<17 августа 1907 г.>
<…> Приезжаю в Штутгарт, признаться, голодный и усталый, обращаюсь в бюро. Эсеров стаи, с<оциал>–д<емократа> ни одного. Немцы из бюро не знают меня, мандата у меня нет. Посылают меня немцы в Liederhalle искать кого–нибудь русского. Прихожу туда — не могу никого найти. Насилу отыскиваю Балабанову, всю запыхавшуюся и усталую. «А, — кричит, — Вы делегат! немедленно поезжайте занимать комнату, иначе останетесь под шатром–небом», — сует адрес. «В пять часов, — говорит, — русское собрание, тогда всех увидите, а теперь их собаками не отыщешь».
Отправляюсь занять комнату. Занял. Вообрази — мой сосед Дейч!! Приветствовал он меня предружелюбно. Теперь я наскоро ем, чтобы в 5 быть на собрании. Русских здесь, как чертей в болоте. Все от любопытства. Наших сейчас увижу. Вечером напишу еще. Пишу карандашом, т. к. пера еще не добыл <…>
Одну только неприятность сообщу тебе: кажется, выехать придется не 24, а 25, т. к. 24 вечером будет последнее и важное заседание, но, может быть, удеру и 24 <…>
Автограф. ЦПА ИМЛ, ф. 142, оп. 1, ед. хр. 547, лл. 150 об. — 151.
<18 августа 1907 г.>
<…> Вчера видел всех, сюда приехали Ленин, И. П. <Гольденберг>, Базаров, Рубен и я с решающими голосами и несколько человек, между ними Троцкий и Папаша (Литвинов), с совещательными. Меньшевиков трое: Плеханов, Мартов и Мартынов, совещательные — Дейч и прочие. В числе гостей имеется в пух и прах разодетая Коллонтайша.
Ленин мил по–прежнему, хочется ему проучить немцев, как и мне. Троцкий страшно консервативен, закоснелый немцефил. Меньшевики на первых же порах закатили истерику из–за голосов. Но, кажется, это уладилось. Плеханов злится. Пока он заменен в Интернациональном бюро Лениным.
Сегодня торжественное открытие съезда. Я говорю Festrede*. Вот почему пишу в 7 часов утра, т. к. домой пришел поздно, все равно не мог бы послать письма, а всю почти ночь проработал над речью. Надеюсь — сойдет. Орл<овский> <Воровский> не приехал потому, что болен. Александру) (Богданову) нельзя было по делам. Очень приятную вещь сообщил мне Котляр, которого я здесь встретил. Издательство «Зерно» предлагает мне редактировать его перевод двух томов Петцольда с моим предисловием. Всего 40 стр. по 15, а м<ожет> б<ыть>, и 20 рублей. Это чудесно. Если Петцольд пойдет хорошо, то под моей же редакцией пойдет и сам Авенариус.
* Торжественная речь (нем.).
Ильич страшно хорошо ко мне относится. Ругает Бебеля, ругает Геда, вообще подает надежды, хотя о синдикализме говорит сердито.
Все т<оварищи> спрашивали о тебе. И. П. говорит, что думал, что ты приедешь. <…> После моей речи сегодня же напишу письмо или по крайней мере подробную открытку. Штутгарт большой и красивый город. Я пришлю тебе его видев в конверте. Волнуюсь из–за речи. <…>
Автограф. ЦПА ИМЛ, ф. 142, оп. 1, ед. хр. 546, лл. 66–67.
<18 августа 1907 г.>
<…> Пишу тебе теперь после открытия съезда и после митинга. Перед открытием немцы пели под орган что–то довольно похоронное, вроде панихиды. Затем говорил приветственную речь трогательный в своей благородной старческой красоте Бебель. Речь его меня, однако, не совсем удовлетворила. Она была односторонне парламентарная. Обратили внимание, что он ничего не сказал о России. Плеханов сейчас же прицепился к этому: «Видите, о России ничего! Это потому, что он нас теперь за анархистов считает! Тут вы, большевики, постарались». Мы сидим vis a vis с Плехановым, и все время идет пикировка.
Бебель сам говорил, что «забыл». Во всяком случае Вандервельде (кстати сказать, после своей недавней болезни до неузнаваемости облысевший и похудевший) поправил Бебеля и наговорил нам комплиментов. Говорил он, как всегда, красиво, мирно, с пластичными жестами. В Плеханове вскипела зависть: «Актер дурной школы», — шипит. А сам, ей–ей, — плохой подражатель именно этого актера. Речь переводилась потом <…> Цеткиной на два другие языка, что далеко затягивает все дело и расхолаживает.
