11 мая 1919 г.
№ 5
Дорогой Владимир Ильич,
Я знаю, как Вы заняты, но тем не менее буду очень просить Вас непременно внимательно прочитывать эти мои письма. Конечно, я могу, разобравшись в некоторых нуждах и ошибках местных товарищей, помочь кое–чему непосредственным советом, но главное и реальное то, что я могу обратить на подобные нужды внимание центра, а внимание центра можно обратить на что–нибудь только через Ваше посредство. Это я уже многократно испытал.
Вообще мое впечатление от Костромы двойственно. Что касается партийных товарищей, стоящих здесь во главе Советской власти, то они выше всяких похвал. Я давно не видал столь дружной, умной, опытной и добросовестной группы товарищей. Здешний состав Губкома, Губисполкома и Горисполкома сделал бы честь Московскому или Петроградскому Совету.
Я совершенно серьезно заверяю Вас, что президиум Московского Совета много ниже по своему составу (конечно, не считаю Каменева), чем президиум Костромского губисполкома, но с радостью констатирую этот замечательный факт, и в то же время обращаю Ваше внимание на крайне горестное, скажу даже катастрофическое, положение губернии главным образом в отношении продовольственном.
Поделюсь с Вами данными весьма обстоятельных докладов, которые я заслушал здесь.
Отход Юрьевецкого и Кинешемского уездов, двух наиболее промышленных, превратили Костромскую губ. почти в сплошь крестьянскую.
Одеревенщение Костромской губ. вызывается еще и тем, что в последние годы отхожий промысел все замирал, а ныне замер окончательно. Отходники остаются в деревне, связь с городом прерывается. Но вместе с тем наличность этих отходников в большинстве уездов делает возможным набирать удовлетворительные советы из полупролетарского элемента. Здесь не наблюдается того якобинства, что в Ярославской губ. Вообще говоря, Губисполком идет охотно на вовлечение таких элементов в советские ячейки.
В уездах этого типа (а их большинство) никаких серьезных волнений не было. Бывали только чисто голодные требования, не бунты даже, а просто требования хлеба, которого нет.<…>
Но зато на востоке Костромской губ. имеются лесные и хлебные кулацкие уезды — Ветлужский и Варнавинский, в последнем есть целый многохлебный, зажиточный, старообрядческий край, так называемый Уренский. Там выбран был царь, ныне взятый в плен и подлежащий расстрелу, с этим краем ведется форменная война. Мы хотим во что бы то ни стало выкачать оттуда те 200 или 300 тысяч пудов, которые имеются в безусловном излишке в этой части уездов. Крестьяне сопротивляются и ожесточились до крайности. Я видел страшные фотографии наших товарищей, с которых варнавинские кулаки содрали кожу, которых они замораживали в лесу или сжигали живьем. Я не удивляюсь поэтому полученной вчера телеграмме от т. Бонч–Бруевича, в которой приведены жалобы тех же самых варнавинских крестьян на жестокости усмирения, впрочем, по–видимому, совершенно ничтожные по сравнению с дикой свирепостью кулаков.
Конечно, сообщенные т. Бонч–Бруевичем факты я расследую.
В общем, за вычетом этого края, настроение масс симпатизирующее Советской власти, несмотря на все ужасные реквизиции, несмотря на царствующий во всей почти губернии голод. <…>
Насколько, однако, все же под этим теплится скорее симпатия к Советской власти, чем антипатия, насколько здесь есть понимание, что в этом не вина наша, а беда, видно из таких фактов: чисто крестьянский 28–й Костромской стрелковый полк дошел до фронта без единого дезертира и отличился в боях. Так же хорошо охарактеризован фронтовой властью и 56–й Костромской полк.
Интересен и такой факт: в Кологривском уезде было выбрано несколько сот крестьян в качестве добровольцев. Они явились в Кострому и просили немедленно отправить их на фронт. Себя они называли ходоками за хлебом, но когда мы разъяснили, что хлеб можно взять только с оружием в руках, пошли в солдаты, требуя только именно отправки на хлебородный фронт, а не задержки для гарнизонной службы.
Рабочие города Костромы много заслужили перед революцией, и бесконечно обидно, что они тем не менее находятся в ужасном положении.
