Из прелестного зеленого Ростова с его кремлем, полным образчиков церковного строительства золотой эпохи, я направился в Локаловскую мануфактуру, верстах в 30 оттуда.
Дорога идет частью через столь типичные для этой полосы огромные, похожие на города села: село Великое — 12 тысяч жителей. Самое поселение Локалово насчитывает до 15 тыс. жителей, а на мануфактуре работает обычно около 5 тысяч человек.
Мануфактура принадлежала Рябушинскому и Третьякову — капиталистам передовым в отношении техники, умным и хитрым в деле хозяйском. Проведя небольшую ветку к мануфактуре, можно было бы. например, колоссально улучшить ее положение и повысить ее значение, но Рябушинский заявил: «проводить железную дорогу не стоит — это разрушит патриархальные отношения на мануфактуре». Рабочие мануфактуры полузакрепощены были разными дачками и домами по отношению к капиталисту. Это своего рода идеал для капитализма отсталой страны. Но в техническом отношении мануфактура далеко не отстала: прежние хозяева несколько запустили ее, машинная установка относится к 80–м годам, правда, это для того времени наисовершеннейшие машины превосходного английского завода, и они недурно работали под руководством ученого английского инженера. Но Рябушинский и Третьяков решили электрифицировать всю фабрику, и для этого предпринят был ряд подготовительных работ: чрезвычайно импонирующее новое здание, построенное по последнему слову железобетонной техники и поражающее широтой, светом и изяществом. Однако пока в этих помещениях находятся только обширные, заваленные несметным количеством пряжи и готовых тканей склады мануфактуры.
Но электрификация будет продолжена при сколько–нибудь благоприятных условиях, и Локаловская мануфактура может превратиться в руках социалистического правительства и местных рабочих в одно из образцовых промышленных заведений. В некоторых отношениях она и сейчас недалека от образцовости: в ней много искусных рабочих, хорошие традиции, недурной руководящий штат, очень большое количество сырья, закупленного давно по сравнительно невысоким ценам самими рабочими, в ней есть все для того, чтобы поддерживать на должной высоте производство, могущее дать 900 тыс. аршин всяких тканей в месяц. Я видел продукты этой мануфактуры, начиная от грубой ткани для мешков и кончая превосходными полотенцами и тонкими скатертями. Повторяю, всего этого добра лежит на Локаловской мануфактуре чрезвычайно много, и, к удивлению рабочих, никуда не двигается.
Сама же мануфактура стоит.
Пусть читатели не подумают ни на одну минуту, что она стоит по нерачительности местного рабочего управления фабрики. Если что–нибудь и дает мне надежду на подлинное и сравнительно скорое осуществление социализма в России — то это именно самодеятельность рабочих. Я был восхищен заводом Пло под Костромой, и то же впечатление вынес я и и от этой огромной мануфактуры.
Рабочий класс сумел выдвинуть из своей среды замечательных администраторов, какая нежная заботливость к своему делу, какая широта взгляда, какая предприимчивость! Просто проклинаешь те обстоятельства и тех людей, которые ставят палки в колеса этой горячей жажде руководящего рабочего комитета блеснуть перед всей Россией хорошей постановкой своего дела, подъемом производства, доверием к себе рабочей массы и показать себя настоящей опорой рабоче–крестьянского правительства.
Трогательно видеть, как эти люди мечутся по всей России, стараясь достать сырья или смазочного масла, или те, или другие части машины., как они шныряют, чтобы отыскать подходящего техника.
Чем больше видишь этих самоуправляющихся фабрик, тем больше убеждаешься в том, что ставка на рабочего — правильная и выигрышная ставка, но зато тем больше убеждаешься, что ставка на бюрократа — пропащая; чем больше наша Советская республика будет становиться централизованной в смысле передачи общего руководства производством не рабочим на местах, а доброжелательному или саботирующему (кто их там разберет) советскому чиновнику в Центре, тем более густым туманом покрывается лик желанного социализма.
Вот вам пример с Локаловской мануфактурой.
Почему стоит эта превосходная фабрика, почему стоят ее сестры, Романовская и Ростовская мануфактуры? Подсчитав приблизительное производство всех трех фабрик и количество месяцев, которые они теперь насильственно проводят в праздности, придется признать, что чистый убыток, реальная потеря Республики на этом деле составляет не менее 10 миллионов аршин тканей! И это не простая выкладка; рабочие, машины, сырье для такого производства — налицо. Чего же не хватает? — Топлива.
