Пять лет тому назад Новосибирск представлял собою еще ту полудеревню, которая была пышно переименована в Ново–Николаевск после некоторых коммерческих успехов, вызванных перекрестком Сибирской ж. д. и большого речного пути.
Подъехав к нынешнему Новосибирску, вы не заметите большой разницы с прошлым. У Новосибирска прекурьезный вокзал. Центр его деревянный; он был построен еще до новониколаевских времен. С переименованием в Новосибирск вокзал этот приобрел два парадоксальных фланга из камня, но все еще остался оригинальным разве только своей неуклюжестью, заурядным провинциальным вокзалом. В скором времени, как утверждают новосибирцы, на этом месте возникнет громадный железно–дорожный центр, который будет стоить не менее 5 миллионов рублей, — на меньшем новосибирцы помириться не хотят.
Но как только вы въезжаете в город, налево вы видите громадное, занимающее целый квартал, строящееся, еще в лесах, здание. Это первый образчик вновь строимого жилого дома, а дальше вас ожидают все новые сюрпризы. Вы поедете мимо громадных зданий банков магазинов с роскошными витринами, залитыми электричеством, вы увидите могучие контуры Дворца Труда, Дома Ленина, здания Исполкома и т. д.
Новый город странен, как всегда бывают странны такие, меняющие свою шкуру, «Чикаго». Еще повсюду есть следы старой шкуры, и даже многочисленные следы. Серой чешуей проходят перед вами деревянные или вульгарно кирпичные стройки, длинные пустыри, заставленные домишками, а потом вдруг вы опять выезжаете к великолепному зданию, — скажем, сельско–хозяйственному техникуму, который своим симметрическим фасадом на манер какого–то дворца Липпи, доминирует над гигантской площадью.
Днем я еще лучше рассмотрел этот оригинальный город, выросший в двухсоттысячную столицу и неудержимо мчащийся вперед, как настоящий сибирский Чикаго.
Новые здания (а их много) положительно превосходны. В то время как новая стройка в Москве возбуждает некоторые сомнения мрачной окраской многих фасадов, какой то угрюмой тяжеловесностью их пропорций общей архитектурой, представляющей собой своеобразные и, на мой взгляд не очень удачные изводы нынешних немецких архитектурных мод, — Новосибирск пошел откровенно по американскому пути, очень вольно, однако, варьируя заокеанские архитектурные мотивы. Зато есть и много построек «очаровательных» в противоположном смысле. Чего тут только нет: какие–то домишки в одно окно, самые фантастические халупки, хатки из всякого бросового материала, — была бы печь в середине, да хоть какие–нибудь стены, удерживающие тепло! — Во многих местах, как например в овраге, разделяющем город на две части люди селятся совершенно безданно и беспошлинно, абсолютно самовольно. Такого рода поселения называются обыкновенно «нахалками» и такие самосельные «нахалки» имеются чуть ли не в каждом сибирском городе.
Кроме того, Новосибирск вообще стелется необыкновенно широко. Периферия его, вероятно, не уступает московской. Домишки, халупки бегут вдаль, не стесняясь пространством. От этого обслуживание подобного города становится дьявольски трудной задачей. В самом деле, извольте–ка такую громаду вымостить обслужить водопроводом, электричеством!
Как насчет мостовых — не знаю — зима–матушка мостит прекрасно; но летом, говорят, в трех четвертях сибирской столицы ходить нужно с опасением, чтобы не увязнуть в грязи, а местами и на лошади не проедешь. Как с водопроводом — тоже не знаю; может быть, и есть не мало таких частей города где о водопроводе еще и не мечтают. Но электричества бездна. Оно не только сияет и переливается на самый западноевропейский лад в центре города, но и освещает все закоулки придавая городу среди белоснежных снегов в общем крепкий и нарядный вид На этом фоне даже и нищета выглядит временным этапом каким–то бивуачным переходным состоянием допущенным до тех пор пока еще недостаточно настроено американских дворцов.
