Сомнения двуглавого орла
Наше самодержавное правительство, т. е. шайка высших чиновников, хозяйничающих в России, никогда не проявляла меньше единства, чем в переживаемый нами исторический момент. Одна голова российского двуглавого орла зловеще нахохлилась, точно он готов вырвать только что открывшиеся глаза долго спавшей России, другая болтает, как попугай, приветливые речи и приглашает уважаемое «общество» подойти без страха и почесать «попке головку».
Существуют два испытанных средства «внутренней политики»: политика заигрывания и политика устрашения. В спокойные времена, когда среди кладбищенского «порядка» изредка раздастся протест, похожий скорее на подавленный стон муки, во времена, когда настойчивые враги правительства находят лишь слабый отзвук своим лозунгам призывам1 в народных массах, оба средства превосходны. Ежовые рукавицы снимаются порою, чтобы с хозяйской лаской потрепать жирную спину привилегированного общества, чтобы дать этому обществу верноподданнически лизнуть попечительную руку, а затем, заручившись сочувствием обнадеженных либералов, правительственная длань вновь облекается в ежовую рукавицу, вновь раздается свист нагайки, вновь подымаются к небу виселицы.
Но совсем другое дело — такое время, как наше. Расходилось народное море: непопулярная война с ее мобилизациями и поборами, со стыдом поражений и нескончаемым кровопролитием, тесно связанный с нею тяжкий кризис, затяжная голодовка в большинстве промышленных центров, — все это переполнило чашу народного терпения. Глухое недовольство ежеминутно грозит прорваться революционным потоком: пролетариат уже манифестировал в целом ряде городов, в Варшаве он дал полиции и казакам кровавое сражение; выставленное им требование созыва Учредительного собрания на началах всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права ежеминутно может быть подхвачено всей настоящей русской демократией, т. е. угнетенным и бесправным народом.
Как быть при таких обстоятельствах? К какому из двух испытанных средств прибегнуть? Аракчеевский режим неумолимого Плеве имел своим результатом всеобщее озлобление и несомненное усиление всех видов оппозиционного и революционного движения. Политика заигрываний кн. Святополка–Мирского принята была за свидетельство слабости правительства: подталкиваемые могучим движением в народе, либералы «обнаглели».
И вот теперь советники Николая II решительно распались на две группы: «Следуйте по стопам прародителя, — учат одни, — ведь его т.–н. „великие“ реформы отнюдь не поколебали самодержавия, а между тем благодарный либерал до сих пор вспоминает „царя–освободителя“ со слезами умиления; следуйте же смело по стопам прародителя, и мы выйдем из опасного положения». — «Да сохранит бог ваше величество от вступления на дорогу уступок, — умоляют другие советники, — знаете ли вы, куда ведет путь соглашений? Он ведет на площадь Согласия» (площадь в Париже, на которой был обезглавлен Людовик XVI).
Мудрые советники реакционного пошиба приглашают слабоумного царя идти скорее по стопам родителя: «Не сел ли он на русском престоле, как настоящий медведь „Всех–вас–давишь“, не раздавил ли он все хрупкие либеральные упования, не сделал ли он все мечтания воистину бессмысленными? И что же? В то время, как либеральный прародитель погиб от бомбы революционера, реакционный родитель имел редкое для русского царя удовольствие умереть от мирной болезни печени, лекарств московского чудотворца Захарьина и молитв кронштадтского чудотворца Иоанна».
Но по чьим стопам ни пойдет растерявшийся царь, земля одинаково жжет ему пятки. Больше всего смущают его те же советники своими взаимными опровержениями. «Чем пахнет политика устрашений? Озлобленная и растущая крамола подкопает дух верноподданничества даже в войсках. И вот в одно прекрасное время Россия окажется охваченной организованной организованным2 социал–демократией всеобщей стачкой всеобщим восстанием!3 Станут не только фабрики и заводы, станут и паровозы; все общество закричит, что во избежание всеобщего разорения надо покончить с окостеневшим и неуступчивым русским правительством. По улицам и площадям будут двигаться толпы рабочих, и к их красному знамени примкнут и студенты, и вся городская беднота. И когда твои, царь, генералы поведут против них войско, каждый дом превратится в крепость и засаду. Но не так страшны пули и камни, которыми будут осыпать солдат из окон, как бросаемые оттуда же прокламации. Солдату, изнеможденному, не уверенному в правоте своего дела, будут кричать: „мы твои братья! Навстречу штыкам побегут с приветом женщины и дети, и тогда наступит тот страшный миг, когда армия, народ вооруженный, начнет брататься с народом безоружным».
