Луначарский о Ленине на Штутгартском конгрессе

«Всякий раз, когда ко мне обращаются с просьбой, — писал Луначарский в 1930 г., — сообщить что–нибудь из моих воспоминаний о Ленине, я испытываю гнетущую тоску. Я не могу простить себе, что как–то, в каком–то порядке, хотя бы самом конспиративном (поскольку дело идет о временах не безопасных для записей), я не вел какого–то дневника, не делал каких–то заметок, которые могли бы позднее мне помочь. Огромное количество интереснейших личных разговоров, всякого рода заседаний и коллективных работ, участниками которых мы так или иначе являлись вместе, что позволяло мне наблюдать совершение им его исторической миссии, — прошли, оставив во мне очень бледный след, иногда даже не поддающийся хронологическому определению».¹

К числу таких моментов, когда Луначарскому, «несмотря на начавшееся, а потом разросшееся разногласие», приходилось «работать в очень тесном контакте с Лениным»,² он относил международные социалистические конгрессы в Штутгарте и Копенгагене. Однако запрошенный Институтом Ленина по поводу этих встреч на конгрессах, Луначарский отвечал: «Я, вероятно, смогу быть очень мало полезным вам по части воспоминаний о Штутгартском и Копенгагенском конгрессах. Времени прошло много, записок у меня никаких нет, а в памяти моей все это порядочно поистерлось. Боюсь наделать ошибок».³

К счастью, как раз для Штутгарта такие своеобразные записи, об отсутствии которых так жалел Луначарский, обнаружены. Это — шесть писем к жене, Анне Александровне, которые Луначарский посылал ей из Штутгарта с 17 по 21 августа 1907 г., когда он присутствовал на конгрессе. Почти в каждом из них он подробно сообщал о всех своих встречах и разговорах с Владимиром Ильичем. Письма эти — не только ценнейший источник для выяснения взаимоотношений Ленина и Луначарского. Они очень важны для изучения роли Ленина и большевиков в довоенном II Интернационале. Публикуются они впервые и требуют некоторых исторических комментариев.

Русская революция 1905 г., ее нарастание — шествие к Зимнему дворцу 9 января, восстание «красного броненосца» «Потемкина», грандиозная всероссийская политическая стачка в октябре — произвели огромное впечатление в западноевропейском социалистическом движении. Под ее влиянием партейтаги австрийской социал–демократии в Вене и германской социал–демократии в Иене приняли решение о готовности использовать оружие всеобщей политической стачки. Но поражение русской революции, ее отлив, обозначившийся уже к середине 1903 г., произвели, в свою очередь, тягостное впечатление. Оппортунистические элементы, прежде всего в германской социал–демократии, чрезвычайно недовольные иенским решением, перешли в контрнаступление. Опираясь на аппарат уже тогда довольно сильных германских профсоюзов, они добились того, что на Мангеймском партейтаге (в сентябре 1906 г.) было принято постановление, фактически аннулировавшее иенскую резолюцию. Избирательная неудача германской социал–демократии на так называемых «готтентотских» выборах 1907 г. (вовремя которых консервативные и либерально–буржуазные партии объединились в своем осуждении позиции германской социал–демократии, выступившей против зверского подавления восстания племен герреро и готтентотов в африканских колониях Германии), еще более усилила колебания в верхах германской социал–демократической партии. Уклончивая позиция даже Бебеля в некоторых вопросах, в частности по вопросу о всеобщей стачке и отношении к милитаризму, вызвала недоумение и осуждение со стороны представителей левого революционно–демократического крыла во II Интернационале и прежде всего большевиков и германских левых.

Луначарский был одним из тех, кто очень быстро реагировал на эти новые процессы в международном и германском социалистическом движении. «Кельнский съезд открыл бездну экономического болота, в котором погрязли германские профессиональные союзы», писал он в 1907 г.; «Мангеймский съезд был трагическим моментом (курсив наш. — В. Д.) в жизни германского социализма. Бебель в сущности взял назад свою боевую иенскую речь. Признание равноценности и равноправия партии и профессиональных союзов при наличных условиях крайне опасно. Фактически оно означает контроль оппортунистического чиновничества… над Vorstand'ом* партии, как–никак выражающим собою квинтэссенцию мысли и воли пролетариата».⁴

* правлением (нем.).