Потом состоялся митинг, я говорил на пятой трибуне, со мной говорили вождь чешской с<оциал>–д<емократии> Немец, вождь датской с<оциал>–д<емократии> Питцель, знаменитый организатор бельгийских кооперативов Anseele. Anseele говорил по–французски, остальные два по–немецки. Питцель плохо, Немец недурно, но слишком долго. Anseele по–французски говорил посредственно (он фламандец). Моя речь отчасти пропала, т. к. среди слушателей, по–видимому, лишь очень немногие знают по–французски и переводчик, мангеймский депутат Франк, мою и Ансеелеву речь уж очень упростил, но Anseele и по болезни не говоривший, но сидевший за нашей трибуной Фольмар сделали мне по комплименту. Речь Плеханова, как мне передавали, почти пропала по недостатку у него голоса.
Митинг был грандиозный, говорили с шести трибун, и около каждой было не менее тысячи слушателей. Пропасть знамен и т. д. В общем, я думаю, что будь ты здесь, ты осталась бы довольна и митингом и мною. С Базаровым вчера мы очень хорошо говорили. Но сегодня, к моему удивлению, оказалось, что здесь и его жена, приехавшая в качестве делегатки на одновременно заседающий женский социал–демократический) конгресс. Ты знаешь, что я не люблю эту особу. С нею я поздоровался очень холодно. И сейчас же это отразилось на Базарове! Что поделаешь!<…> Сейчас наскоро перекушу и отправлюсь сначала на большевистское собрание, а потом на концерт.
Автограф. ЦПА ИМЛ, ф. 142, оп. 1, ед. хр. 546, лл. 63–65.
<19 августа 1907 г.>
<…> Дела мои пока идут как по маслу. С Лениным вчера установились великолепные отношения. Он ужасно мною доволен. Я буду вести по предложенному мною плану всю баталию против Плеханова по вопросу о милитаризме в русской делегации. Я буду представителем РСДРП по вопросу о синдикализме в международной комиссии. С Лениным вполне договорился на бельгийском типе, т. е. на усилении соц<иалистической> агит<ации> в рядах профессиональных союзов, на включении согласных на то синдикатов в партию на равных правах с чисто партийными организациями, на установлении организационной связи между центральными учреждениями обеих частей раб<очего> движения на равных правах. Ленин согласен также относительно необходимости подчеркнуть, что борьба синдик<атов> не сводится к борьбе за улучшение быта в пределах капиталистического общества, но что они сыграют решающую роль под углом зрения самой социальной революции. Сегодня предстоят большущие перепалки с эсерами, а потом с меньшевиками.
Роза Люксембург предложила мне сотрудничать в «Neue Zeit», помещая от времени до времени статьи по философии. Но платить мне за это не будут, т. к. гонорар (небольшой у «N. Z.») уходит, как говорит Абрамов, целиком на плату очень дорогому, но очень хорошему переводчику, который перевел уже книги Дейча и переводит все статьи Мартова и Троцкого. Я обещал написать о русском марксистском эмпириокритицизме. С Р<оланд>–Гольст я еще не говорил, но она просила меня через Абрамова непременно повидаться с нею для делового разговора. <…> Конгресс кончается 24 числа, вряд ли сумею выехать в 3 часа <…>
Автограф. ЦПА ИМЛ, ф. 142, оп. 1, ед. хр. 547, лл. 6–7.
<20 августа 1907 г.>
<…>Хотя я страшно устал, но хочу написать тебе теперь же вечером, чтоб ты вовремя получила письмо.
Расскажу тебе, что было в эти два дня. Громадная работа навалилась на меня постольку, поскольку я попал в комиссию о синдикализме, имея там противником не кого другого, как Плеханова. По этому вопросу мы с м<еньшеви>ками совершенно разошлись. На предварительном совещании Плеханов заявил, что он стоит за полную нейтральность профессиональных) союзов. Я же выставил тезис: возможно большая близость партии и профсоюзов, где можно — даже организованная) связь между ними, и не только для того, чтобы п<арти>я могла уберечь молодое раб<очее> движ<ение> от участи професс<ионализ>ма и других детских болезней, а и для того, чтобы организованные массы могли контролировать и освежать партию. А поэтому и за мною все были (Ленина не было, он был в бюро), решили вотировать резолюцию бельгийца Дебрукера, составленную в том истинно синдикалистском) духе, который мы с Базаров<ым> стараемся проводить. М<еньшеви>ки решили отстаивать при Плех<анове> нейтральность, т. е. бороться с нашей русской Лондонской резолюцией.
