Объезд Сибири решено разделить на три большие группы: поездка на Алтай, в Барнаульский и Рубцовский округа, местность самая густо–крестьянская; поездка в Кузбасс к горнякам и поездка в Иркутск с остановками по дороге в Красноярске и большом железнодорожном узле — Тайге.
Алтай — край особенный. Это сибирская степь, безлесная, маловодная, но тем не менее плодородная и дающая огромное количество пшеницы. В этом году урожай на Алтае хороший. Сибирская хлебозаготовка в значительной степени опирается именно на этот угол края.
Крестьянство там зажиточное и, конечно, со значительным процентом кулаков.
Кроме самих городов Барнаула и Рубцовска решено заехать еще в большие хлебные села — Шипуново и Алейское.
У Алтая есть свои собственные интересы и свои надежды. Правда, как и вся Сибирь, и Кузбасс в особенности, Алтай заинтересован в постройке гигантского Тельбесского завода, — ведь это все–таки его завод; но еще больше интересуется он Туркестанско–Сибирской железной дорогой. Как раз здешний, алтайский хлеб должен волною хлынуть по этой дороге в Туркестан, чтобы дать возможность декханам вернуть свою драгоценнейшую землю к тому назначению, которое ей присуще — к массовому хлопководству.
Но мало этого, Алтай не хочет развиваться только как хлебная житница. Алтаю хочется индустриализироваться. Он крепко подумывает о том, чтобы где–нибудь, как можно ближе к нему, а если возможно, то прямо у него, построен был бы большой сельмаш. Алейское радуется, что уже решено строить сахарный завод около этого села и вокруг разбить большие плантации сквекловицы.
Четыре отчета правительства, которые я здесь сделал, всюду, во всех селах были приняты с сосредоточенным вниманием.
Крестьяне расценивают каждое слово, можно сказать, на вес золота, в каждом видят известное указание относительно того хода вещей, с которым придется им считаться в ведении собственного хозяйства. В общем курс на точное разграничение кулачества и середнячества, на поддержку культурного крестьянского трудового хозяйства принимается с величайшим удовольствием.
Я никогда не предполагал, что социалистическая мысль запала уже так глубоко в такие места, которые ведь принято обычно называть «медвежьими углами». Напряженно думают крестьяне над колхозным делом, но не только думают, а примериваются и так и эдак и, наконец, не только примериваются, но даже и вступают уже в колхозы, а потом и с радостью и с горечью обсуждают плюсы и минусы, неожиданно хорошие результаты и вместе с тем неожиданно грозные трудности.
Почти все собрания — сплошь крестьянские. Середняки, бедняки и батраки, женщины и почти дети прекрасно знают наши термины и их значение, прекрасно отдают себе отчет в том, к чему зовет их советское правительство. Конечно, в общем левое, неожиданно коллективистическое настроение моих слушателей объясняется в значительной мере тем, что это были предвыборные собрания, на которые кулаки отнюдь не допускались.
Остановлюсь на отдельных любопытных типах. Вот, например, крестьянин Ю. — высокий человек, белокурый, с подстриженными усами, в очень хорошей шубе. с большой солидностью в жестах и весом в голосе. Кто это такой? — Очень крупный середняк, по зажиточности смахивает на кулака. Однако, никакой эксплоатацией и спекуляцией не занимается, а просто по мозговитости своей, имея большую, здоровую семью, развернул великолепное трудовое хозяйство. Более мелкие крестьяне середняки да бедняки относятся к Ю. с уважением — когда он говорит, они буквально смотрят ему в рот. Сначала он очень четко и точно резюмирует ту часть моего доклада, которая говорит о необходимости помогать культурному крестьянскому хозяйству, а затем начинает проводить свои собственные интересные мысли: «Вот вы говорите, тов. Луначарский, что правительству неприятно дробление крестьянского хозяйства. Чего уж хуже! Но правительство само сделало промашку с налогом. Спросите, кого хотите, правду ли говорю. Не принимается в достаточной мере во внимание количество едоков. Вот и выходит так: семья в 15 человек, хозяйство крепкое, товарное, хлеба много, — обложение выходит сильное. Кто же себе враг? Большого налога платить не хотят, возьмут да и разделятся на 2–3 двора. Получаются бедняцкие хозяйства, налога почти совсем не платят. Количество товарного хлеба убывает. Государству убытки, двор разорен. В бытовом отношении тоже разруха идет. Надо ли это? Если хотите поддержать крепкий двор, то уже поддерживайте. А крепкий двор, хотя он и на семейном начале построен, а все–таки и сам вроде колхоза, по крайней мере, в смысле инвентаря; в таком хозяйстве можно и машину пустить в ход».
