Частью я воочию видел костромских крестьян и разговаривал с ними, как в Костромском уезде, так и в Буйском и в Галичском, частью собрал о них многочисленные, всегда совпадающие сведения, и могу поэтому говорить о них с известной степени определенностью.
Крестьянстве в Костромской губернии, как и всюду, нецельно и распадается на несколько типов, во–первых, в экономическом отношении: западные уезды губернии производят только картошку и лен, хлеба же незначительное количество. Они никогда не жили с земли, и все почти сплошь являлись отходниками. Сейчас эти уезды сугубо голодают и принадлежат к числу наиболее голодных в России. Восточные же уезды, в особенности Ветлужский и Варнавинский, жили своим хлебом, быть может, и сейчас имеют некоторые запрятанные излишки. Кроме того, эти уезды, при сравнительной лесистости всей Костромской губернии, представляют собой неиссякаемые сокровища гигантских, мало заселенных лесных пространств.
Если брать западные уезды, то крестьянство распадается здесь прежде всего на две весьма заметные группы: кулаков и бедноты. Я не знаю, можно ли серьезно говорить о среднем крестьянине Костромской губернии, разумея ее западные уезды. Какой тут может быть средний крестьянин. Вообще крестьянство здесь плохое. Хозяйства настоящего нет, завести на этой дурной земле прочный крестьянский двор можно только имея деньги, — в этом случае, конечно, можно устроиться очень недурно. Поэтому тот, кому повезло в городе, кто привез с собой оттуда капиталец, устраивает какой–нибудь картофельнотерочный заводик или недурное молочное хозяйство, или производство льна в сравнительно большом количестве, торгует тем, что он привез, всегда пользуется некоторой помощью наемного труда, словом является типичнейшим кулачком. Такие кулачки местами вырастают в очень больших кулаков. Нет сомнения, что в Шунгинской, Красносельской и Сидоровской волостях есть люди, от которых, пожалуй, попахивает и миллионами.
Разумеется, по этому кулаку революция ударила больно, но денег они попрятали много, выжать их из себя не дают, спрятанную картошку продают и сейчас по неимоверным ценам.
Влияние их на население огромное. В конце концов, их слушают, и, по–видимому, деревенская беднота верит в возникновение порядка, при котором деревенские жители действительно станут заправилами.
В кулаческой деревне Самети, где зажиточный костромич преобладает, равным образом и в Красном селе, похожем больше на город, чем на село, вы на каждом шагу имеете двухэтажный купеческий дом, избы просторные и изукрашенные прекрасной резьбой, мужики степенные с окладистыми бородами, очень умным взором, внимательные и терпеливые.
По правде сказать, я положительно любовался на собраниях этими деревенскими министрами, которых никаким словом не проберешь, которым подавай дело, и для которых дело есть одно — хозяйство и нажива.
По–своему это превосходный человеческий материал. Если бы нам удалось когда–нибудь перемолоть эти камни на нашей социалистической мельнице, получилась бы первоклассная мука, но можно легко и переломать всю мельницу.
То, что живет рядом и, конечно, в большем количестве — это и есть настоящая беднота. Я не скажу, однако, что в Костромской губернии (западных уездах) было очень много темной бедноты. Откуда ей здесь взяться? Ведь и беднота здесь все отходники. Благодаря наличию этой бедноты в деревнях западных уездов поддерживается равновесие. Бедноту пришлось кормить, отбирая последний лишний пуд у кулака, но бедноту, тем не менее, мы кормим очень плохо, скот реквизируем и у нее, поэтому беднота не стоит всецело на советской точке зрения, а только как–то платонически ей симпатизирует и пока что не слушается кулачка, заущивая его в лес, в «зеленую армию».
Можно сказать с уверенностью, что если бы мы смогли немножко ласковее относиться к этой бедноте и что–нибудь для нее сделать, то, несомненно, она целиком и преданно пошла бы за нами. Если же, кроме постоянно новых тягот и разорений, которые, несомненно, несут с собой все новые и новые реквизиции и мобилизации, мы ничего не смогли принести низшим слоям деревни, она может быть вовлечена кулачьем в самые худшие авантюры.
Крайне непопулярны среди всего крестьянства такие меры Центра, как ничтожные пайки крестьянина на мануфактуру и городские продукты, несравненно низшие, чем даже для третьей категории. Эта манера ставить городского дармоеда выше крестьянина–бедняка, да еще требовать, чтобы этот бедняк, зачастую гол, как сокол, покупал мануфактуру не за деньги, а за товар, представляет собой вид бессознательной политической провокации. Я смело скажу, что если бы творцы этого порядка сами побывали в деревнях и городах и послушали бы, что говорят как крестьяне, так и мнимо облагодетельствованные горожане, то они поняли бы, какую яму роют под ногами Советской власти такого рода мероприятиями.
Несмотря, однако, на наличность большого веса кулаческого элемента, я совершенно определенно утверждаю, что при маломальском улучшении общей экономии в стране, при налаживании действительного реального товарообмена, а не смешения диспропорционального, всю деревню можно вовлечь в российское социалистическое хозяйство <…>
Одна маленькая иллюстрация товарообмена, как он проводится Компродом: 15 рублей стоит одинаково и колесная мазь и сливочное масло, в виду чего крестьяне склоняются к мысли мазать колеса сливочным маслом. Этот курьез есть только показатель огромного общественного явления. Государство само колоссально повышает цены на мануфактуру и оставляет ничтожной цену на товар. Я понимаю, что не надо слушать кулака, которому хочется продавать деревенский продукт дороже, я понимаю, что у нас крайне мало мануфактуры и что при желании что–нибудь выменять за нее приходится делать ее дорогой, но если бы, по крайней мере, слушали голоса с мест, когда людям доказывают с цифрами в руках, что крестьяне реально не могут продолжать молочного или сыроваренного дела по цене ниже его издержек, и когда на это только пожимают плечами, с тем, чтобы потом ахать и охать, когда падает соответственно производство в целых уездах <…>
Иначе обстоит дело в восточных уездах; если я думаю иначе, я не хочу сказать этим, что здесь все радикально, но здесь имеется и средний крестьянин. В уездах по Унже и Ветлуге огромную роль играют лесные заготовки, имеется способное прокормить работника хлебопашество, и деревня ровнее, отходников меньше.