В комиссии я увидел и услыхал Дебрукера и прямо <…> влюбился в него. Это какой–то полубог. Громадный, стройный, прекрасный, со лбом Юпитера, с глазами немерцающими, как спокойные звезды, ласковый, ровный идеалист и тактик. Мы с ним тотчас же заключили союз. Против его резолюции выдвигаются три. Одна хуже всех — Вальяна, другая немного уж в нашем духе — Геда, третья, еще немножко ближе, — Веера. К сожалению, удержать резолюцию Дебрукера в ее первоначальном виде оказалось невозможным. Каутский предложил компромисс между бельгийской и ближайшей к ней немецкой бееровской резолюцией. Так что удалось лишь подвинуть Веера еще несколько дальше от Плеханова по моему тезису. Плеханову предстояло остаться на мели. Нейтралистов, кроме него, в комиссии не оказалось. Он переметнулся и стал отстаивать, пока в кулуарах, резолюцию гедистов. Но плохо для него то, что гедисты, кажется, снимут свою резолюцию.
Кроме десяти реш<ающих> голосов, принадлежащих нам — русским с–декам (теперь так: 4½ большевикам, 2½ меньшевикам, остальные — Бунду, латышам, армянам и 7 голосов эсеровских), — здесь есть еще 3 голоса реш<ающих> у представителей проф<ессиональ>ных союзов. Их–то и надеялся завоевать Плеханов. А я решил побороться с ним и на этой почве. За день хлопот, переговоров (на фр<анцузском> и нем<ецком> я<зыка>), беготни и волнений я страшно устал. Я веду здесь *мою* линию. Базаров, который ее разделяет, сказал даже, что Плех<анов> остается немножко в дурачках. Он все воображает, что я за подчинение союзов партии, то же воображают поляки и бундисты. А для меня такое подчинение — нож вострый. Но я карт не раскрываю, а резолюцию–то предложил им не о подчинении, а о тесном сближении, на началах равноправия, с целым рядом новых ноток в чуждом им духе. Ленина я исподволь подготовляю.
Теперь о сегодняшнем еще более значительном дне. Комиссия утром не заседала, т. к. заседал пленум, но т. к. там читали телеграммы, поздравления и прочее, то мы решили использовать это время. Я и Плеханов решились на большой турнир перед рабочими–профессионалами: 2 профессиональных «чиновника» — м<еньшеви>ки и интеллигенты, два коренных рабочих метал<лист> и текстильный из Москвы, два евр<ейских) представителя, с.–р. железнодорожник и с.–р. от приказчиков Зап<адного> края.
Плеханов т<ак> был уверен, что они будут за нейтральность, что обещал отдать свой голос в к<омис>сии профессионалисту), если нам и дадут там по голосу на всех (т. е. большевикам, меньшевикам, эсерам, профсоюзам). Турнир был важный. Я тебе его подробно расскажу по приезде. Это пока самое сильное впечатление съезда. В результате Плеханов) был разбит. 6 голосов высказалось за меня. За него только 2 интеллиг<ента> — м<еньшеви>ки, да и то один чуть–чуть, эсер, кажется (хотя и рабочий?), — колебался.
Ленин предложил мне, вернее обязал меня немедленно по возвращении в Италию сесть за брошюру: Воинов «Вопрос об отношении партии и профессиональных) союзов на Шт<утгартском> конгрессе. Отчет о выполнении мандата РСДРП». Это дней на 10 работы, придется потом усиленно писать книгу. Придется, детка, хочешь — не хочешь, работать по 6 часов, зато брошюру о Сореле они соглашаются ждать 2–3 месяца. Авансом за обе работы дадут 100 рублей еще, считать будут по 60 р. за лист печ<атный> (Сорель), по 30 руб. за лист (о съезде). Это я сам сказал, за съезд <?> неловко брать больше 50%. Итого о Сореле я напишу листов 4–5, так что я заработаю 360 р. минус полученные 100= = 260 руб. Главное же — из них получу 100 сейчас, либо немедленно по возвращении Ленина в Финляндию.
Вечером заседала комиссия. Записанными были так: Плеханов сначала, я потом. Целую массу труда положил я на то, чтобы составить по–ф<ранцузски> ряд вариантов и предугадать всякий тон, который может взять Плеханов. Вдруг он меня спросил: «А под какой фамилией Вы записались?» Я сразу догадался, чего он хочет. Действительно, он попросил Ансееля (пред<седателя>) переставить нас. Каков шельмец! И как боится! Но хорошо, что я узнал заранее! А то представь: у меня готовы все варианты говорить после Пл<еханова> и вдруг вызвали бы меня: я бы смутился. Но так я еще имел время переконструировать всю речь и прищелкнул там Плеха<нова>. Главное было вот что: мой illustre* товарищ Плех<анов> говорил, основываясь на одном старом интервью Маркса; заявил на нашем предварительном) собрании, что будет держаться чистого нейтралитета и что это единственная ортодоксальная точка зрения, а та, к которой приходит теперь наша комиссия, предст<авляет> собой смертельную опасность для профс<оюзов>. Ввиду обязательства Пл<еханова> поддерживать эту точку зрения и ввиду ее резкого противоречия с резолюцией партии на Л<ондонском> съезде я должен был взять на себя представлять партийную точку зрения, совпадающую с резолюцией Б.<Беера?>. Правда, теперь, если не ошибаюсь, и Плех<анов> перешел на точку зрения гедистов. Я приветствую этот шаг к сближению с нами, и моя радость еще усилится, если за ним последуют следующие шаги. Конечно, я говорил и многое другое, но о Плеханове — вот это. Злится он ужасно. Но ответить ему не удалось, прервали заседание. Сегодня будем крутиться.
