать на том ответственном посту, на который вы призваны, не уклоняясь от общего направления Наркомпроса. Вот почему я удивился появлению вашей странной статьи и категорически настаиваю, чтобы в следующем номере была напечатана моя статья под заглавием «Есть ли у нас художественная политика?», в которой, предупреждаю вас, я определенно выскажусь против вашей статьи.⁷ Иного выхода я сейчас не вижу. Если бы вы мне раньше предъявили статью на просмотр, у нас не вышло бы недоразумений. Считаясь с тем, что ваша твердая политика, а я надеюсь, что вы разовьете и укрепите вашу политику, будет совпадать с моей политикой, я и утверждаю, что появление такой статьи, как статья Блюма «Новый Мейерхольд», есть расшатывание моей политики. В самом деле, между мной и Блюмом нет почти ни одной точки соприкосновения. Мы радикально разно смотрим на всё в театре. Кажется, ни разу не было, чтобы мы согласились в каком–нибудь суждении о какой–нибудь новой пьесе, и уже отсюда можно сказать, что политика журнала, в котором передовая, руководящая статья написана Луначарским, а затем на весьма решительную, злободневную тему пишет Блюм,⁸ не может быть твердой политикой. Совершенно естественно, что пока я являюсь народным комиссаром, политика Блюма не может сделаться политикой Наркомпроса, а отсюда и вывод, что нужно сделать для укрепления этой политики.

Я вовсе не возражаю вообще против участия Блюма в журнале. Надо только, чтобы его статьи не противоречили общей линии или не парализовали бы того или другого шага, сделанного Наркомпросом и имеющего большую или меньшую важность. «Новый Мейерхольд», т. е. та линия которую ведет Мейерхольд, начиная с «Леса», где появилась известная тенденция к социальному реализму, продолжая несколько напряженным и пестр<ящим> ошибками «Бубусом» и кончая пока фарсом «Мандат», который Мейерхольд превратил в третьем действии в трагикомедию контрреволюционеров, — явление в высшей степени положительное. Я счел нужным отметить это в моем публичном выступлении о «Бубусе».⁹ В ответ на мою довольно строгую критику недостатков «Бубуса», но и отметку о продвижении в сторону социального реализма, Мейерхольд при громе аплодисментов собравшейся публики, главным образом коммунистической молодежи, заявил, что он согласен со всеми положениями моей речи и что он именно в том направлении, в каком я указывал в ней, и предвидит дальнейшее развитие своего театра. Он тут же сказал, что постановка «Мандата» явится подтверждением этого. В этом он не обманул. Между тем поворот Мейерхольда к здоровому реализму вызвал непонимание и припадок бешенства левтерецов,* в том числе и Блюма. Теперь в номере первом «Советского искусства» без пометки, что статья идет в дискуссионном порядке, появляется злобная нападка против нового Мейерхольда. Совершенно естественен вопрос Мейерхольда, который он мне сделал третьего дня: «Как понимать это? Значит ли это, что у Наркомпроса в его официальном журнале имеется два разных суждения, два разных лица, или это значит, что мое мнение является неофициальным, а мнение Блюма, появившееся в „Советском искусстве“, официальным?», и т. д.? Таких вещей надо избегать во что бы то ни стало.

* «левых» театральных рецензентов.

В скором времени я приступлю к стягиванию всех аппаратов, ведающих искусством в государственном порядке, в один Главк.¹⁰ Надеюсь, что я в этом преуспею, тогда придется постараться окончательно искоренить всякие перебои в нашей политике.

В вас я вижу одного из наиболее желательных и энергичных помощников моих в этом деле, и мне хотелось бы, чтобы между нами установились сразу правильные отношения. Художественную политику в Наркомпросе веду я; те, кто работают в этой области, должны мне помогать в проведении моей линии. Кто с нею не согласен, лучше всего сделает, если уйдет из Наркомпроса. Если у таких лиц есть предположение, что я веду неправильную политику, они могут как партийные товарищи потребовать от партии ее проверки или запросить партию, согласна ли она с нею. Повторяю, что я убежден, что действую в полном согласии с ЦК партии и советским правительством и отсюда почерпаю полную уверенность в объективной правильности моей линии.

Я написал вам очень длинное письмо именно потому, что я очень дорожу вами, и не хочу, чтобы трещина, которую образовала между нами ваша статья, расширилась и привела бы к невозможности совместной работы.

Нарком по просвещению

<А. Луначарский>

28.IV.25 г.