Так <…>, только путем добровольной мобилизации ярославских рабочих удалось сохранить в порядке город и пережить тяжелую минуту.
Во время известного Ярославского мятежа костромские рабочие вновь взялись за оружие, охраняли свою губ<ернию>, не дали мятежу распространиться, они оказались на высоте положения. Наконец, во время крестьянских продовольственных бунтов рабочие сейчас же предлагают свои услуги Советской власти.
Количество коммунистов среди них не так велико, хотя все же достигает многих сот, но вся масса в высшей степени просвещена тем, что почти целиком прогнана сквозь фабрично–заводские комитеты, профессиональные союзы и советскую работу.
Для того, чтобы вызвать максимум самодеятельности в рабочих, гор. Кострома раздроблен на 32 района, т. е. совсем маленькие единицы, которые отданы каждый под контроль и хозяйственное наблюдение группе рабочих.
И в то время, как наши петроградские или московские районы, каждый из которых вдвое больше самой Костромы, суть настоящие бичи божий, эти малюсенькие районы, о двух тысячах жителей каждый, оказываются превосходными коммунками, о которых слышно только одно хорошее. Вы без меня поймете, Владимир Ильич, в чем тут дело и почему 5–6 предоставленных себе самим рабочих <…>, имея в своем распоряжении пол–улицы, великолепно и рачительно справляются со своей задачей.
Конечно, как костромской пролетариат, так и лучшая часть крестьянства обескровлена беспрестанными мобилизациями, ввиду чего нигде положение не может считаться вполне благополучным. Следует всемерно позаботиться, чтобы новая мобилизация не лишила нас в этой губернии окончательно опоры, лично я считаю своею обязанностью удержать наиболее ответственных работников на месте: ведь фронт совсем недалек; ведь опасный Варнавинский уезд граничит с Вятской губ., скопившиеся там частью вооруженные дезертиры могут явиться в ближайшем будущем союзниками Колчака.
Положение Костромы ухудшается ввиду остановки фабрик. Горько было мне узнать, что все решительно костромские фабрики остановлены. Главной причиной этому является отсутствие топлива: ни мазута, ни угля нет. Местная Советская власть, на мой взгляд, более распорядительная, чем даже в столицах, своевременно приняла меры для перехода на дровяную топку, но сейчас приходится ждать этих дров. Полторы тысячи рабочих из 10 тысяч оставлены для производства основательного ремонта фабрик, остальных надо было бы отправить на лесные промыслы для добывания топлива, и они охотно идут на то, но ведь надо же дать им хлеба, хотя один фунт хлеба, не имея которого, они от слабости будут выпускать топоры из рук. Хлеба! Здесь, в Костроме, о каком вопросе ни станешь рассуждать, всюду упираешься в эту страшную бесхлебицу.
Деревня, по выражению одного из товарищей, в лице среднего крестьянина просит только об одном: оставить ее в покое, этого просит деревня, которая хлеба все равно дать не может. Когда производилась хлебная реквизиция в Костромской губ. (я исключаю Варнавинский и Ветлужский уезды), то все равно приходилось отдавать почти весь этот хлеб, реквизированный у кулаков <…>, местной бедноте. <…> Один из товарищей говорит: крестьянин готов идти сам и даже с сыном, но когда у него отбирают последнюю лошадь, он приходит в отчаяние <…>
Товарищ Данилов, руководитель Главной военной инспекции, говорил мне, что, по его мнению, такие поборы Генерального штаба являются, быть может, прямой провокацией.
Я думаю только, что это не злостная провокация, а провокация тупости и глупости. Подумайте: отобрав у здешнего крестьянства почти сплошь всех лошадей, подрезав в корне крестьянское хозяйство целой губ<ернии>, Генеральный штаб требует теперь еще двух тысяч лошадей.
Конечно, местные товарищи, люди железной энергии и железной дисциплины, дадут эти две тысячи лошадей, убитыми будут иметь, может быть, тысячи 4 людей, покачнется еще доверие крестьянства к Советской власти, и окончательно пущено будет ко дну хозяйство целой губернии.