Жители приливают в Новосибирск со всех сторон и распирают его. Дети этих жителей набиваются в школы до отказа. Они срывают всякое качество школы, ибо если даже родители заводят при школе на средства, собранные по самообложению какую–нибудь мастерскую или зал для отдыха, немедленно ОНО превращает их в обыденное классное помещение и все нивелируется до серого уровня заурядной школы неприглядного типа. Что же поделаешь — не решаются качеством заменять количестве чтобы не отказывать десяткам и сотням детишек, стоящих у двери.
Но зато есть в Новосибирске отрадные явления в области народного просвещения. Это, прежде всего, совершенно исключительной ценности детские мастерские. В мастерских этих работает до 400 человек, из которых 250 детей обоего пола бывшие беспризорники.
Беспризорники уже давно бывшие, ибо сейчас никто из них не думает о бегстве или о каком бы то ни было приближении к прежнему образу жизни. Ребятишки давно стали оседлыми, пополнели, разрумянились лица их расцветают свежими улыбками, и руки их при обретают великолепную ловкость в различных ремеслах, которыми они заняты.
На первом месте в мастерских стоит изготовление игрушек из папье–маше и из дерева. Это положительно талантливые игрушки, неизмеримо превосходящие то, что мы имели до сих пор в московских магазинах (Москва уже получила первую большую посылку этих прелестных, глубоко художественных, подлинно детских и чисто сделанных игрушек) Но кроме игрушек выделываются здесь элегантные изделия из кожи: чемоданы, бумажники, портфели, охотничьи, военные сумки и т. д.; прекрасно отделываются и окрашиваются меха, так что полубросовый материал превращается во вполне добротную, красивую вещь. Имеются и деревообделочные и слесарные мастерские. Хорошие мастера руководители, начиная со скульптора игрушек, все увлечены работой, как увлечены ею и выдвиженки–работницы, следящие за домом, и советские его управители и шефы. Действительно высоко отрадное дело, и при этом дело большое, которому несомненно суждено расти.
К этим беглым впечатлениям от Новосибирска прибавлю еще, что я был в нем как–раз во время празднования одиннадцатой годовщины ГПУ и видел радостный и торжественный праздник, состоявшийся поэтому поводу в великолепном зале новосибирского Дворца Труда. Какая чудесная, здоровая, умная и полная уверенности в своем деле молодежь наполняла зал в этот вечер! Особенно, пожалуй, поразило меня такое огромное количество молодежи. Правда, 11 лет — не старость; но все–таки как много воспитало ГПУ этих стройных красных командиров, таких выдержанных, корректных и вместе с тем так необыкновенно демократичных, что под элегантной военной формой так и чувствуются рабочая или крестьянская грудь и плечи!
Сибирь богата крупными краеведческими музеями. Первоклассные музеи имеются в Иркутске и Красноярске. Новая столица Сибири тоже деятельно развертывает свой краеведческий музей.
Я видел его 5 лет тому назад. Он был еще в зачаточном состоянии и ютился в ничтожном помещении. Недавно ему отвели нижний этаж большого дома на главной улице. Часть зал уже совершенно устроена, а часть находится в периоде окончательного устройства. В скором времени в распоряжение музея перейдет и верхний этаж и тогда он развернется вполне удовлетворительно.
Музей экспонирует свои коллекции под углом зрения изучения производительных сил края.
Большое место занимают геолого–минералогические коллекции.
Сибирь, по–видимому, несметно богата полезными ископаемыми. Человечеству далеко не все еще известно. Но уже сейчас мы знаем залежи цинка, свинца в Кузбассе богатые медные руды на Риддере, одни из лучших в мире залежи слюды на Байкале, обильный асбест и наконец, гигантские запасы угля. К этому надо прибавить золото, руды и россыпи ходятся в разных местах Сибири: на Лене (Бодайбо), на том же Риддере и т. д.