Луначарский критиковал не только Бебеля, но и К. Каутского, пользовавшегося тогда еще огромным авторитетом среди всех русских революционных марксистов. По поводу статьи Каутского о Мангейме он писал: «Не знаю, как другим, но мне было больно читать этот отчет уважаемого мною учителя. Осторожный Каутский готов даже покривить душой, лишь бы не дать буржуазным противникам позлорадствовать насчет партии <…> Мы не привыкли слушать от Каутского подобные речи<…> Каутский очень хорошо понимает, какое в общем мрачное впечатление произвел Мангеймский съезд на все левое крыло интернациональной социал–демократии».⁵ По мнению Луначарского, позиция германской социал–демократии по вопросу о взаимоотношении партии и союзов — «это не марксизм, это немецкая версия его, уклонившаяся в сторону от взглядов учителя».⁶ С таким глубоко критическим отношением к германской социал–демократии Луначарский приехал в Штутгарт. Не случайно стоявший в повестке дня вопрос о взаимоотношении социалистических партий и профсоюзов интересовал его больше всех остальных: «Для меня центр тяжести конгресса лежал в вопросе о взаимоотношении политической и экономической организации рабочего класса. Пусть и здесь нельзя было ожидать решительного шага, вернее прыжка вперед: но даже маленькое движение в новом направлении имело здесь большое значение».⁷

Среди зарубежных историков II Интернационала до сих пор господствует убеждение, что противоречия между большевиками и Интернационалом обозначились только в 1912 г., в связи с вмешательством Международного социалистического бюро в «русские дела». Мнение это совершенно ошибочно. Как известно и из статей Ленина о Штутгартском конгрессе, опубликованных тогда же, в 1907–1908 гг., и из других его произведений и писем, обнаруженных и опубликованных позднее, позиция германской социал–демократии и даже Бебеля, к которому он относился с величайшим уважением, внушала Ленину тревогу уже в те годы. «Письма из Штутгарта» — новое, ценное свидетельство по этому вопросу.

Уже при первой встрече Луначарского с Лениным со всей определенностью вскрылось это критическое отношение Ленина к руководителям германской социал–демократии, его желание и намерение попытаться на конгрессе исправить допущенные ошибки и добиться более четких марксистских решений.

О беседе с Лениным еще до открытия конгресса Луначарский писал: «Ленин мил по–прежнему, хочется ему проучить немцев, как и мне. Троцкий страшно консервативен, закостенелый немцефил. Меньшевики на первых же порах закатили истерику из–за голосов. Но, кажется, это уладилось. Плеханов злится. Пока он заменен в интернациональном бюро Лениным». В конце своего письма Луначарский добавляет: «Ильич страшно хорошо ко мне относится. Ругает Бебеля, ругает Геда (курсив наш. — В. Д.), вообще подает надежды, хотя о синдикализме говорит сердито». К вопросу о синдикализме, о различном отношении к нему Ленина и Луначарского мы еще вернемся.

Сейчас нам хотелось бы подчеркнуть все значение этого сообщения Луначарского о позиции Ленина накануне открытия Штутгартского конгресса.

Это сообщение целиком совпадает с тем, что писал Ленин спустя несколько недель после конгресса Луначарскому, ознакомившись с рукописью его брошюры по вопросу о взаимоотношениях между социалистическими партиями и профессиональными союзами (написанной, кстати, как выясняется из публикуемых ниже писем, по прямому поручению Владимира Ильича): «Бебеля мы, разумеется, должны критиковать, и я не одобряю Троцкого, приславшего нам недавно одно сплошное славословие по поводу Эссена…».⁸ Большевики, — как категорически подчеркивает в этом письме Ленин, — должны «учиться не только у немцев, но и на немцах (это ваше требование тысячу раз верное!)».⁹ Характерно, что в 1913 г., когда Ленин опубликовал одну из самых ярких своих статей по поводу германской социал–демократии, он дал ей такой подзаголовок: «Чему не следует подражать в немецком рабочем движении».¹⁰