Может быть, вы вообразите, что фабрике нужен уголь или нефть, которые отняли у нас те или другие белогвардейцы? — Ничего подобного, фабрика спокон веку идет на дровах.
Может быть, рабочий комитет не заготовил вовремя этих дров? Он заготовил больше, чем надо. 20 тысяч кубов дров было заготовлено фабрикой и лежит на расстоянии 5–10–15 верст от самой мануфактуры.
В чем же дело?
Дело в том, что мануфактура, в отличие от прежних капиталистических времен, не смогла дать крестьянам овса для их лошадей. Но эту беду можно было поправить: крестьяне соглашались возить и со своим фуражом, но требовали, кроме установленной платы, не особенно высокой, по 5 арш. мануфактуры на подводу. Это было прошлой зимой. В то время на мануфактуре лежало не менее 3 миллионов аршин; они, кажется, и теперь полностью лежат здесь. Вся операция потребовала бы, вероятно, 30–40 тысяч аршин, а может быть, и меньше. Несмотря на мольбы рабочих разрешить этот товарообмен, несмотря на прямое указание Центротекстилю, что фабрика станет, что это будет беда, что это причинит убытки в миллионы аршин, центротекстильские чиновники уперлись и отказали наотрез.
Ну что ж? Быть может, они руководились скрытыми от нас государственными соображениями? Ради бога, не подумайте, читатели, чтобы это было так. Двумя месяцами позднее Центротекстиль передумал — он разрешил выдачу, притом по 30 арш. на подводу, но он додумался до этого в конце марта, когда дороги раскисли и когда уже физически невозможно было продвинуть дрова.
Вот одна из потрясающих глупостей или одно из потрясаюших преступлений, какие находишь при расследовании на местах в достаточном количестве. Я совершенно понимаю, что на этой почве вырастает легенда о белогвардейцах, сидящих в Центре и разрушающих хозяйство Республики. Это легенда, но она как две капли воды похожа на правду. Если бы белогвардейцы действительно сидели в наших хозяйственных центрах, то они вряд ли могли добиться лучших результатов в смысле разложения хозяйственной жизни страны.
По этому поводу мне хочется остановиться еще на некоторых особенностях нашей текстильной политики. Не только похожие на оранжереи широкие склады, под которые занято пока великолепное здание новой мануфактуры в Локалове, полны до краев всякими тканями, — запасы, находящиеся в Ярославле, колоссальны, поражающи. Имея такие запасы, просто смехотворно говорить об отсутствии у нас мануфактуры, как же смеют говорить об ее отсутствии люди, которые с начала переворота не трогают с места эти миллионы и миллионы аршин тканей. Вывоз тканей из Ярославля абсолютно ничтожен, все закисло, и когда председатель Губпродкома просил Центротекстиль выдать по крайней мере наряды на получение населением нормы, т. е. такого количества тканей, на какое имеет право население всякой, не производящей ткани, губернии, то Центротекстиль мудро дал ему наряд на Иваново–Вознесенск. Так что больные железные дороги должны тащить ткани из Иванова в Ярославль, в котором уже становится некуда девать ткани.
Серьезно, если бы тот же мудрый Центротекстиль своей политикой не остановил фабрики, то производимых тканей положительно некуда было бы класть. На запрос губпродкомиссара, чем объясняется такое странное распоряжение, последовал соломонов ответ, что Ярославская мануфактура объявлена неприкосновенным запасом. Я до сих пор вижу бледное, злое лицо ярославского рабочего, который, сжав кулаки, говорил мне: «знаем мы этот неприкосновенный запас — для белых берегут».
В каждом простом уме эта мысль возникает совершенно невольно. Крестьяне охотно дали бы и сыр, и масло, и картошку за ткань, а ткани вот уже 1½ года лежат без движения, и хорошо, если не портятся. Под Ростовом один такой неприкосновенный запас сгорел, как свеча.