Все это очень обильно и очень толково представлено вместе со всевозможными другими породами в коллекциях музея.
Интересным приемом экспонирования является, например, карта течения Оби на несколько сот километров в обе стороны от Новосибирска с отмеченными на ней залежами пород, представленных тут же в длинной витрине подлинными образцами.
Имеется также в подвале музея кусочек типично оборудованной шахты.
Под тем же углом зрения полезного использования взяты и несколько менее богатые коллекции растений.
Домашние животные будут, по–видимому, экспонированы в еще не готовом сейчас сельскохозяйственном отделе, пока же выставлены очень хорошие серии вредителей и всякого пушного зверья, равным образом превосходная коллекция птиц края. Жаль, что менее богато представлены рыбы, так как рыбный промысел имеет в Сибири большое значение.
Имеется порядочная, но еще, конечно, далеко не законченная этномологическая коллекция
Что же касается этнографического отдела, то он положительно очень интересен, даже и после знакомства с такими ослепительными по богатству коллекциями, какие имеет по северу Ленинградский Этнографический музей.
Тут, в Новосибирске, есть и замечательная группа гордых и изящных монгольских костюмов, представляющих собою отражение китайской классики. Халат вельможи настолько великолепен и своеобразен, что, как мне кажется, может итти в сравнение с лучшими подоб–18 ными образцами Китая. Тут и дающее полное представление о действительности изображение внутренности жилья алтайских полукочевников с их характерной пищей способом ее изготовления, с их «кроватным деревом», их одеждами, игрушками и т. д.
Игрушки алтайцев и самоедов несомненно заслуживают внимания. Замечательна материнская заботливость, которая в них вложена.
Имеется вся обстановка избы кержака, — данным давно бежавшего из Европейской России упорного старовера, глубоко осибирившегося и приобретшего своеобразный бытовой уклад, в котором, однако, ярко живут отзвуки народного художества XVII века.
Трудно оторвать глаза от элегантных тунгусов с их тончайшей, изысканной по своей орнаментике и по своим формам одежде. Разные породы самоедов выглядят, действительно, как совершенно различные животные породы, благодаря самым неожиданным покроям своих шуб, головных уборов, пим и т. д. Воочию показано, как простым ножом из различных шкур мастерит в полутемном чуме самоедка свои несравненные мозаики из шкур. Представлено несколько типов шаманов, из которых один, более южно–сибирский, носит необыкновенной пышности костюм, с какой–то странной мантией, падающей с самой головы, и является обладателем всех атрибутов самого сложного и высокого шаманства: орлиных перьев, заколдованных стрел, множества разновидностей разных блесток и погремушек, огромного изукрашенного щита, бубна и т. д. Это шаман, представляющий собою расцвет, кульминацию странной религии, которая среди народов очень примитивной культуры развернула такую еще неисследованную, загадочно сложную религиозную психологию, такое неисчерпаемое мифотворчество и такой потрясающе экстатический ритуал.
Невольно припоминаю, как один ойратский товарищ не без удовольствия говорил мне: «Вот нам движение культуры вперед. С тех пор как ойратов не принуждают обращаться за требами к священникам, они отошли к своим исконным, нисколько непоколебленным шаманским верованиям. И что же вы думаете, — есть немало таких священников, которые ждут–ждут, что к ним обратятся за православным колдовством, ждут–ждут, не дождутся, берутся за бубен и учатся колдовать по–шамански. Скорей получишь продовольствие от населения».
Воображаю, в какой ужас должен притти, так называемый, культурный христианин от поглощения «величайшей религии мира» самым темным язычеством! А я никак не могу отказаться от мысли, что шаман гораздо поэтичнее, гораздо мощнее, гораздо глубже на самом деле, чем этот самый наш христианнейший попик. Но, конечно, дело не в том, чтобы выбирать между попом и шаманом. И мы знаем, как даже в наиболее отсталых частях нашего Союза постепенно отходят в вечность и тот, и другой.