В предисловии к брошюре Воинова (Луначарского)¹¹ Ленин снова подчеркивал свою солидарность с ее автором в его критическом отношении к ошибкам германской социал–демократии: «Вот почему я и в Штутгарте был солидарен во всем существенном с тов. Воиновым и теперь солидарен с ним во всем характере его революционной критики. Он тысячу раз прав, когда говорит, что нам надо учиться теперь не только у немцев, но и на немцах <…> Критиковать ошибки немецких вожаков мы должны безбоязненно и открыто, если хотим быть верны духу Маркса и помогать русским социалистам стоять на высоте современных задач рабочего движения. Бебель, несомненно, ошибался и в Эссене, когда защищал Носке, когда отстаивал разделение оборонительной и наступательной войны, когда нападал на способ борьбы "радикалов" против Ван Коля, когда отрицал (вместе с Зингером) неудачу и неверность тактики немецкой делегации в Штутгарте. Не скрывать эти ошибки должны мы, а показывать на их примере, что русские социал–демократы должны учиться избегать их, должны удовлетворять более строгим требованиям революционного марксизма. И пусть не пробуют российские анархистики и синдика листики, либералы и эсеры злорадствовать по поводу нашей критики Бебеля. Мы скажем этим господам: орлам случается и ниже кур спускаться, но курам никогда, как орлы, не подняться!».¹² В 1922 г. почти в тех же выражениях Ленин писал о своем отношении к Р. Люксембург и ее ошибкам.

При всей близости взглядов Ленина и Луначарского, публикуемые ниже письма показывают, пользуясь словами самого Анатолия Васильевича, «начавшееся разногласие» по двум важнейшим вопросам международного рабочего движения: в отношении синдикализма и в общей оценке германской социал–демократии. Справедливо критикуя ошибки вожаков германской социал–демократии, Луначарский (да и не один, достаточно указать на такого большевика, как Н. В. Крыленко ¹³) в течение известного периода времени испытывал на себе влияние теоретических «попутчиков» синдикализма — Ж. Сореля (о котором он, судя по письмам, готовил отдельную работу), Артуро Лабриола и др. Ему казалось даже, что итальянский синдикализм с его признанием политической борьбы «стоит ближе всего к ортодоксальному марксизму».¹⁴ Правда, на конгрессе эти свои взгляды Луначарский не решился высказать до конца. «Он (Плеханов. — В. Д.) все воображает, — писал он жене, — что я за подчинение союзов партии, то же воображают поляки и бундисты. А для меня такое подчинение — нож вострый. Но я карт не раскрываю, а резолюцию–то предложил им не о подчинении, а о тесном сближении, на началах равноправия, с целым рядом ноток в чуждом им духе. Ленина я исподволь подготовляю».

В свою позицию по вопросу о взаимоотношениях партии и профсоюзов Ленин внес в это время известные изменения. Он сам писал об этом в 1907 г. в предисловии к первому тому своей книги «За 12 лет»: «…многие страницы в „Что делать?“ посвящены разъяснению громадного значения экономической борьбы и профессиональных союзов. В частности, я высказался тогда за нейтральность профессиональных союзов. С тех пор нив брошюрах, нив газетных статьях я не высказывался иначе, вопреки многим утверждениям моих оппонентов. Только Лондонский съезд РСДРП и Штутгартский международный социалистический конгресс заставили меня прийти к выводу, что нейтральность профессиональных союзов принципиально отстаивать нельзя.

Стремление сблизить и связать союзы с партией — такова должна быть наша политика, причем проводить ее необходимо настойчиво и выдержанно во всей нашей пропаганде, агитации, в организационной деятельности, не гоняясь за простыми „признаниями“ и не выгоняя несогласномыслящих из профессиональных союзов».¹⁵