Здесь я прямо умоляю Вас, Владимир Ильич, немедленно пресечь дальнейшие реквизиции лошадей из Костромской губ. <…> Продовольствие губернии находится в ужасных условиях, несмотря на совершенно героические и трогательные меры, о которых я сейчас буду говорить Вам.
Для минимального продовольствования голодающего населения Костромы и нехлебных уездов требуется 300 тысяч пудов в месяц.
Владимир Ильич, в конце концов это пустяки: даже при нашей бесхлебице дать десять тысяч пудов хлеба в день на целую губернию можно, но Наркомпрод выдал нарядов на всю губернию только на 80 тысяч пудов.1
Наряды эти все выданы на Симбирскую и Казанскую губернии, а также на Вятскую. Вятская губ. отказалась дать хотя бы фунт, от двух других фактически до сих пор еще ничего не получено, так что за апрель месяц Костромская губ. не имела никакого хлебного подвоза. И словно издеваясь над ней, Наркомпрод заявил, что на май месяц повторяется тот же наряд, другими словами, хлеб, не полученный в одном месяце, предстоит не получить и в другом и быть этим сытым.
При таких условиях в июне начнется уже абсолютный голод, ибо сейчас в распоряжении Компрода имеется лишь 23 тысячи пудов хлеба. Каким образом раздобыт этот хлеб? Своими средствами! Я уже говорил Вам, что в Ветлужском и Варнавинском уездах имеется некоторое количество излишнего хлеба. Путем гигантского напряжения сил и чисто военной реквизиции удалось выкачать из тамошнего населения 160 000 пудов хлеба, из коих 60 000 пудов были оставлены на месте для артелей по лесным заготовкам, и остальные 100 тысяч пудов были тем единственным ресурсом, которым держалась губерния в течение весны <…>
Другое мероприятие местного Губпродкома достойно в особенности упоминания, и о нем я прошу Вас немедленно сообщить также тов. Красину.
(Кстати, я очень прошу Вас, Владимир Ильич, по прочтении этих моих писем, передавать их тов. Сталину.)
Губпродком упросил железнодорожное ведомство сдавать ему совершенно негодный вагонный и локомотивный лом. Поломавшись, железнодорожное ведомство согласилось и дало действительно нечто абсолютно искалеченное. Рабочие даром в сверхурочные часы, не оплачиваемые, исключительно, стало быть, углубленные интенсивностью своего труда, не уменьшая ни на каплю производства оплачиваемого, отремонтировали в течение трех недель один паровоз и 35 вагонов. Поставили их на колеса, дали им бригады и послали их за хлебом. Договор же с железнодорожным ведомством такой: поезд совершает одну продовольственную поездку и поступает после этого полностью в Наркомпуть, а костромские рабочие получают новую порцию железнодорожного хлама. Если это не героизм, то я не знаю, что им назвать.
Заметьте при этом, что продовольственные отряды Костромской губ. заготовили в области Чистополя два миллиона пудов хлеба, что они, стало быть, по декрету имеют право на вывоз одного миллиона пудов хлеба; конечно, они не получили ни одного фунта. Теперь, когда Чистополь взят нами, тов. Каганович,2 умоляет о разрешении ему лично отправиться туда и постараться своими средствами на своем поезде или пароходе со своими людьми вывезти оттуда этот хлеб. Разумеется — не разрешается. Почему? Да потому, что у нас в центре сидят великие стратеги; у которых die erste Kolonne marschiert, die dritte Kolonne marschiert 3 на бумаге.
Я столь настойчиво требую этого хлеба не потому, что ближе ознакомился (за один–то день!) с Костромской губ., а потому, что дело идет вовсе не о спасении населения одной губернии необъятной России, а о деле общегосударственной важности.
Костромская губерния должна по нарядам доставить большую половину всего топлива, каким будет жить в будущую зиму Россия, и для костромичей это не пустое слово. Вы знаете, Владимир Ильич, что есть губернии, которые в прошлом году исполнили три, даже два процента наряда, Кострома исполнила 50 процентов. Она выполнила бы и все 90%, если бы один из наших знаменитых центров не отказал бы ей в деньгах. Представитель здешнего Лескома отправился лично к Вам, и только в результате разговора с Вами и Вашего распоряжения деньги были даны и половина заготовки своевременно сплавлена.