Кулак ветлужский или варнавинский иного типа — это не торговец, наживший на стороне большие деньги, это человек, прикрепленный к месту, деньги он нажил лесом, тут же, на своих родных реках, а иногда это просто очень крупный крестьянин, разросшийся середняк. В некоторых местах этих уездов такое прочное крестьянство поддерживается старой верой, и это придает им еще более крепкую круговую поруку и какую–то обособленность от внешнего мира. К революции они относятся, как к пришлому антихристу, большевиков ненавидят, внутренне очень спаянные. Леса являются их крепостями. И надо удивляться той железной энергии, с которой Советская власть в этих уездах, несмотря на постоянную вандею, высоко держит знамя.
Правда, с лесными заготовками мы не так–то хорошо справляемся, в этом отношении путаницы как нельзя много. Однако нужно сказать, что мы ведь и требуем из Костромы наряды, в шесть раз превосходящие обычные, по всей вероятности, просто невыполнимые при количестве воды и судоходном времени по соответствующим рекам, но и в области просвещения и в административной области в Ветлужском и Варнавинском уездах неуклонно проводится революционная работа.
Если в Варнавинском уезде, где имело место августовское восстание и недавнее в высшей степени озверелое убийство, наши товарищи, в свою очередь, часто ожесточаются <…>, то этому нельзя удивляться и нельзя этого осуждать. Повторяю, здесь есть и средний и бедный крестьянин, на него приходится опираться в борьбе с кулаками, но здесь этот средний и бедный крестьянин темнее, леснее, провинциальнее, чем в западных уездах. По единству веры или просто по темноте он склонен идти за кулаком. Все это создает в общем неблагоприятную картину отношения с деревней.
Вместе с тем, однако, я должен отметить огромный рост жажды просвещения в крестьянской среде, большое количество крестьянских клубов, несколько пугающее величиной количество театральных предприятий. Подумайте, в Костромской губернии имеется 400 зарегистрированных театральных кружков. До революции во всей России не было столько. И я убедился на месте, что театр является проводником всего самого доброго: как только молодежь какой–нибудь деревни соединяется для сценической работы, она сейчас же окружается на первых порах кольцом недоброжелательства и недовольства; скоро, однако, это кольцо рушится, и крестьяне валом валят на любительские спектакли. Театр, таким образом, разрушает средостение и, так сказать, рекомендует с лицевой стороны новый приходящий порядок. Театр поистине является в деле просвещения легкой кавалерией какой–то культурной разведки, за которой движутся и клуб, и всякое другое внешкольное дело и подготовляется почва для великого коммунистического посева.
Партийная работа ведется среди крестьянства со всей энергией, но без больших результатов. Главной помехой является именно то, что серьезный крестьянин, который представляет собой реальную величину, пока еще ждет и с места сдвигается редко, пристает же к коммунистам, так сказать, клюет, не та душа, которая действительно прониклась новыми воззрениями, а большей частью легковесная мелкая рыбешка, жаждущая карьеры. Вот чем объясняется, что новая мобилизация, раскрывшая ту истину, что коммунист не привилегированное существо, а человек, несущий более тяжкий долг, чем всякий другой советский гражданин, заставила этих лжекоммунистов сыпнуть от нас в сторону.
В заключение упомяну об одном факте, крайне характерном. Одним из замечательнейших сел Костромской губ. является Красное и вся округа. Тут исстари ведется интересное кустарное производство мелких металлических изделий (ювелирное), есть и превосходная школа художественной промышленности, которую надо будет всемерно поддержать, и которая, конечно, является проводником новых начал в жизни красносельского крестьянства. Был также профессиональный союз, несколько курьезный по своему типу, — не то производительный кооператив, не то действительно профессиональный союз. Спаялся он вокруг товарища А., коммуниста, и работал превосходно: в первый год он имел более 800 тысяч руб. дохода, из которых более 200 тысяч руб. пожертвовал на местные просветительные нужды. Объединил он, главным образом, беднейших кустарей. После издания закона о покровительстве кустарной промышленности (закон, которому я вполне сочувствую) в Красном произошел самый неожиданный сдвиг; более богатые кустари, полукулацкого и кулацкого типа, объединились на началах закона в трудовую артель, изгнали всех коммунистов и придали всему делу чисто коммерческий оборот. Одновременно с этим коммунистов изгнали и из Исполнительного комитета, теперь сплошь беспартийного. Порою бывает так, что выбирать приходится между неважными коммунистами, зарывающимися, бестактными, возбуждающими против себя население, и полукулацкими, а то и кулацкими элементами, жаждущими захватить Совет, но в Красном, например, группа коммунистов вполне заслуживает уважения и сделала на месте много разумного и доброго; тем не менее ее держат под бойкотом.
Разумеется, с этим можно бороться усилением пропаганды среди беднейших кустарей, а для этого самым важным является хотя бы с нынешней мелкобуржуазной артелью создание другой артели из бедняков, оказывая всячески государственное покровительство. Об этом у нас будет с центральным правительством особый разговор.
Таковы в общем те итоги моих наблюдений над костромским крестьянством, которые можно изложить в газетной статье.