Учитывая это обстоятельство и то, что Анатолий Васильевич не решился на конгрессе «раскрыть» свои синдикалистские увлечения, мы не можем не доверять Луначарскому, когда он сообщает в своем письме: «С Лениным вчера установились великолепные отношения. Он ужасно мною доволен <…> Я буду представителем РСДРП по вопросу о синдикализме в Международной комиссии. С Лениным договорился на бельгийском типе, т. е. на усилении социалистической агитации в рядах профессиональных союзов <…> Ленин согласен также относительно необходимости подчеркнуть, что борьба синдикатов не сводится к борьбе за улучшение быта в пределах капиталистического общества, но что они сыграют решающую роль под углом зрения самой социальной революции». Никак нельзя согласиться с Н. И. Крутиковой, когда она утверждает, что «Луначарский и не думал всерьез отстаивать резолюции Лондонского съезда и нарушил директивы, данные ему Лениным <…> Луначарский был рад случаю провести свою „антибольшевистскую точку зрения“».¹⁶

Однако некоторые шатания Луначарского в сторону синдикализма, проявившиеся более явственно в его брошюре (и в идентичной по содержанию статье в «Радуге»), не прошли мимо внимания Ленина. Так, высказанное в брошюре предложение о создании «Генерального рабочего совета» как своего рода «суперарбитра» между партией и профсоюзами Ленин отверг категорически, как «прожект» «совершенно не практичный», как смешение «музыки будущего» с организационными формами настоящего.¹⁷

Ленин предостерегал также против «оптимизма» Луначарского насчет «примирения» с революционной социал–демократией тех экономистов, которые перешли к синдикализму.¹⁸ Он считал, что в брошюре собственно «нет синдикализма», но есть ряд неосторожных формулировок, которые могут быть подхвачены и извращены противниками. «По–моему, — указывал он в письме к Луначарскому, — все Ваши мысли можно и должно излагать всегда так, чтобы критика направлялась не на ортодоксию, не на немцев вообще, а на оппортунизм. Тогда Вас нельзя будет перетолковать вкривь. Тогда ясен будет вывод: большевизм <…> сумеет взять все живое у синдикализма, чтобы убить русский синдикализм и оппортунизм. Именно нам, большевикам, всего легче и естественнее это сделать, ибо мы в революции всего больше боролись против парламентского кретинизма и плехановского оппортунизма. И только мы можем с революционной, а не педантски–кадетской точки зрения Плеханова и К^о, опровергнуть синдикализм, несущий с собой тьму путаницы (для России особенно опасной)».¹⁹ К сожалению, Луначарский далеко не сразу последовал этому дружескому совету Владимира Ильича, и «впередовские годы» на некоторое время приостановили их тесное политическое сотрудничество.

С разногласием по вопросу о синдикализме теснейшим образом было связано и другое — об оценке германской социал–демократии. Оно было неотделимо от общих назревавших разногласий среди большевиков в оценке политической обстановки в России, в признании необходимости использования парламентских форм борьбы, германского опыта, чему противились «бойкотисты» и будущие «отзовисты» и «ультиматисты». В этом отношении очень интересна фраза Ленина, сообщаемая Луначарским: «Хотя большевики слышать не хотят, когда я говорю, что мы вышли на  3–4 года в затишье и реакцию, но я в этом убежден». В этих условиях очень важно было отмежеваться от анархо–синдикалистского высмеивания «парламентаризма» и опыта германской социал–демократии. Ленин предостерегал поэтому против преувеличений в критике Бебеля и Каутского. «Тов. Воинов неправ, по моему мнению, — писал он в предисловии к брошюре Луначарского, — когда он говорит, что немецкие ортодоксы признают идею штурма вредной <…> Про Каутского этого нельзя сказать, и сам тов. Воинов признает правильность воззрений Каутского <…> Напрасно также поверил т. Воинов Плеханову (об этом эпизоде рассказывает Луначарский в своем письме. — В. Д.), будто Бебель нарочно умолчал о русской революции в своей приветственной речи, будто Бебель не хочет говорить о России <…> Промахи бывают с самыми лучшими и опытными ораторами. Назвать „характерным“ забывчивость старого Бебеля со стороны тов. Воинова, по–моему, до последней степени несправедливо. Точно так же глубоко несправедливо говорить вообще о „теперешнем“ оппортунистическом Бебеле. Для такого обобщения данных нет <…> Тов. Воинов достаточно доказал всей своей брошюрой, что он стоит на стороне немецких революционных марксистов (как Каутский), что он вместе с ними работает над устранением старых предрассудков, оппортунистических шаблонов и близорукого самодовольства».²⁰ Подчеркивая необходимость критиковать и не замалчивать ошибки Бебеля, Ленин настаивал, однако, в письме к Луначарскому: «Но надо оговорить при этом, что это ошибки человека, — с которым мы идем одним путем и которые исправимы только на этом, марксистском, социал–демократическом пути. Ибо у нас много людей (Вы, вероятно, не видаете их литературы), злобно хихикающих над Бебелем ради прославления эсерства, синдикализма (a la Езерский, Козловский, Кричевский — см. «Образование» и т. д.), анархизма».²¹

