В день моего приезда в г. Кострому я попал в трибунал на чрезвычайно характерное дело. Судился член Губернского исполнительного комитета Комяков.
Из рассмотрения дела выяснилась следующая картина: Комяков — отходник, работавший в Петрограде, вошел там в связь с Союзом русского народа, и хотя этот очень способный и по–своему речистый человек доказывал на суде всячески, что занесло его в этот Союз случайно, что все дело произошло из–за желания видеть какую–то икону и разных разговоров в чайной, но тем не менее установлено, что на деле Комяков по своим способностям оказался более или менее высоко оцененным «союзником», так как среди документов, найденных у него при случайном и по ложному поводу произведенном обыске, который его и погубил, найдены письма к нему секретаря Игнатовой Розова, написанные в самых почтительных тонах, как Розов мог писать, разумеется, только уважаемому человеку «черной сотни».
Однако дело с неменьшей ясностью свидетельствует о резком переломе, уж не знаю, в душе ли (чужая душа потемки!), но во всяком случае в поведении Комякова к концу войны. После Февральской революции мы видим его в числе солдатских депутатов сначала в дивизионном, а потом в корпусном комитете, делегатом даже на съезд Северо–западного фронта, и повсюду Комяков проводил солдатскую линию. Несла ли его солдатская революция на своем хребте, потакал ли он просто настроениям массы или и сам проникся ею — это, конечно, трудно установить. Надо, впрочем, отметить, что в его прошлом незадолго до войны есть и такой факт: он был посажен губернатором иод арест за какое–то тайное собрание.
С Октябрьской революции Комяков нисколько не подается назад, наоборот, он становится на большевистскую точку зрения и продолжает пользоваться неограниченным доверием требующих мира солдат.
После демобилизации Комяков вернулся на родину и был одним из первых организаторов волостного совета у себя в волости. Хороший хозяин, человек не без красноречия, несомненный умница, он начинает пользоваться исключительным весом в своей волости. Работает, как показывают свидетели, не покладая рук, разбирает всякие крестьянские тяжбы, раздает лес, вызывает общее одобрение своему поведению, избирается в Уездный исполком и, наконец, в Губернский.
При избрании в Губернский исполком Комяков чуть не со слезами просит оставить его в волости, заявляя, что такая широкая роль ему не по силам, как человеку малограмотному. Никакого карьеризма, никакого активного стремления втереться в более высокие круги власти у Комякова незаметно. Скорей заметно в нем желание играть роль у себя в волости., быть человеком почетным и влиятельным в ближайших крестьянских кругах. Соседи, однако, не забыли, что Комяков был когда–то черносотенцем. Правда, они смотрели на это сквозь пальцы. Свидетельским показанием установлено, что односельчане, в сущности, знали, что у Комякова запачканное прошлое, но считали, что он его обелил, и старались не смотреть в ту сторону.
Комяков сам, разумеется, не упоминал об этом ни одним словом. В случае его официального заявления о таком его прошлом могли быть только два результата: или официальный разбор дела в Губернском партийном комитете и официальная амнистия, или отстранение от всякой советской выборной службы. Этого Комяков, однако, всячески остерегался.
Во время пребывания его на губернском съезде коммунистов (Комяков вошел в партию) возникло какое–то подозрение против него в смысле недобросовестности, и у него сделан был обыск. Обыск и обнаружив конверты с надписью «Союз русского народа», письма Розова, пару черносотенных брошюрки т. п. Все это лежало в сундуке, где–то на чердаке. Комяков был арестован и предан суду.
Трибунал приговорил Комякова к смертной казни, но с заменой ее ввиду смягчающих вину обстоятельств пятилетней тюрьмой. Комяков молил, чтобы позаботились об его семье, и был страшно потрясен приговором.
Я, разумеется, не позволил себе даже малейшего вмешательства в процесс, но по окончании его определенно говорю, что с приговором я не согласен. Я видел затем Комякова и в тюрьме и получил все то же впечатление. Припомните, что говорит Плеханов в первом томе своей «Истории русской общественной мысли»: «…Кто понимает психологию демократических элементов нынешней нашей черной сотни, тот знает, что эти элементы тоже ведут классовую борьбу, но по своей крайней неразвитости ведут ее диким, совсем нецелесообразным и отвратительным способом».
Это как нельзя более верно именно для демократических слоев бывшей черной сотни. Никоим образом нельзя полуграмотного крестьянина" считать политическим преступником за то, что он был когда–то в «Союзе русского народа», наоборот, часто туда попадали (по невежеству) все же самые активные элементы крестьянства с разбуженной политической мыслью, хотя еще и не увидевшие настоящего света. Комяков, очевидно, был таким. Дай весь облик его, его манера говорить свидетельствуют о сильном уме и большой активности. Никакой карьеры на своем черносотенстве он не сделал, как был, так и остался плотником в городе, середняком в деревне. Никаких доказательств злостности его деятельности абсолютно нет, но, наоборот, есть масса доказательств тому, что после перелома своего настроения он проявил деятельность вполне полезную. Мне думается, что костромской трибунал забыл, какую громадную разницу надо делать между преступниками из среды наших классовых врагов и заблудившимися из среды пролетариата и среднего крестьянства, в особенности теми заблудившимися, которые находятся на самом верном революционном пути в настоящее время.
Во время моего свидания с Комяковым в тюрьме он умолял меня позволить ему отправиться на фронт, чтобы «умереть с революционной винтовкой в руках». «Я старый обученный солдат, — говорил он мне, — и уверяю вас, что буду полезен, мне страшно думать, что я буду гнить здесь, в костромской тюрьме, в то время, когда всякая сила должна быть на учете». Пусть говорят при этом, что человек попросту лицемерит. Комяков, разумеется, не простак, он отлично понимает, что к чему, но это вовсе не вульгарное плутовство или лицемерие, это человек умный, честолюбивый, искренне поверивший в победу народа, по мере сил ей служивший и ужаснувшийся тому, что прошлая жизнь губит для него теперь все будущее. Действительно, ему лучше пасть на фронте, а еще лучше загладить там свою вину окончательно.
Ввиду этого я возбудил ходатайство перед Центральным Исполнительным Комитетом о помиловании Комякова и предоставлении ему права отправиться на фронт.
А. Луначарский
