Банкротство полицейского режима
В то время как в результате кровавого экзамена на полях Маньчжурии выясняется окончательное банкротство русской армии, этой любимейшей дщери самодержавия, в России констатируется банкротство другого столпа трона, основного, надежнейшего, на построение и укрепление которого тратилась бездна народных денег и чиновничьей хитрости, — банкротство полиции. Как! Вокруг нас все, начиная с Льва Толстого и кончая тупейшим из либералов, поют о том, что «при могущественнейших средствах, которыми ныне располагает государство…» и т. д., и т. д., и между тем это самое «государство», т. е. центральная полицейская шайка, сама признает свое полное бессилие! Есть над чем призадуматься нашим робким либералам, которые еще до сих пор, проклиная в душе правительство, лебезят перед ним подлейшим образом. Легенда о силе правительства еще сковывает рыхлые члены господ либералов, и московские земцы, потиравшие руки и поздравлявшие друг друга после убийства Сергея, послали лакейские телеграммы родичам казненного ходынского князя.
Значительная сила мнимой силы правительства — в страхе, который все еще внушает робким людям гнилой, проржавевший, но с виду грозный государственный механизм. Если бы будущее России зависело от просвещенного и зажиточного «общества», самодержавие так и разложилось бы, властвуя страною, и заразило бы ее своим тлением. Россия погибла бы, а либералы все трепетали бы, «бессмысленно мечтали» и робко торговались бы. Но жестокие расправы полиции не запугали революционного пролетариата. Полицейский механизм, неуклюже скрипя, «действовал», причиняя много боли отдельным лицам, много хлопот отдельным кружкам и… привел в отчаяние смастеривших его хитрых механиков. Теперь они стоят над своим нелепым детищем, качают головами, разводят руками и не знают, что делать. В качестве пугала — нестрашно, в качестве орудия борьбы — негодно и стоит дорого, навлекая на правительство всеобщую ненависть.
На днях мы опубликуем опубликовали 1 полностью растерянную, желчную докладную записку директора Департамента полиции Лопухина, в которой признано банкротство полиции. Мы хотим поделиться с читателями нашей газеты некоторыми особенно характерными признаниями нашего обер–держиморды.
Он перечисляет все хитроумные «меры», пущенные в ход в разное время, и против каждой ставит большой, красноречивый красноречивый 2 уничтожающий минус. Местным властям дано право издавать «временные обязательные постановления», хорошо всем известные. «Опыт показал, — пишет о них Лопухин, — что в тех местностях, где правила эти существуют лишь непродолжительное время, они имеют результатом временное устранение или ослабление преследуемых явлений. Но как только исключительные меры превращаются в длительные, они становятся все менее действительными». К ним просто–напросто привыкают!
И Лопухин стонет о том, что все бесполезно «при отсутствии в русском чиновничестве служебного долга и привычке принимать меры лишь по распоряжению начальства». Полиция не умеет выследить тайных собраний в случае запрещения сборищ вообще и набрасывается, по признанию Лопухина, на те, которые легче выследить, т. е. обыкновенно на самые невинные, ожесточая тем бесплодно население. Запрещение носить оружие, по Лопухину, совершенно безрезультатно: полиция обыкновенно находит оружие лишь там, «где оружие уже послужило средством совершения преступления». Весьма возможно, что слабоумный Николай изволил начертать в этом месте собственной рукой: «весьма неутешительно!». Затем паспорты. Полиция превратила их проверку в чисто бумажное дело, вообразила, что, прописав паспорт, она все сделала. И какие ужасы раскрывает Лопухин в своей записке! В Петербурге проживали и организовали свои геройские подвиги Карпович, Гершуни. Проживали под своими фамилиями, со своими паспортами, запросто, в меблированных комнатах. Фотографическая карточка разыскиваемого повсюду Гершуни лежала в столе того самого участка, где паспортист равнодушно прописывал его вид на жительство: Гершуни, так Гершуни — вид исправен, чего же больше?