Кроме того, с очень дельным замечанием обращается крестьянин Ю. к окружающим, произнося такую, весьма интересную тираду: «Не нравится мне у наших крестьян, середняков и бедняков, одно: мало среди них людей подвижных. Вот тов. Луначарский сказал слово «стимул», я раньше не слыхал его, но теперь, кажется, понял — желание, значит, итти вперед, развернуться. Стимула подлинно мало. Сколько встречается таких бедняков, которые так и заявляют: «Ну что ж, что я бедняк, — хлеба на себя и семью хватит, зато много налога не платить, ни о чем не думать. Работа дураков любит». Ежели так будем рассуждать, то уж конечно, Европу никогда не нагоним. Там каждый стремится сделать из себя человека покрепче. Нет, ты мозгами раскинь и горбом поработай. Постарайся сам выдвинуться и детей своих выдвинуть, тогда, значит, ты и гражданин. Государству нужен хлеб, ты ему поможешь. Конечно, в Европах стараются выскочить в эксплоататоры и поехать потом на чужой спине. У нас этого нельзя. А разве, работая своим трудом, своей семьей, как это дозволено, нельзя устроить себе все лучшей жизни? Это не только не воспрещается, а поощряется, и путь тут длинный, но честный. Лежебока никогда нельзя похвалить, будь он середняк, будь он бедняк или хотя бы и рабочий».
Переходя к колхозам, крестьянин Ю. развернул очень своеобразную идею: «Колхозы — вещь хорошая. Но вот что останавливает мысль. Найдутся ли хорошие руководители? Дело большое, хозяйство сложное, да еще хозяев много. Это много труднее, чем если хозяин один. Руководитель должен быть человек умелый и хозяин, и чтобы рука была крепкая, и ладить бы умел. Найдутся ли всюду такие люди? Не пойдут ли разногласия? Много хозяев много голов; много голов — много умов. Я прихожу к такой мысли: может быть, лучше государству приналечь на совхозы, — и даже так, крестьяне, по–моему, охотно свои земли отдадут. Пусть, сложив крестьянские поля, устроят большое предприятие; но пусть управляется оно не как колхоз, а как совхоз, государством, а крестьяне будут работать просто как рабочие, будут получать от государства жалованье, может быть, с принятием во внимание того, кто сколько внес инвентаря, — вроде как бы паевое вознаграждение за взнос. Управляющий — от государства, агрономы — тоже, вся прибыль государству».
В своем ответе крестьянину Ю. я похвалил его за проявляемую им активность и за его призыв к «стимулу, но указал также, что неверие в то, что крестьянская масса сумеет справиться с колхозным строительством и инстинктивная потребность поскорее попасть под руководство государственных чиновников, самому ни о чем не думать, а только получать жалованье и пай, есть как раз признак той пассивности которую самодержавие развило в нашем народе. Советская власть ведет к законченным формам социализма, но социализм зиждется на проявлении величайшей активности, величайшей самодеятельности самого населения и его нельзя смешивать с каким–то государственным капитализмом. Совхозы — дело превосходное, но и колхозы дело необходимое, и то, и другое может развиваться рядом, помогая друг другу.
А вот совсем другой тип. Как раз в то время, как крестьянин Ю. ведет свои размеренные, осторожные и умные речи, какой–то мужичонко с косматой бородой рьяно рвется говорить, несколько раз вскакивает, показывает на себя председателю, обращается с протестующим топотом к окружающим и, наконец, получает голос. Стремительно вскочив со своей скамьи он заявляет: «Должен я доложить представителю правительства, что крестьяне советской властью очень недовольны, горько недовольны крестьяне. А почему? Потому что развод дорого стоит. Ежели, например, доведется развестись раза три, то прямо зарез. Знаю я одного крестьянина, развелся он и, примечайте, в третий раз, бедняга, развелся. Поехал в Рубцовск, нанял защитника. Защитник 25 рублей взял и говорит: «как–нибудь отстою тебя елементы платить не будешь». Вдруг суд присудил елементы. Крестьянин к защитнику — отдай 25 р. Не отдает. «За что ж ты взял? Бога не боишься»! — «За защиту». — «Как же ты меня защитил, ежели суд присудил с меня»? — «Как мог защищал, значит, не вышло». — «Ну, так деньги отдай». Канителился–канителился — денег так и не получил. Очень недовольны крестьяне советской властью».