Сейчас можно было бы сделать всю заготовку полностью, но уже начинает быть страшным создающееся положение. Лес свален. Лес находится на воде. Вода убывает, но в результате какого–то «плана» одного из центральных стратегов буксиров не дают! А главное дело — не дают хлеба. Деньгами сейчас рабочих не купишь. Денег не берут, но требуют хлеба, и скромно. Крестьяне согласны за десять фунтов хлеба валить и пилить куб дров. Так же точно и костромских рабочих можно было бы мобилизовать на лес, если бы можно было обеспечить за ними сколько–нибудь приличный хлебный паек. Если же это не будет сделано, то, помимо местной катастрофы, т. е. голода, повышенной смертности и бунтов, мы будем иметь еще и всероссийскую катастрофу, т. е. полное отсутствие дров на следующую зиму; и с этим надо торопиться.
Я надеюсь, Вы не скажете мне, что хлеба нет. Эти триста тысяч пудов, которые сюда так настоятельно нужны, есть, конечно. Не говорите мне также, что их нельзя доставить. Это пустяки: почему–то до сих пор по Волге до Костромы не прошел ни один груженый пароход, пассажирские же пароходы идут пустыми? Каждый из них мог бы привезти необходимый хлеб.
Отдан приказ задерживать недогруженные пароходы, но они преспокойно плывут до Костромы, и только товарищ Каганович, выполняющий все предписания (к сожалению, даже те, которые неразумны, а их много), останавливает такие пароходы и борется с этим преступлением, которое колет глаза.
Вместе с тем в виде улучшения положения вводится новый план, именно: в то время как одна рука в Наркомпроде пишет, что Симбирская и Казанская губ. должны доставить в ближайшем месяце около 40 000 (пудов) каждая, другая рука телеграфирует, что вообще весь хлеб будет обезличен и передан в распоряжение Волгопрода. При таких условиях затеряется народный хлеб, даже если он существует в природе, и Костроме не дадут ничего.
Владимир Ильич, лучше всего было бы, если бы Вы распорядились по Волге или железной дороге доставить немедленно эти триста тысяч пудов хлеба. С таким человеком, как высоко даровитый и энергичный тов. Каганович, можно сделать с этими 300 тысячами пудов настоящие чудеса. Если же этого сделать никак нельзя, то дайте в экстренном порядке разрешение тов. Кагановичу уехать в Чистополь, взять там все, что он сможет из принадлежащего костромским продовольственным отрядам одного миллиона пудов (вряд ли за короткое пребывание свое там колчаковцы его весь растащили) и доставить его сюда. Средства он изыщет.
У меня есть еще целый ряд интереснейших фактов, на которых я не стану здесь останавливаться, ибо и без того мое письмо затянулось, и я надеюсь сообщить Вам их в следующем.
Сейчас остановлюсь очень коротко только на трех. Во–первых, отходники, которые садятся теперь на землю, устраивают огромные коммуны. В одной волости, например, такая коммуна охватывает 1600 душ. Для начала они, однако, просят хлеба в ничтожном количестве — по ⅓ фунта в день на душу. Они проявляют огромную самодеятельность, возбуждают самые лучшие надежды на будущее, и если бы им можно было дать этот хлеб, то такое явление нашло бы повсюду подражателей.
Обслуживание, по крайней мере, первоначальное, этих интереснейших артелей входит в то же число 300 тысяч пудов.
Другие два факта относятся к характеристике политики Наркомпрода. За сено назначена цена — 6 руб. за пуд. Хотя в вольной продаже сено продается по 70 рублей за пуд, тем не менее крестьяне согласны отдавать сено по этой цене, но от них требуют, чтобы они на своих остальных лошадях, которых до слез мало, везли бы это сено за те же 6 руб. 60 верст до станции или пристани!
Конечно, это форменное издевательство, ибо прокорм лошади туда и назад обойдется минимум в 40 руб., и, стало быть, сильно нагруженный сеном воз станет мужику чуть не в прямой убыток. Разумеется, мужики отказываются.
Тов. Каганович запросил, нельзя ли сколько–нибудь божески поднять цену, ну хотя бы до 25–30 р. за пуд, — отказ. А так как сено необходимо, а в Костромской губ. оно есть, то тов. Каганович, человек добрейший, но энергичный, решился отбирать сено вооруженной рукой. Новая кровь и новое недовольство среди крестьян будут результатом.