Ах, если бы Центротекстиль не был так мудр, не так много думал бы о будущем, когда какое–то светопреставление заставит нас, наконец, сдвинуть эти ткани с места. Если бы он побольше думал о том, что мы переживаем страшный кризис, в котором каждое имущество Республики должно быть поставлено ребром, что каждый аршин, выданный населению сейчас, — спаситель! Ах, если бы рядом с глубокими хозяйственными соображениями Центротекстиля у него был бы хотя небольшой запас политического смысла! Сейчас же эти запасы не только не помогают нам в борьбе с голодом, в борьбе с мятежами на почве отсутствия всего необходимого для жизни, они являются источником всякой провокации, провокации не злостной, не враждебной, ибо тот рабочий, который говорил о Центротекстиле, что он бережет ярославские ткани для белых, и который рисовал мне перспективу, какого рода популярность снискали бы белые, придя в Ярославль и раздавши по губернии эти запасы, — коммунист, и коммунист уже лет 15.
Лесная заготовка идет в Ярославской губ. из рук вон плохо. Между тем крестьяне всюду, не только в деле снабжения дровами фабрик, а и при общем выполнении наряда, ставят прежде всего вопрос о продовольствии, во вторую очередь о мануфактуре. В некоторых уездах, например в Пошехонском, вопрос о продовольствии не стоит так остро. Продовольствие можно найти на месте, и разрешение уплачивать мануфактурою за часть производимых работ дало бы возможность чрезвычайно поднять эту чуть не важнейшую сейчас отрасль нашего хозяйства, не подняв которую, мы рискуем пережить небывало бедственную зиму.
Соответственные доклады мною, конечно, сделаны, соответственные меры, может быть, будут приняты, и я прекрасно понимаю, что, обращаясь в редакцию «Известий» и прося ее напечатать эту статью, я вызову недовольство тех или других сотрудников Советской власти, но или] нам не нужно вовсе прессы или мы должны почаще говорить именно о таких явлениях. Если я не прав, если я в чем–нибудь ошибаюсь — пусть мне ответят публично же.
Барский дом Локаловской мануфактуры, очень комфортабельный и занятый сейчас партийными учреждениями, стоит в парке. В этом же парке имеется большая площадка и эстрада, на которой я говорил с рабочими и окрестными крестьянами. Когда идешь туда, проходишь мимо могилы, украшенной большим венком и усаженной красными цветами. Это один умерший от чахотки товарищ–коммунист завещал похоронить себя здесь, около места народных собраний, без всякого участия духовенства. Он пропагандирует и мертвым: около его могилы собираются кучками бабы, вздыхают, и, уперши руку в щеку, одна говорит: «красиво устроено», другая спрашивает: «так–таки без попа и схоронили?»
К рабочим собраниям в голодной России я уже привык. Я знаю эти полукрестьянские лица, где действительно трудно разобрать, кто пришел из деревни, а кто местный рабочий. Я знаю эту глубокую, почти угрюмую задумчивость, с которой слушает меня моя аудитория. Это не то враждебное себе на уме, не та холодная замкнутость, которую встречаешь, когда говоришь с умными деревенскими кулаками. Это действительно скорбная дума, напряженная, тяжелая, когда я говорю с такого рода аудиторией, я чувствую, что, вопреки всем колебаниям, сомнениям, горю, которые она переживает, она действительно твердо решилась донести свой крест до конца и взять все те позиции, из–за которых она начала войну.
На Локаловской мануфактуре настроение прочное. Имеется большое общество юных коммунистов, и один такой юный коммунист, лет 11, все время шныряет около меня и дает мне всевозможные сведения.
Я рисую перед аудиторией в общих чертах, но во всей полноте картину и международного нынешнего положения, и внутреннего, и мой призыв быть верными взятому на себя подвигу, мои обнадеживающие слова и мои серьезные предостережения находят в аудитории самый живой отклик. Затем я заслушиваю доклады фабр<ично>–завод<ского> комитета, осматриваю фабрику.
Все здесь, несмотря на недостатки, несмотря на отвратительное продовольственное положение, производит впечатление стройного строительства.
Да здравствует русский рабочий!
Замечу, однако, и кое–что, что имеет не только местное значение. Все знают, как важно нам наладить возможно более совершенный аппарат для раздачи красноармейских пайков. Так как Локаловская мануфактура с ее 5 тысячами рабочих прекрасно организована, то она имеет, конечно, у себя подотдел соцобеса. Этот подотдел начал подробную регистрацию семейств красноармейцев и проверку нетрудоспособности их членов. Составлено было 300 свидетельств, но вдруг уездный соцобес воспретил эту работу, заявив, что она должна вестись через волостные исполкомы. Вследствие этого несколько недель уже семьи красноармейцев остаются без пайка, я сам видел мать 4–х детей, которая с плачем умоляла выдать ей, наконец, паек.