Собрание разражается хохотом, кое–кто иронически аплодирует. Сейчас же в другом конце зала встает худенькая женщина с очень милым и усталым лицом и спокойно, не волнуясь говорит: «Не знаю уж, советская власть до того ли довела или сами такие стали, только действительно от разводов худо. Живет, например, крестьянин с женою, жена у него хорошая, дети хорошие. Вдруг, значит, он развелся и хочет жениться на более развитой, на комсомолке. А жене, конечно, где же развиться? И отсылает он жену и детей ни в чем неповинных, а сам женится. Говорят, должен помогать жене и детям, да из этого редко что выходит. Вот хотя бы тот, что сейчас говорил, знаю я его хорошо. Жена у него с ребенком живет в Рубцовке. Сам он барином живет, 80 руб. в месяц проживает, а жена с ребенком голодают. Сама недавно их видела, голодают, слезами обливаются».
Мужичонко с всклокоченной бородой проявляет беспокойство, намерен протестовать, но соседи его усаживают. Дебаты принимают довольно страстный характер. Пожилая, полная женщина, взяв слово, заявляет: «Правду сказала, которая говорила, женщине развиться трудно. Вот хотя бы взять жену коммуниста. Иной коммунист — партейный человек, а требует — и квартиру убери, и обед свари, и с ребенком сиди, и порты ему мой. Свету божьего не видишь. И не только не подумает свою жену как–нибудь развить, а еще сердится и ругается ежели станешь ему говорить — и я де свету хочу».
Другая женщина отвечает ей: «Про коммунистов предыдущий оратор — напрасно. Может быть, и бывают такие некоторые, но в общем партийные стараются, чтобы жены их тоже участвовали в движении. Но, правда, настоящего продвижения нам женщинам еще нет. Что–то все смешки, насмешки. А что тут такою смешного, ежели женщина хочет человеком быть и участвовать в советских делах»?
Худой, несколько чахоточного вида человек с длинными усами, несколько нудно и длинно рассказывает про врачей, что они недостаточно внимательны, что они недостаточно знающие, что они прописывают не те рецепты и т. д., но потом внезапно с большим подъемом переходит на совсем другую тему: «И вот я, как честный гражданин, хочу сказать немножко и про женщин. Так, например, которые комсомольцы есть такие что норовят больше попьянствовать, да в картишки, да всякая гульба, вместо того, чтобы жить, как следует комсомольцу. И вот жена молодая выговаривает ему: «Ты, говорит, меня должен просвещать, а сам пьянствуешь, стыдно на тебя смотреть». И начинает он ее просвещать и в грудь, и в бок, под глаз фонарь поставит. И чтобы не сказали, что я вру, я этого комсомольца назову и фамилия ему Е.».
А вот слепой батрак, — совсем слепой. Я не знаю, как он может работать и кто нанимает его на работу. Но свою слепоту он в значительной степени, вероятно, за меняет остротой своего ума. Он украинец и говорит на почти чистом украинском языке. Он дает пример самой разнообразной и довольно ядовитой самокритики, перечисляет множество всяких явлений от крупных жалоба на то, что кулаки бойкотируют некоторых передовых батраков и этим батракам никто не помогает, так что они впали в полную бедность, — и до мельчайших, вроде неудачною рытья колодца или какой–то мелкой растраты в кооперативной лавочке. Очень жалуется батрак на администрацию: «Администрация у нас очень самолюбива», — заявляет он, — «как вышел в начальство, сейчас же загородится. А хорошо ли работают? Не всегда хорошо работают». Следуют разные примеры. Кончает свою речь слепой батрак такими словами: «Вот вы, тов. Луначарский, и расскажите там, в центре, как тут у нас работают, — и то сказать, мы не знаемо як там у вас, у центре, — може тэ самое». Батрак с иронической улыбкой, разводя руками, садится при общем добродушном смехе.
Прислушиваясь к тому, что говорят по поводу этих вопросов морали и быта, невольно замечаешь особенное отношение к партийцам. Довольно часто крестьяне отмечают, что тот или другой коммунист в своей семейной жизни или личном поведении не стоит на высоте. Но очень характерно и полно глубоким уважением к партии то, чем обычно завершают такие жалобы: «А он партеец, а партеец должен нам пример показывать. Что же, если партеец так живет, так чего с нас требовать»?