Насколько же выдержан Наркомпрод, видно из картофельной эпопеи. Тут сначала вняли голосу благоразумия и назначили за картошку приличную цену в 22 руб. Так как, повторяю, местный Губпродком изумительный, то он и заготовил по этой цене 3 миллиона пудов картофеля, и вдруг как снег на голову: понизить цену до 6 руб., — картофель как ветром сдуло, никаких дальнейших заготовок сделать было нельзя, и вдруг новое распоряжение: продавать картофель вольно и по вольной цене; тогда начинается бешеная вакханалия: приезжают покупатели со всех сторон, цена вздувается до 200 руб., картофель выкачивают из всей губернии целиком, в том числе и семенной, затем наивно требуют семенной картофель из Костромской губ. в тот самый момент, когда губерния хочет требовать его для себя.
Я не могу не удивляться героизму и терпению местных работников, которые, перенесши все эти невзгоды канцелярского творчества из Москвы, остаются полными сил и, видя перед собой целую серию стихийных бедствий, говорят: «Как–нибудь переможемся, лишь бы только Наркомпрод чего–нибудь не придумал».
С обсеменением Костромской губ. дело обстоит ужасно. На самом деле для обсеменения губернии требуется более миллиона пудов, но губерния примирилась с горькой участью, когда ей сказали, что будет доставлено 530 вагонов, на самом же деле пришли только 180 вагонов, и больше не придет. Время теперь упущено, и ярового урожая не будет.
Я не стану касаться здесь некоторых частностей вроде такой живописной картины. Заготовители леса требуют от варнавинских крестьян, чтобы они ели свои семена (иначе не с чем работать в лесу), и уверяют их, что они получат их вновь. Крестьяне ничего не получают. Семена съели, и в одном из двух единственно хлебных уездов губернии в будущем году тоже будет хоть шаром покати.
Я не знаю, можно ли спасти теперь губернию, не знаю, можно ли самой торопливой доставкой еще 300 или 400 вагонов семян что–нибудь починить.
Чтобы не утруждать слишком Вашего внимания, не буду передавать вам доклад о мобилизации, который одновременно посылаю тт. Склянскому и Данилову и с которым Вы, если хотите, сможете познакомиться, затребовав его у них.
За этот день в Костроме я выступил на нескольких митингах, отправлял речью маршевые роты, побывал в двух клубах и могу констатировать, что вообще уровень политической сознательности и культурной работы в Костроме превышает не только московский, но, пожалуй, и петроградский.
Равным образом, доклады, которые я здесь заслушал, крайне обстоятельные и красочные, могли бы дать материал еще для пары таких писем, но я стараюсь конспективно сжимать для Вас то, что узнаю здесь сам.
Я твердо рассчитываю, Владимир Ильич, на то, что Вы не оставите этого дела как просто неизбежное зло, его избежать можно: пришлите сюда эти триста тысяч пудов или дайте тов. Кагановичу право ехать за ними.
Кончу свое письмо еще двумя костромскими воплями: здесь нет соли и нет мыла. Соль продается по 40 руб. фунт, и это грозит заболеванием. Мыла нет даже для того, чтобы могли умываться тифозные больные. Если можно что–нибудь сделать в этом направлении — необходимо сделать.
В этом пакете посылаю для Надежды Константиновны чрезвычайно любопытный сборник конспектов и статей, посвященных клубному делу, — результат курсов для клубных работников, проведенных под руководством здешних превосходных культурников — тт. Невского и Ростопчина.
Успею еще приписать о вчерашнем дне. Работал вовсю. 2 важных заседания: со своими ребятами и Губкомдезертиром. Огромный диспут с попами (2500!), весьма победоносный, а потом еще лекция о текущем моменте (опять 2000 народу), наконец заседание с представителями) университета.
Костромичи — прелесть. Мы называем их в шутку: Афинами! Хлеба! Хлеба! Хлеба! Как здесь все расцвело бы! Какие возможности! Пришлите хлеба!
Крепко жму руки Вам и Над<ежде> Конст<антиновне>.
Ваш Луначарский