Ленин считал в 1907 г., что для обвинения Бебеля и Каутского в переходе на позиции оппортунизма «данных нет». Но он внимательнейшим образом следил за всеми опасными зигзагами и срывами в поведении руководителей германской социал–демократии. По вопросу об отношении к английской «Рабочей партии» Ленин в 1908 г. разошелся во мнениях с Каутским на сессии Международного социалистического бюро. Сразу же после начала дискуссии о «стратегии низвержения» или «изматывания» в 1910 г. он готов был принять участие в дискуссии на стороне Розы Люксембург. Он возражал против поведения Бебеля на Цюрихской сессии МСБ в 1911 г.²² Он определил позицию Каутского в его дискуссии с Панекуком в 1912 г. как «архиоппортунистическую» и требовал от представителя ЦК РСДРП на Хемницком партейтаге в том же году связаться с левыми и добиться осуждения этой позиции Каутского.²³ Он дал ему самую резкую оценку еще до войны в письме к Инессе Арманд: «Он личность подлая, совершенно без характера, поддающийся влияниям, постоянно меняющий позицию согласно тайным побуждениям…»²⁴ Но своей общей оценки германской социал–демократии, которую Ленин отстаивал в 1907 г. в споре с Луначарским, он не менял и после 1914 г.

В работе «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме», опубликованной в 1920 г., Ленин писал: «История, мимоходом сказать, дала теперь в крупном, всемирно–историческом масштабе подтверждение того мнения, которое мы всегда отстаивали, именно, что революционная немецкая социал–демократия (заметьте, что еще Плеханов в 1900–1903 годах требовал исключить Бернштейна из партии, а большевики, продолжая всегда эту традицию, в 1913 г. разоблачали всю низость, подлость и предательство Легина), — что революционная немецкая социал–демократия ближе всего была к такой партии, которая нужна революционному пролетариату, чтобы он мог победить».²⁵

Все эти разногласия в Штутгарте, повторяем, только наметились. В основном на Штутгартском конгрессе установилась большая близость взглядов Ленина и Луначарского. Луначарский пользовался еще полным политическим доверием Владимира Ильича. Очень интересен их последний разговор в Штутгарте. «Сейчас, вечером, — сообщал Луначарский, — я долго разговаривал с Лениным. Я высказал ему почти все мои новые идеи. Указал и на то, что разрыв между нами, „еретиками“ — в глазах Плеханова, — и большевиками твердокаменного типа был бы гибелью для б<ольшевизма>, а нас превратил бы, вероятно, в висящих в воздухе литераторов, мелких же б<ольшевик>ов нового типа толкнул бы к некритическому синдикализму. Он страшно внимательно меня выслушал и сказал: „Это все очень похоже на правду. Это ново и важно“». В этом же разговоре Ленин, живший еще в Финляндии (он покинул ее только через несколько месяцев), предложил Луначарскому стать чем–то вроде «главного идейного агента» ЦК за границей.

* * *

Штутгартские письма интересны не только тем, что они по–новому раскрывают целую страницу из истории взаимоотношений Ленина и Луначарского. Они очень живо рисуют всю обстановку и ход работы конгресса. Очень любопытны зарисовки ряда деятелей Интернационала: Бебеля, Плеханова, Вандервельде, де Брукера. После первого же разговора с Юбером Лагарделлем — тогда еще редактором журнала «Mouvement Socialiste», а позднее другом Муссолини и министром вишистского правительства Петэна — Луначарский совершенно точно определил его как «верхогляда, вертопраха и фразера». Письма, наконец, ярко рисуют самого их автора и как революционера и как человека.