Любопытен также остяк в красном кумачевом плаще, который каждый глава семьи обязан надевать на себя, когда он поднимается на чердак, чтобы пригласить оттуда своих домашних богов. Ведь обиходное общение с богами довольно широко: то надо их чайком попоить, то передать им какую–нибудь просьбу, засунув им за пазуху заранее заготовленное маленькое металлическое изображение той дичи или рыбы, о которой вы у них собираетесь просить. Без этого «красного мундира» или, если хотите, «ризы» (разницы тут нет, ибо и христианские ризы–фелонь — мундир царедворцев византийских императоров) с богами иметь дело непристойно и опасно.
Среди богов нельзя не отметить металлические маленькие божества тунгусов: олень или гагара иногда сделаны с парадоксальной простотой и вместе с тем максимальной выразительностью. Интересны и крестооб разные деревянные лесные идолы тунгусов. В сущности, это просто кол, вбитый в землю. Крестообразная перекладина обозначает руки и придает главнейшее подобие человека (одно из происхождений столь широко распространенного креста вообще). Замечательны лица этих идолов: тяпнул ножом — рот, тяпнул в другорядь — нос, ковырнул пару раз — глаза. И между тем, этот осиновый бог глядит странно, жутковато.
А то еще шорские божки: они связаны по двое, — в сущности, это маленькие мешочки, набитые чем–то; у каждого сделано по два глаза с несколько совиным выражением. От этих бесформенных парных божков совершенно невыносимо смердит гнилым салом, которым они пропахли от многочисленных принесенных им жертв.
Весь музей полон щебетанием молодых голосов. Школьники здесь — постоянные посетители. Птенцы эти с открытыми ртами окружили старенького мохнатого учителя, который внушительно повествует им о разных сортах хлебных злаков и о севообороте. А в другом месте маленький мальчик теребит за рукав свою мать и кричит ей в восхищении: «Мама, мама, ты посмотри только, какая у этого суслика большая квартира!»
Большая квартира теперь и у музея: мне показывают лекционную залу, где в углу сложен последней конструкции эпидиоскоп, недавно привезенный карской экспедицией, показывают просторный, светлый рабочий кабинет–мастерскую («если бы вы только видели, где мы раньше ютились!»). Показывают библиотеку в 50.000 томов, недавно полученную из Москвы и Барнаула. «Растем растем!»… и на лицах всех этих ученых–специалистов и членов общества изучения природных производительных сил сибирского края расплывается широкая и радостная улыбка.
Да, растем, растем.
Прямо из музея мы едем на знаменитый новосибирский мыловаренный завод. Завод поистине замечательный Он постепенно вытесняет кустарное мыловарение и стремится доставить всем сибирякам, желающим мыть и мыться, так называемое, ядровое и туалетное мыло. Завод выпускает свое мыло в количестве 12.000 тонн в год. Ежедневными порциями, прямо со штампа, прямо с упаковки мыло укладывают в ящики, набивают ими вагоны и посылают в сибирское хозяйство. Мыла нехватает. Сибирь глотает мыло, облизывается и просит еще. Завод мог бы дать 18.100 т. — но не тут–то было! Дело в том, что животное сало входит в производство мыловаренного завода только на 10%. Сейчас невыгодно делать мыло из сала, его делают из растительных масел. И тут — первое странное обстоятельство. Главное из этих масел — подсолнечное, привозится сюда очень издалека; откуда бы вы думали? — Из Кубани. Не подумайте, однако, что в Сибири нет своего подсолнуха. Он есть. Но вместо того, чтобы еще расширить подсолнечные плантации и обеспечить мылзавод своим сырьем, подсолнух из Сибири вывозят в европейскую часть Союза так как в Сибири негде отжать из него масло. Маленькое недоразумение: сибирский подсолнух едет 5.000 верст на запад, а кубанский, в виде масла, 5.000 верст на восток, в Новосибирск.