В чем же дело? Видите ли, соцобес этот не настоящий! Это не подотдел нашего большого соцобеса, а подотдел малого соцобеса, состоящего при Наркомтруде. Царское правительство не смущалось тем, чтобы почтовых чиновников употреблять как служащих сберегательных касс, но мы никак не можем довериться тому, чтобы подотдел соцобеса, который опытной рукой ведет раздачу пайков инвалидам труда и их семьям, мог взять на себя задачу раздачи красноармейского пайка по фабрикам. Я спрашиваю заведующего губернским социальным обеспечением: «Уверены ли вы, что волостной исполком когда–нибудь все–таки начнет раздачу пайков?» Он отвечает: «Нет, не уверен, пока нигде ничего не могу добиться». — «Ну, а знаете ли вы, что фабричный соцобес мог бы начать выдачу с завтрашнего дня и в полном порядке». — «Да, но это не наше ведомство. Нет такого предписания».
Вероятно, мне следовало бы такое предписание дать, но я знаю, как ревнивы бывают наркомы, каждый в своей области, и поэтому телеграммой известил товарища Винокурова и просил его прекратить эти междуведомственные соображения и воспользоваться великолепными рабочими органами на фабриках и заводах, чтобы по крайней мере красноармейцы, взятые из пролетарской среды, получили долгожданную сколько–нибудь успокоительную весть от своих семейств.
Затем на Локаловской мануфактуре окружили меня женщины, подняли большой галдеж, пока руководительница просительниц не выступила вперед, оказавшись чрезвычайно речистой бабой. Она произнесла настоящую демосфеновскую речь о всех бедствиях, постигающих работниц Локаловской мануфактуры, и обо всех неправильностях, чинимых разного рода начальниками. Начальство присутствовало тут же. Попытки этого советского начальства дать разъяснения вызывали немедленный взрыв гвалта, 40 баб наперерыв опровергали каждое объяснение, которое старались дать члены фабрично–заводского комитета. Тем не менее удалось, наконец, разобрать, в чем дело, и окончательно установить, что некоторые из обид можно устранить сразу, а некоторые неустранимы по совершенно не зависящим от человеческой воли обстоятельствам, на основании правила: на нет и суда нет.
Но в виде последнего эффекта Демосфен в платочке заявляет мне: «Вот сейчас, тов. уполномоченный, уж я плакала, плакала: приходит наша бабеночка одна в кооперативную лавку, двое ребят привела — дай ты мне, говорит, фунтов 5 мучицы взаймы, голодные мы, продать нечего, а заведующий — не дам, да не дам. Повалилась она на землю и кричит: ну, так приколите же нас с детьми, лучше уж так. А он, заведующий, и говорит, обратитесь в Совет, там есть оружие, там, может быть, вас и приколят, а мы этим не занимаемся. Вот он какой, а название носит сочувствующий, а вот оно какое сочувствие к нам, к народу».
Я невольно улыбаюсь такому неожиданному народному толкованию слова «сочувствующий». После разбора дела выясняю его горькую бытовую сторону. Кооператив отказывается давать хлеб иначе, как за наличные деньги, «иначе, — объясняет мне заведующий, — нельзя вести правильного хозяйства». Деньги же рабочим не дают вовремя, так как у них постоянно удерживается фабрикой плата на 1½ месяца вперед. Довольно сбивчивы были объяснения тов. председателя, почему это делается: не то на всякий случай, не то потому, что наличных денег прислали мало, но факт тот, что государство должно каждому рабочему 1½–месячную плату, а кооператив не хочет отпустить в долг ни фунта муки.
Все это, как будто бы, мелкие шероховатости, а, в конце концов, из–за этого текут самые горькие слезы, и имеют место такие раздирающие душу сцены, как та, которую мне рассказала красноречивая баба. Конечно, я постарался дать соответственное указание и кое–как наладить это дело, хотя в общем корень его — отсутствие продовольствия.