* прославленный (франц.).
Сейчас, вечером, я долго разговаривал с Лениным. Я высказал ему почти все мои новые идеи. Указал и на то, что разрыв между нами, «еретиками» — в глазах Плеханова, — и большевиками твердокаменного типа был бы гибелью для б<ольшевизма>, а нас превратил бы, вероятно, в висящих в воздухе литераторов, мелких же б<ольшевик>ов нового типа толкнул бы к некритическому синдикализму.
Он страшно внимательно меня выслушал и сказал: «Это все очень похоже на правду. Это ново и важно». А затем продолжил так: «хотя б<ольшеви>ки и слышать не хотят, когда я говорю, что мы вошли на 3–4 года в затишье и реакцию, но я в этом убежден. Раз это так — заграница приобретает вновь большое значение. Пожалуй, хорошо, что вы и Рубен тут *поживете с годик за границей.* Я сам вошел вместе с Плех<ановым> в бюро Интер<национала>. Буду жить в Финляндии, под Питером, и каждые 3 месяца ездить в Брюссель. Вам незачем никуда переезжать: живите, где хотите, Рубена же посылаем в Берлин, его назначаем официальным) представителем) ЦК за границей, и он будет делать всю черную работу по колониям. Но вы должны: 1) вступить со мною в деятельную переписку через Стокгольм; 2) писать для вскоре возникающего органа (ЦО); 3) переписываться с Рубеном, наставляя его по поводу всего, что он не сумеет разрешить сам; и 4) хотя изредка, раз в 2–3 месяца на 2–3 дня, и на партийный счет ездить в такие большие центры, как Берлин, Париж, Швейцария с рефератами и пр<очим>. Я знаю, что вся эта работа* и слышал, что Вы нуждаетесь. Если Вы согласны взять на себя эту роль *главного идейного* агента за границей и постоянного с<отрудни>ка ЦО, то наш ЦК сможет выдавать Вам по мере надобности небольшие субсидии, так что Ваши убытки хоть наполовину да покроются, а зато мы тесно свяжемся». Я все это принял.
* Так в тексте.
Ужасно рад, Анютка моя! Не смущайся поездками: обещаю тебе, что больше двух, maximum трех раз я *за весь годке* уеду и что ни одна моя отлучка не будет длиться больше недели <…> Завтра утром пошлю открытку, а вечером напишу о сегодняшнем дне.
Автограф. ЦПА ИМЛ, ф. 142, оп. 1, ед. хр. 546, лл. 81–87.
<21 августа 1907 г.>
<…> Только что вернулся с праздника, который закатили нам немцы. И вернулся с тоскою в душе, одиноким, с мыслью о тебе и тревогой: отчего ты не пишешь? Я пишу–пишу, держу свое обещание, а ты и строчки не написала. Шел домой с надеждой, что найду от тебя эпистолу — и, конечно, — ничего! Грустно мне. На празднике было шумно, но в общем несимпатично. Немцы вели себя даже пошловато, когда напились <…>
Пил я много с разными геноссами. Познакомился с Лагарделем и его женою, которые мне очень не понравились в общем (он верхогляд, вертопрах и фразер, она какая–то тонная) и с Роланд–Гольст — это очень и очень симпатичная дама, хотя уже немолодая и некрасивая. Но книгу свою она, оказывается, кончает лишь весною <…>
Ленину было, по–видимому, весело, по крайней мере он добросовестно старался быть веселым. Многие танцевали, пили, но мне было скучно. Я переходил от одного к другому, и все так выходило, что натыкался на споры, на теоретические разговоры. Потом пошел после всего этого: вина, тостов и шума выпить черного кофе, с кем бы ты думала? с Мартовым! И пробеседовал с час: объяснились. Ничего, расстались мирно<…> Этот вечер праздника в общем ничего не дал и не принадлежит к числу хороших впечатлений.
Удивляюсь, время идет, дела масса, а завтра англичане устраивают такой же праздник. Ну уже покорно благодарю, я туда не пойду. Лучше буду писать тебе и читать<…>
Автограф. ЦПА ИМЛ, ф. 142, оп. 1, ед. хр. 547, лл. 152–153.