Новосибирский мыловаренный завод великолепно механизирован. Рабочие проделывают только очень частичные манипуляции. Все сырье автоматически поступает куда надо, растворяется, смешивается, выпаривается, конденсируется, охлаждается, подсушивается, выходит в виде маслянистых плит вкусного вида приблизительно в квадратный метр величиной, режется на бруски и на куски, штампуется, укладывается и забивается в ящики и торжественно спускается в ожидающий на ветке вагон.
А попутно из отбросов, из щелоков, путем довольно простой комбинации вакуум–машин и несложных химических процессов, вырабатывается превосходный густой, красноватого цвета, но вполне пригодный для промышленных надобностей, глицерин.
Но Сибирь умывается не только этим маслянистым ядровым мылом. Завод готовит для нее чуть не 30 сортов разнообразных туалетных мыл, пахучих, элегантных по форме и, к неудовольствию директора, заворачиваемых в нарядные бумажки с изображением долгогривых и декольтированных красавиц.
«Ведь вот, подите же, тов. Луначарский», — говорит мне директор, рабочий выдвиженец и бывший партизан. «Платит обыватель вот за эту саму бумажку 3 копейки. Соответственно помножьте на число кусков — это же сумма! Ведь он его принесет домой, развернет, бумажку с этой самой красавицей бросит. А дайте ему голое мыло или в белой опрятной бумажке — не возьмет». —
«Да, дорогой товарищ, отвечаю ему: такова сила эстетических потребностей, и такова эстетика обывателя». Однако, директору очень хочется завертывать свое мыло в разноцветные и прозрачные пленочки из целлулозы, которые будут у нас выделывать наши запроектированные заводы искусственною шелка.
На заводе вообще весело, светло, механично и почти нет неприятных запахов. Особенно весело там, где многочисленные работницы приводят в окончательный порядок и с фокуснической быстротой завертывают не лишенные изящества разноцветные куски туалетного мыла.
Ведь мы ввели у себя семичасовой рабочий день, говорит мне директор: — производство не понизилось ничуть, заработная плата тоже. Они — он кивает головой на работниц, — и в 7 часов по–прежнему вырабатывают норму, да еще 40–42% приработка».
«И больше прирабатываем»! — с лукавой и хвастливой усмешкой вставляет одна работница.
«Тс! — говорю я ей: что вы расхвастались, — директор услышит да и увеличит норму». — Смеются.
На тот же мыловаренный завод поступает драгоценнейшее, еще не вполне разгаданное в своих индустриальных возможностях пихтовое масло.
Если отрубить пихте лапу, то очень легко насосать из нее прозрачного и пахучего масла. Состав его сложен и поддается разнообразной химической обработке. В жидком виде он не находит сбыта за дальностью расстояния, но уже выработаны из него борнеол и изоборнеол, которые, при действии на них азотной кислотой, дают ценную камфару. Инженер Жарков, талантливый ученик и русской и немецкой науки, наткнулся на возможность обходиться без дорогой азотной кислоты: он начал добиваться выделения камфары каталитическим способом, под действием размельченного никеля.
Тут по веселому фону этого бойкого, молодого и какого–то счастливого завода проходит сумрачная тень. Недавно талантливый инженер Жарков покончил свою жизнь самоубийством. Уверяют, что здесь не было никаких общественных причин. Человек запутался в каком–то сложном личном романе. Пусть уже лучше так. Страшны и горестны изредка случающиеся факты гибели талантливых специалистов на почве хозяйственных недоразумений. Ржавчина спецеедства, я должен признаться в этом, кое–где чувствуется и в Сибири.
Но в общем, несмотря на жалобы рабочих, что клуб их (на который я тоже бросил взгляд) слишком тесный, я покинул новосибирский мыловаренный завод с хорошей улыбкой. Ведь и жалуясь на клуб председатель фабзавкома сам хорошо улыбался и говорил: «Завод растет, рабочие растут: культуры, знаете, нужно побольше, — но легче построить при таком заводе клуб, чем строить завод при клубе!»