От таких перспектив кругом идет слабая голова самодержца.
Недавно, по сведениям французских газет, царь созвал на совет всех своих мудрецов: сошлись откормленные великие князья, явился пронырливый плут Витте, прибыли также министры Коковцев, Муравьев, надежда либералов — кн. Святополк–Мирский и их отчаяние — Иудушка Победоносцев.
На этот раз наши государственные мужи обменялись изумительными речами. Один за другим укрепляли колеблющуюся волю царя три борца за мрак и неподвижность. Сначала говорил Муравьев, министр юстиции, блестящий образец русского прокурора. Опираясь на целый ряд законов и указов, он доказывал, что царь не имеет права нарушать основы самодержавия. Каково? Наконец оказалось, что и у нас в России есть закон, перед которым пасует сама самодержавная воля: этот закон — организованное беззаконие. Царь всякую минуту может нарушить любой закон и создать любой другой, одного не может он установить: лишить себя права нарушать законы. Но кто же скрывается за этим неумолимым законом, перед которым сам деспот оказывается невольником? Чьи интересы прячутся за указами, на которые ссылался ловкий прокурор? Интересы бюрократии, чиновничества, шайки грабителей! Это они не позволят царю нарушить их выгоды. И, конечно, в случае надобности они сумели бы с ним расправиться.
Еще циничнее, еще голее высказал эту мысль казначей всей воровской шайки Коковцев. Его главным доводом было то, что ободренный уступками народ не замедлит потребовать права контроля над государственными приходами и расходами. «Право царя бесконтрольно распоряжаться казной будет попрано, а это конец всему!» Действительно, пока бюрократы могут свободно грабить Россию, им наплевать на все, но крушение самодержавия — ведь это крушение той ширмы, за которой совершали они свои грабительства, этого они не могут потерпеть.
Бюрократия явилась сначала под видом сухого и непреклонного закона, потом под видом золотого тельца, окруженного соблазнительными образами золотых дождей, пачек кредиток, роскоши и разврата, всего, чем красна жизнь русского министра. Но в устах святейшего Победоносцева она приняла образ самого господа бога, который с высоты небес объявляет свою волю своему земному наместнику — царю. Речь эта так умилительна, что мы приводим ее полностью в том виде, в каком она сообщена французскими газетами.
«Царь — не только император, он также глава православной церкви. Не земные только, но и религиозные соображения должны руководить им.
Но если царь ограничит себя представителями нации, не лишится ли церковь главы? Не ослабеет ли церковь? А ведь с нею ослабеет единственный источник нравственности и совести русского народа, и несчастный народ этот впадет снова в варварство и грех. Царская власть дается богом и получена от предков, как оправдать нарушение этой божественной и вечной власти перед потомками?»
Одна часть хищной бюрократии запугивает всячески царя, надевая на себя то маску закона, то маску божества; другая часть смертельно боится, как бы революция не вспыхнула пожаром, в котором сразу сгорит все их благополучие.
О князе Святополке говорят, что он джентльмен, но… глуп. Но даже этот неумный джентльмен нашел, что возразить Муравьеву: «Подчиняя самодержца закону, вы забываете, что он–то и есть законодатель. Но теперь не время задаваться академическими вопросами. Я спрашиваю: может ли длиться теперешнее положение без серьезной опасности?4 Между тем мы можем выйти из этого опасного положения путем таких реформ, как уничтожение паспортов, свобода печати и принятие в Государственный совет представителей от земства».
В самом деле, неужто же нельзя пожертвовать такими пустяками, чтобы сохранить за собою хозяйское положение? Неужто нельзя в свою компанию хищников принять, для ее укрепления, господ земских представителей?