Конечно, эти вопросы имеют спою важность, но они не так социально значительны, как раздающиеся кое–где протесты уже более серьезные: «Колхозы — дело хорошее, — разговаривают крестьяне, — но трудное, браться за него надо умеючи. Многие сомневаются: очень новое дело. А тут вдруг живет себе коммунист и хозяйство у него не плохенькое. А спрашиваешь: что же ты мол, товарищ, в колхоз–то не идешь, тебе бы в первую голову, пример показать? А он ухмыляется: нет, говорит, я погожу, мне и так хорошо. От этого смущение среди крестьян».
Действительно, для деревенских наших коммунистов, занимающихся хозяйством, пришла пора испытания Здесь никоим образом нельзя отделываться какими бы то ни было фразами. Тут, поистине, назвался груздем — полезай в кузов. Назвался коммунистом, занимаешься сельским хозяйством, — показывай пример, как надо строить колхозы, как надо в колхозах жить. Нет никакого сомнения, что если деревенские коммунисты не проявят здесь значительной активности не покажут примера, они не только не смогут сыграть в колхозном движении положительной роли, но прямо–таки сыграют отрицательную.
Много любопытного видел и слышал я в этом странном, в одно и то же время захолустном и каком–то не обычайно живом и крепком Алтае. Не могу, однако, не упомянуть о состоянии одной из его столиц
Степной Алтай делится на два округа: Барнаульский, имеющий своей столицей, правда, сильно пострадавший от пожара в 1917 г., но в значительной мере снова отстроившийся и как никак старый город Барнаул, — и Рубцовский округ. Столица этого округа, еще более богатого пшеницей, чем Барнаульский — бывшее село Рубцовка, ныне — город Рубцовск, представляет собою нечто совершенно убогое. Клуб — да и то не свой, а железнодорожный, — довольно тесный и совершенно холодный сарай. Других мест для собраний нет, кроме кино–театра, представляющего собой какую–то мазанку, покосившуюся и уродливую.
Во всем селе, превращенном в окружной город, есть только 2–3 каченных здания, частная аптека, кооперативный магазин да строящийся еще почтамт. Школа находится в чрезвычайно убогом положении. Строить вообще не из чего — бюджет, при огромном богатстве округа, очень невелик. Мечтают о том, чтобы перенести из Змеиногорска подтехникум и поднять таким образом Рубцовск как интеллектуально–культурный центр. Я считал бы очень важным, чтобы и Сибкрай и Наркомпрос помогли построить в Рубцовске, в котором уже больше 20.000 жителей, приличное здание для этого подтехникума, которому, конечно, место именно здесь, а не в постепенно отходящем на второй план уездном городишке Змеиногорске. Вообще надо бы ведомствам притти, по примеру Почтеля, на помощь Рубцовску и сделать из него нечто действительно похожее на город.
Отмечу еще необычайно высокое качество ума, политического такта, организаторских умений у здешней местной власти. Товарищи председатели окрисполкомов Барнаула и Рубцовска, оба рабочие–выдвиженцы, крайне порадовали меня великолепным знанием своего края, ясным умом и твердой волей той большой выносливостью, с которой они в этих глухих углах ведут свою многозначительную и плодотворную, но внешне столь неблагодарную работу. Не меньшее впечатление произвел на меня и рабочий–выдвиженец, являющийся сейчас председателем районного исполкома в богатейшем селе Алейском, человек вдумчивый, выписывающий журналы, читающий много книг, умеющий придать своим речам, которые он говорит понятным для крестьян языком, значительный размах мысли и оригинальность аргументации.
Зато, говорят, в остальном персонале бывает очень часто много пробелов. Приходится замещать различные посты не совсем подходящими людьми.
На одном собрании высокий крестьянин с суровым лицом сделал такое заявление: «Советской властью мы довольны. Много хорошего от нее видим. Только не нужно сапожника назначать пирожником. А то часто назначают человека, который, может быть, и хочет добра, да дела не знает». И это заявление, к сожалению, верно. Людей на весь этот обширный край не хватает. Т. е. хватает на то, чтобы создать крепкую, очень крепкую головку, но аппарат отстает и ошибки, перебои этого аппарата часто учитываются населением, как недостатки самой советской власти.