Полиция имеет право устранять от всякой общественной деятельности лиц, заподозренных в неблагонадежности. Казалось бы, хорошо! Ходи с оглядкой, обыватель! Чуть что — и ты без куска хлеба. Но Лопухин грустно качает головой. «Последствия этой меры приносят явный ущерб государственному порядку, — говорит он, — вместо того, чтобы дать беспокойным элементам общества возможность получить кусок хлеба и заняться делом, которое отвлекло бы их от подпольной деятельности, их или лишают средств к существованию, или, обнадежив в этом отношении, заставляют переходить из губернии в губернию в поисках за благосклонностью, причем они разносят с собою недовольство существующим порядком».
Полиция имеет широкое право обыскивать и подвергать аресту; но тут Лопухин заявляет, что Департамент полиции выбивается из сил в борьбе с распущенностью полиции, напрасно ожесточающей население. Лопухин заявляет, что результаты этой борьбы еще недостаточны «благодаря накопившемуся индифферентизму местных членов к интересам обывателя». Полиция имеет право по целому ряду преступлений предавать царских подданных военному суду и посылать их на виселицу. Но за все последнее время она один лишь раз осмелилась применить смертную казнь, «причем, — меланхолически замечает наш дьяк, в приказах поседелый, — причем исполнение в этих случаях смертной казни не имело своего устрашающего влияния, ибо террористические покушения после того умножились». Полиция имеет право ссылать царских подданных без суда в трущобы. Но об этом Лопухин замечает: «Озлобляя население, административная ссылка разбрасывала революционное движение по лицу земли русской, и в настоящее время уже известны случаи имевшей успех противоправительственной пропаганды в Якутской области и в Киргизской степи».
На этом Лопухин обрывает свою печальную повесть. Растерянный и жалкий, он ничего не предлагает. Его заключительные слова звучат похоронным маршем для самодержавия, победным гимном для русской революции. Что же делать правителям? Остается лгать, стараться скрыть свою слабость. Царь пишет манифесты, т. е. он подписывает их. После знакомства с докладом Лопухина понятно, почему царь говорит в последнем манифесте о революционерах, что они «ослеплены гордостью»; понятно, почему он противопоставляет им свое смирение: «Мы подчиняемся со смиренным сердцем тяжким испытаниям, ниспосланным свыше». Еще бы! Что же еще делать–то? Царь напоминает своим чиновникам, лишенным чувства служебного долга, их присягу. Напрасно, Николай Романов! Молитесь! Совершайте вашу последнюю молитву: ваша жестокая судьба стоит уже у дверей! Вслед за ханжеским и реакционным манифестом царь издает нерешительный, воровской, мутный рескрипт Булыгину, обещающий медленными шагами приближаться к жалкой пародии на жалкий земский собор. А в это время в Петербурге заседают рабочие. Интеллигентов на их собрание тщательно не допускают, но речи их полны отваги и широкой политической мысли, потому что соц. — демократия не есть интеллигентская партия, и период политиканства, ох как не прошел… действительно революционной социал–демократической работы 3 не прошел даром!
Европа научилась уже презирать недавно столь страшного московского властелина; она учится теперь удивляться русскому рабочему. Буржуазный «Гавас» телеграфирует из Петербурга: «Вид рабочего собрания выясняет, что в среде рабочего класса действительно имеются избранные элементы народа, способные не отступать ни перед каким усилием, ни перед какою жертвой ради национального освобождения».
