Выступление Луначарского в Петроградском совете рабочих и солдатских депутатов 22 мая/4 июня 1917 г.

Это было первое политическое выступление Луначарского «в высших сферах» (как он сам его назвал), состоявшееся через две недели после возвращения из Швейцарии. Луначарский приехал в Петроград 9/22 мая 1917 г. В Швейцарии близ г. Веве в С. — Лежье оставалась А. А. Луначарская с сыном Анатолием.

В письме Луначарский описывает свое выступление против Керенского на заседании Совета рабочих и солдатских депутатов 22 мая/4 июня 1917 г.

«Дорогая детка! Вчера я лишний раз уверился в существовании „провидения“, которое, несомненно, в большой мере обращает сейчас внимание на Россию и, в частности, на „мою малость“, как говаривал Бебель. Подумай — вчера я должен был говорить в Красном Селе. Товарищ, который взялся найти там помещение, пишет вдруг, что овладевшие там положением оборонцы помещения никакого сознательно и насильнически не дают и что, кроме того, они так настроили солдат красносельского гарнизона против так называемого „пораженчества“, что выступление в Красном опасно. Конечно, я отвечаю юноше, чтоб он больше не писал мне глупостей. Если нет помещения, буду говорить на площади, а „страха не иму“. Я уже знаю теперь, как в полчаса можно не оставить от самого густого оборончества ни облачка. Мы с Каменевым буквально в полтора часа сделали из огромного завода „Вулкан“ (4000 рабочих) большевистский, а был он меньшевистско–оборонческий. Но не в этом дело. День у меня остался свободен. Это был Духов день, все порядочные рестораны закрыты. Я пообедал скверно и часов в 5 зашел к Филиппову выпить шоколаду. Вдруг кто–то меня окликает — Каменев! Чистый случай. То да се. „Вы свободны сегодня?“ — „Да“. — „Поедем в Совет.¹ Сегодня министр Керенский говорит речь и оправдывается от левых нападок“.

Надо тебе сказать <…>, что я в Совете ни разу не был, не тянуло. Мой план был закрепить свое влияние в низах. Кроме того, я, ты знаешь, сторонюсь парламентаризма, насколько могу, а культурной работы у меня скоро будет столько, что хоть отбавляй. У меня до сих пор нет даже карточки для входа на заседания Совета рабочих и солдатских депутатов. Так что когда я согласился, то не знал даже, удастся ли войти, но я почувствовал внутренний голос, совершенно явственно приказывающий: „иди, произойдет нечто. Ты сделаешь шаг вперед“. И я пошел. Прошел туда по рекомендации Каменева (члена Исполнительного Комитета) легко. Сижу. Описывать тебе блестящей залы Мариинского театра, заполненной солдатами и рабочими, сцены, затянутой занавесом из огромных цветов, президиум из министров–социалистов за красным столом — не буду. Является Керенский, молодой и стройный, в хаки и высоких сапогах. Овация. Говорит короткими, хриплыми фразами, искренне, частью ловко, большей частью с благородной пустотой. О нас, критиках, „выражается“. Мы–де ведем с ним борьбу за глаза, путем сплетен „как трусы!“

<…> Есть один мягкотелый Каменев. Тогда решаюсь. Посылаю Чхеидзе такую записку: „Присутствую как гость, но, быть может, президиум найдет возможным предложить собранию выслушать мои возражения гражданину министру“. Между тем Керенский кончает и имеет успех. Прения решено открыть при пяти минутах каждому оратору. Кто–то заявляет: „Неужели критики нашего дорогого Александра Федоровича не выступят? А если выступят — дать им по 10 минут, ведь желательно знать, что они думают о блестящем опровержении их обвинений Керенским“. Чхеидзе заявляет: „В зале находится тов. Луначарский, по моим данным, он принадлежит к числу весьма определенных критиков правительства. Он просит слова. Желаете дать?“ — „Просим, просим“. Мои десять минут я употребил хорошо, не теряя попусту ни одного слова, я разрушил все аргументы Керенского. Хотя слово мне не продлили, хотя аплодировали мне главным образом большевики, но все собрание, равно как исполнительный комитет и министры (особенно Церетели) слушали меня с напряженным вниманием. Пусть затем перед Керенским вывешивали мешок медалей и крестов, присланных с фронта,² пусть устроили ему театральную овацию — след остался. Ему не удалось серьезно пошатнуть в ответной (опять большой) речи ни одного моего положения. Он смотрел на меня, пока я говорил, прищурившись, словно мерил противника. Бедняга! Театрал и истерик <…>. Он, вероятно, сломит себе шею на половинчатой позиции. Для буржуазии он и его все еще огромная популярность — ширма, и последняя позиция ее обороны, он последнее орудие империалистов. Ряд лиц, между ними Щупак, жена Суханова, Каменев, ряд большевиков–депутатов, поздравляли меня с речью. Это мое первое выступление в политических высших сферах, и я им доволен…»

ЦПА ИМЛ, ф.142, оп.1, ед. хр. 547, лл. 53–57.

Для того чтобы читатель более подробно ознакомился с описываемым Луначарским выступлением, изложим краткое содержание выступления Керенского, выступление самого Луначарского и ответы Керенского (выступления напечатаны в «Новой жизни» 24 мая/6 июня 1917 г., № 80).