Та же баба рассказала мне на мой вопрос, как прокармливают они свои семьи. «Конечно, прикупать приходится, а чего прикупишь? Жалованье–то наше знаете — 280 руб. в месяц, а крестьяне за п<уд> картофельной муки просят 900 рублей. Вот и прикупи. Продаем что можем. Пальто у меня было — вот пальто проели, теперь уж не знаю: последний платок с головы нужно нести, буду ходить косматая».
Имущество рабочих переходит постепенно в руки крестьян. Это делается с силой фатальности, и не только имущество рабочего: вокруг Костромы, например, у кулачков в избах имеются теперь зеркало, ковры, мягкая мебель, бронза, пианино. Всем этим они обставились за счет буржуазии и интеллигенции, которые, большей частью крадучись (запрещено), вывозят всякий свой скарб в обмен на ту же несчастную картошку.
И это полгоря, а вот постепенное самораздевание рабочего — настоящее горе. В Ярославле встречаю рабочего, который несет небольшое количество веревок. Узнает меня, заговаривает: «Вот, тов. Луначарский, немножко веревок раздобыл, это лафа, картошки теперь наменяю, за веревки дадут, а то просто беда. Крестьянин запросит иродову цену, а потом говорит: не плачь, будто нечем купить, разве не в сапогах ходишь, садись, разувайся, вот и будет картошка».
И это не один какой–нибудь крестьянский ирод обращается к рабочему с такой речью, это сплошь так. Крестьяне равнодушно качают бородой на просьбы рабочих или пришлых из дальних мест мешочников, а потом косым взглядом оценивают фигуру говорящего и заявляют: «вот ежели сапоги отдашь, или вот пинжак у тебя ничего себе». И раздевают. Так прежде раздевали целовальники, а сейчас картофельники. Из этого некоторые делают вывод: деревня грабит город. Но я видел близко эту ярославскую и костромскую деревни. Я пробовал было взять в рот этот «черный» хлеб, который она делает теперь себе неведомо из чего. И отвращение не дало мне возможности даже отведать его. Деревня ужасающе бедствует, но, конечно, не вся; кулачок, кулачок даже мелкий, которого до чрезвычайности трудно отличить от середняка, — этот разбогател. И я не знаю, в какие суммы надо оценивать сейчас имущество деревенского кулачка.
Вот, например, деревенский сапожник, самый обыкновенный деревенский сапожник, всего капитала у которого в прежнее время было какие–нибудь 47 с полтиной, он покупает себе по вольной цене кожевенный материал, как бы вы думали, на какую цену? — на 400 тысяч рублей!
В Ростовском уезде, который является русским Китаем, ибо доставляет на всю нашу армию чай, а вместе с тем производит огромное количество картофеля, варит патоку, снабжает всю округу овощами, — в этот Ростовский уезд одно правительство за последнюю продовольственную кампанию отвалило ½ миллиарда кредитных рублей. Вероятно, эта сумма скромная по сравнению с тем, что вложено в него мешочниками после разрешения свободной цены на картофель, и когда она с самой высокой казенной: 18 руб. за пуд поднялась до 450–500 руб.
Вот и рассчитывайте, какие теперь в Ростовском уезде есть капиталисты. Но капиталисты эти начинают задумываться на счет того: реальна ли стоимость денег, которые они в таком выразительном количестве зашибли. Деньги тают, как снег, и кулак, сидя на сундуке полном керенок, с грустью думает о том, что, пожалуй, придется ими печь подтапливать. Поэтому он торопится их реализовать и реализует главным образом в строительстве. В этом есть хорошая сторона. Наша избяная Россия строится с величайшим напором. Сейчас, пока полевые работы, это немножко приостановилось, по потом, вероятно, закипит опять, и кулак, строя себе великолепный дом, платит 70 руб. в день плотнику, не поморщившись. Надо думать, что сотни тысяч, а кой у кого, может быть, и миллионы навороченных керенок таким образом по крайней мере кристаллизуются в большом количестве плотных и ладных деревянных деревенских построек.
Сколько всяких наблюдений и мыслей является во время этих поездок по провинции! Но всем невозможно делиться, с одной стороны, чтобы не заполнять газет бытовым материалом в такие исключительной важности политические минуты, а с другой — потому что жизнь предъявляет свои требования и редко находишь время взяться за перо.