«Франкфуртская газета», всегда с недоверием относившаяся к социал–демократам и сочувствовавшая либерализму, теперь вынуждена сделать характерное признание: по поводу рескрипта от 18 февраля она пишет: «Слишком поздно! Советники царя забывают, что наряду с русскими либералами, которым все еще недостает крепкой организации, существует класс фабричных рабочих, идущих за определенными руководителями. Это ясно обнаружилось при выборах: в комиссию Шидловского. Совершенно неверно, будто русский рабочий недостаточно созрел для понимания своих интересов и не обладает никаким понятием о политике… На собрании выборщиков всех групп русские рабочие говорили такие речи, какие можно слышать на социалистических съездах Франции, Германии, Бельгии, Италии. Один из ораторов говорил против соглашения с либералами, которые пользовались всегда рабочими массами для того, чтобы хоронить династии, а затем надували рабочих. Он доказывал, что только пролетариат добьется необходимого ему народного парламента, и закончил свою речь так: «Мы вышли в воскресенье на улицу и были расстреляны, как бешеные собаки; мы стоим накануне великих событий, быть может, накануне страшной драмы. Как бы то ни было, мы настаиваем на своем. Будем держаться крепко, закалим наши сердца, и пусть наш лозунг будет: „К борьбе, к борьбе!“». Долгие рукоплескания покрыли его слова. Эта сцена разыгралась в Петербурге, в резиденции самодержца всей России. Такова смелость, такова сила духа революционного пролетариата. Чего же вы трепещете, московские и другие либералы? Быть может, вы боитесь не столько вашего дряхлеющего врага, сколько нового, юного, мощного? Кого вы больше страшитесь, либералы, — самодержавия, которое, околевая, может еще свернуть шеи полудюжине земцев, или пролетариата? Помните, пролетариат уже не позволит обмануть себя! Он погонит вас вперед, вплоть до демократической республики, не останавливаясь, все вырастая, все организуясь, пока этот светлый богатырь не построит храм общечеловеческого счастья нового, социалистического здания 4 на развалинах вашего либерально–буржуазного строя! Но дело не в том, кто страшнее вам, дело в том, кто теперь сильнее! Теперь сильнее пролетариат, готовый стать во главе всего всколыхнувшегося простонародья. И потому, что он сильнее трона, вы пойдете за ним, вы побежите за ним: великан будет шагать, таща вас за руку; и, семеня вашими благовоспитанными ножками, вы «петушком–петушком» будете поспевать за ним, потому что кто не пойдет вперед — погибнет!
Но пока либералы, как они ни обескуражены, продолжают свою торговлю с правительством. Они предлагают, как известно, монархическую конституцию с двумя палатами — верхней из представителей земств и нижней, избираемой посредством всеобщего избирательного права; они оставляют за царем право назначения министров и т. д. Царь предлагает им вместо конституции жалкую совещательную палату, без всяких гарантий ее прав и условий ее созыва.
Они торгуются, они играют в политические шахматы,5 стараясь перехитрить друг друга. Но рабочий хватит кулаком по шахматной доске 6 так, что вся дипломатия полетит к чёрту. Он уничтожит монархию, и если либералы станут защищать ее, он проведет демократическую революцию и против правительства, и против либералов, в союзе с бесправными слоями народа.
Глубокомысленные политические тупицы предостерегают соц. — демократию от чрезмерно деятельной организации революции: это может привести к такой ужасной вещи, как преждевременная демократическая диктатура пролетариата и крестьянства. Преждевременная! Нет! Самое время теперь пролетариату стать во главе народа для революционного осуществления своей программы–минимум, которая должна стать знаменем всей русской демократии. Пролетариат проведет ее до конца и заложит тем фундамент для грядущей социалистической борьбы. Мы отвергнем, как утопию, как бессознательную провокацию, всякую попытку навязать пролетариату невыполнимую при настоящих социально–экономических условиях задачу немедленного осуществления максимальной программы, т. е. немедленного создания социалистического строя; мы будем неустанно разъяснять рабочему, что только самостоятельная классовая организация городских и сельских пролетариев есть надежный залог освобождения труда от гнета капитала; но мы с презрением отбросим также трусов, робко оглядывающихся кругом, не заметно ли где либерального генерала или сановника, которому можно было бы препоручить революцию, скромнехонько посторонившись. Нет! Сторонитесь вы, генералы и сановники, профессора и капиталисты: пролетариат выступает, чтобы построить вам вашу буржуазную республику, и он построит ее так, чтобы наилегче было перестроить ее на социалистических началах, когда ударит придет 7 желанный час.