Керенский начал с жалобы на то, что во время его отсутствия его деятельность подвергается критике и что Церетели ему сообщил о трех вопросах, которые этой критикой затрагиваются. Это вопрос о Финляндии и два военных. Его обвиняют в издании «декларации прав военнослужащих», хотя этот текст выработан особой комиссией Совета рабочих и солдатских депутатов еще при бывшем военном министре (Гучкове), но тот, опасаясь дезорганизации армии, ее не опубликовал. Зная положение солдат в демократических странах, он должен сказать, что декларация — это огромный шаг вперед, и к ней нечего добавить. Его ругают за пункт 14,³ который допускает насильственное принуждение к повиновению на фронте. Но это выработал совет Р. и С. Д., и многие были за это. Восстают и против того, что декларация уничтожает выборность должностных лиц в армии. Кроме того, на него, Керенского, взводят всякие измышления, в то время как материалов для нападок на него нет. А вообще он не читает материалов о своих поездках. Пусть пишут что хотят, его судить должно за дела, а не за разговоры о них. В вопросе о мире с немцами нужно ориентироваться на международную обстановку, а не кустарничать. Дипломатия — особая статья, а могучая армия — сильнейший аргумент и поддержка. Работа его, Керенского, очень трудна, а дезорганизаторам легко, и это может привести к серьезным последствиям.

О наступлении. Он не хочет решать заранее, когда оно состоится. Это зависит от военной техники и обстановки. Армия должна быть готовой и боеспособной. Но он, Керенский, всегда настаивал на приближении конца войны. Что касается его лично, то «его государственная деятельность открыта: «не первый год работаю во имя русской демократии, отдавая все силы и время». Он–де, Керенский, шел «без окольных дорог», а к нему допускают все способы борьбы, добросовестные и недобросовестные, — например, обвиняют в узурпации. Упрекают в том, что он не является в Совет, как будто не знают, как он занят. Это непорядочно. Стремясь подорвать доверие к демократии, „подрубают сук, на котором сидят“, подготовляя настоящую узурпацию и диктатора. Наше положение трудно, а критиков–противников — легче. „Кто боится, кто трусит, тот борется предположениями, сплетнями“. Если он, Керенский, может в 24 часа переменить весь командный состав, то из–за того, что за его спиной сила демократии. В армии то же настроение, что и в Совете рабочих и солдатских депутатов. Но окопы — темные массы, в чем повинно самодержавие — утомленные, раздраженные — нет элементарных удобств, и все же армия выполнит свой долг.

Финляндский вопрос.⁴ Керенского называют вторым Бобриковым.⁵ В день объявления войны он в Думе был за восстановление автономной Финляндии, а сейчас он против этого. Это дело Учредительного собрания.

По поводу вызвавшей недовольство речи и действий верховного главнокомандующего Алексеева сказано: „был Алексеев, а сейчас Брусилов“».⁶

Выступление Луначарского: «Не знаю, кто прячется при своих обвинениях, мы прямо и открыто говорим, если не согласны с Керенским. Керенский заявил — наступление зависит от стратегии и пр. Но плоха та демократия, которая в таких вопросах хочет полагаться на решения и мнения генералов. Ведь Вильгельм, Бетман–Гольвег и Шейдеман со всей прочей оборонческой немецкой кликой говорят, что русский народ не располагает своей судьбой. Теперь выходит, что этот важнейший из вопросов находится в зависимости не от воли народа, не от желания демократии, а от решения главнокомандующих. Сегодняшние слова Керенского сейчас же будут подхвачены германской прессой и раздуты до небывалых размеров. Будет поддерживаться басня, что русская революция — это взрыв шовинизма, и немецкая демократия поверит, что сила революционной России падает и слабеет. В вопросах, касающихся войны, нет места туманным фразам и уклончивым выражениям. Всякое такое туманное заявление — удар ножом в спину тем немецким социалистам, которые солидарны с русскими.

Относительно пункта 14 декларации, прислушавшись к мнению солдат и матросов на митингах в Кронштадте и Петрограде, надо сказать, что он встречает прямое недовольство. Керенский ссылается, что в декларации выражены взгляды большинства демократии, а не его личные. Неизвестно, как будут толковать выражение пункта 14 „в обстановке военных действий“. Факт, что благодаря пункту 14 любой солдат может быть расстрелян, если только офицер это найдет нужным. <…> Восстанавливать смертную казнь для солдата в то время, как она отменена в отношении всех остальных граждан, недопустимо. Нам нужно помнить единую великую вещь „добродетель демократии — недовольство и осторожность“. Поэтому нельзя с таким доверием относиться к тому, что постановили в своих резолюциях офицерские съезды по отношению к декларации. Мы не знаем, насколько офицеры до конца правдиво стоят против контрреволюции. Нужно помнить, что все здание русской революции покоится, главным образом, на плечах солдата. Вследствие этого недоверие к солдату в том, что он не сумеет выбрать себе настоящего начальника, является грубой и вредной политической ошибкой. Керенский сказал, будто у солдат есть право отвода нежелательных ему начальников, будто солдаты могут контролировать назначение, между тем ничего подобного в декларации прав военнослужащих нет. Хочу сказать о Финляндии, но истекает время».

Ответ Керенского:

«Финляндцы спорят не о самоуправлении, а считают, что раз договор был с царем, который исчез, то Временное правительство не считается сюзеренным по отношению к Финляндии. Ответственность командного состава возможна только при ответственности каждого начальника за своего подчиненного. Советы могут контролировать назначение, как это следует из соответствующих приказов по армии. Смешно говорить о восстановлении смертной казни для солдата. Тов. Луначарский еще недавно приехал и, должно быть, не знает, что в настоящее время офицер никогда и ни за что не заставит расстрелять товарища–солдата. Об этом говорить невозможно, однако слова „во время боя“ можно исправить».

Выступление Луначарского в Петроградском Совете произвело впечатление и вынудило Керенского выступить вторично с попыткой защитить свою позицию.

Так начала развертываться на новом этапе боевая деятельность Луначарского, одного из крупнейших ораторов большевистской партии.

Публикация В. Д. Зельдовича