Клабунд

Сейчас же после смерти тридцатисемилетнего немецкого романиста и поэта Клабунда ¹ в одной из передовых и влиятельных американских газет появилась статья, смысл которой сводился к тому, что немцы так и не поняли, какое сокровище имели они в Клабунде и что будь он американцем — американская публика чтила бы в нем своего значительнейшего писателя.² На это немецкая пресса ответила не без ядовитости, что де оценке Клабунда немцев учить нечего, так как они сами знают исключительные размеры его дарования. Но что они де не виноваты в том, что рядом с Клабундом в их литературе имеются столь же значительные величины.

Больших критических работ о Клабунде еще не появилось, но над его гробом раздался дружный хор скорби об его утрате и громких похвал.

Быть может, наиболее сдержанно высказалась коммунистическая и близкая к коммунистам печать. Так, выдающийся критик Поль в своем органе «Die neue Biicherschan» говорит: «Многое Клабунд писал спешно, и лишь небольшая часть его произведений действительно хороша. Зато эта часть имеет исключительный вес».³

На мой взгляд, Клабунд является едва ли не крупнейшим из немецких экспрессионистов, превзошедшим притом же недостатки и ограниченность этого направления. Болезненно ощущал он проклятие своего времени. Конечно, он не смог подняться до коммунизма, но его анархо–индивидуалистический протест звучал с последней резкостью.

Самым характерным в Клабунде было то, что с ранней юности он был человеком, осужденным на смерть. Злая чахотка точила эту даровитую натуру. Всю жизнь Клабунд лечился. Больничная койка спускала его только для того, чтобы скоро снова привлечь его к себе.

Конечно, благодаря этому вопрос о смерти стоял у Клабунда на важном месте. Но еще более подчеркнутым становился от этого другой вопрос — вопрос о жизни. Богатая и страстная личность Клабунда как бы впивалась в жизненный процесс. Все простейшие явления природы, личной и общественной жизни превращались для него в какие–то драгоценности, за которые преисполнен он был благодарностью.

Так как его полубольничная жизнь не давала ему переживать реально ни сложных авантюр, ни страстных моментов, то отсюда и выросла та напряженнейшая мечта о до краев полной жизни, которая составляет роскошное своеобразие Клабунда.

Его произведения представляют собой, прежде всего, утоление жажды жить в мечте, которую он художественно обрабатывал.

Но зато изъяны жизни, ее несправедливости испытывались им как чудовищное оскорбление бытия — ив этом революционная сила Клабунда.

Когда я вернусь в более обширном этюде к этому писателю, я непременно проведу параллель между ним и Толстым, ибо считаю их во многом очень близкими.⁴

Для характеристики писателя приведу его замечательную «маленькую автобиографию», которую он написал в Локарно еще за десять лет до своей смерти.⁵

* * *

«Сейчас мне двадцать семь лет. Но я мог бы написать — три года или пятьдесят тысяч лет. Родина моя — Пруссия. Мои краски — черная и белая — ночь и день. Я ночной и дневной. Я родился в марте, но наверное жил когда–то в Китае, я писал там маленькие стихи на больших кусках шелка, а на носу у меня были крупные роговые очки. И впереди меня ждет еще длинная дорога. Хотите со мной? Добро пожаловать. Мне еще придется много раз рождаться на свет. Я еще очень хорошо помню, как я любил капусту, когда был зайцем, помню себя и коршуном, выклевывавшим зайцу глаза. Это я сам себе выклюнул глаза. Я был добрый. Я был злой. Я был красив. Был уродом. Я был и привлекательным и отталкивающим, и трусом и храбрецом, и господином и рабом. Людей я люблю, но не более, чем животных или звезды. Со всеми одинаково умею говорить. Я люблю женщин. Больше всех ту, которая была дочерью и матерью бога. Она давно уже ушла в другой мир. Там она стоит. Смотрит на меня — улыбается и плачет. В руках у нее лилия. Если вы читали всё, что я написал, то вы прочли очень мало из того, что я сочинил. Часто мои рукописи уносил ветер. Две большие драмы я утерял в дороге. Кто их найдет, может оклеить ими комнату или прочесть жене после ужина.

Постоянно я должен сражаться горячим клинком. Это — война Алой и Белой розы. Когда я паду окровавленный, пусть на мою могилу положат белые и алые розы. Вообще было бы хорошо, если бы могилу мою убрали, как брачное ложе, и на ней предалась бы ласкам какая–нибудь любящая пара. Тогда я и мертвый благословил бы новую жизнь».

* * *

Привожу еще одно стихотворение Клабунда, характерное для его послевоенного экспрессионизма.

Я вышел в поле искать человека —

Нашел только пять мертвых британцев.

Я обшарил целую деревню,

Искал себе женщину — нашел козу.

Я поднял голову поглядеть на солнце —

Но небо было покрыто дымом гранат.

Упал на землю — но мои колени

Ударились о железо и бетон.

Гуси кричат? — К черту! Сверните им шеи.

Фонари мигают? — Все погасить.

Девушки смеются? — Пусть их обрачат

Ножом или другой какою смертью.

Оборвать все крылья, даже у мошек!

Глаза вырвать зайцам и гнать их в поле!

А безногие люди пусть удирают,

Куда кто захочет.

Жить невтерпеж, и на смертном одре,

Солнце, я плюю в твою златорожу

Лохмотьями легких. Мама, ах, мама,

Зачем родила обреченное смерти?

<1928>