Еще резче высказался Витте: этот чувствует, чем пахнет, и прямо кричит: «спасайтесь, пока не поздно!»
Он сказал между прочим: «Если станет общеизвестным, что ни по закону земному, ни по закону небесному царь не может добровольно дать фундаментальных существенных5 прав народу, то придут народ придет6 к мысли принудить его к этому силой. Поймите, ведь это призыв к революции».
Либералы с волнением прислушиваются к голосам этого смехотворного совета: на нем решается, думается им, вся их судьба. Но пролетариату все эти споры интересны только как признак паники, охватившей его ближайшего врага, который первый испытает на себе революционную силу рабочего класса. Нам не важно, что царь манифестом подтвердил свое твердое желание передать своему сыну царскую власть неуменьшенной, как не важны нам царские желания вообще. Мы не только не ждем ничего доброго от воли царя, но, вопреки Витте, мы не намерены даже требовать от него чего–нибудь насильно. Всякие требования — рабские, любезные, настойчивые и даже насильственные — мы уступаем предоставляем7 либералам всех оттенков.
Дело революционного пролетариата, дело социал–демократической партии — не торговаться с самодержавием, не вынуждать у него реформы или «реформу», а уничтожить его. Такова естественная цель пролетариата, идущего к социализму через завоевание политической свободы, такова же и цель демократии, т. е. народных масс; лишь те склонны щадить самодержавие, кто хочет поделиться с ним добычей, да еще разве те трусы, которые не видят, что глиняные ноги колосса дали непоправимые трещины.
На всякие реформы, на всякую «реформу» пролетариат даст один ответ: «Долой самодержавие!» «Да здравствует республика!».8 И на самую демократичнейшую республику он непреклонно ответит: «Долой буржуазию! Да здравствует социализм!»
P. S.
Сомнения двуглавого орла наконец разрешились царским манифестом. Разрешение это очень странное в одном отношении: в то время, как французские газеты видят в нем явную победу ласковой орлиной головы, английские и немецкие считают манифест плодом коварства головы нахохлившейся и выражают опасения, что царю не удастся так легко провести своих подданных.
Министр юстиции Муравьев, вышедший было в отставку, остается на своем посту, и опять французские газеты, представляющие интересы французских капиталистов — кредиторов царя, передают, что это означает соглашение между Муравьевым и «либеральным» Святополком–Мирским, английские же газеты решительно утверждают, что этим ознаменовалась полная победа реакции.
Правительственное сообщение от 15–го декабря «сообщает» народу, что правительственная длань уже облеклась в ежовую рукавицу и готова обрушиться на выю непокорных. Голова нахохлившаяся победила, в чем нельзя было и сомневаться после дикой бойни, последовавшей за демонстрациями в Москве и Петербурге. Но, зная, как коротка душа у русского обывателя, г–да Победоносцевы и Муравьевы все же решили послушаться совета правительственных «либералов».
К чему сводился этот совет? Предложить тридцать сребреников Иуды, за которые малодушные обыватели предали бы интересы многострадального народа. Но сторонники репрессий пожалели 30 сребреников; и бряцают перед оппозицией простыми поддельными жетонами.
Жалкие реформы, возвещенные манифестом, изложены с коварством, доходящим до юмора: «Обеспечить за крестьянами положение полноправных свободных сельских обывателей, признанное за ними царем–освободителем». — Как обеспечить? новым признанием, столь же хрупким и пустым, как и «признание» прародителя. «Приняты меры к тому, чтобы неисполнение закона со стороны властей и мест влекло за собою наказание», но ведь это фраза из зерцала Петра Великого, от какового зерцала никаких добрых последствий для русского обывателя не было видно; «даровать земствам самостоятельность в законных пределах», но ведь закон при самодержавии сливается с произволом; да разве земства не пользуются и теперь самостоятельностью в пределах «кандальных законов»? «Пересмотреть исключительные законоположения и применять их только в случаях, действительно угрожающих государственной безопасности», но кто же будет судьею в вопросе, угрожает ли данное действие безопасности государства или нет? — та же самодержавная бюрократия. «Прекратить стеснения иноверцев и инородцев, поскольку они не вызываются насущными потребностями государства и народа», — а кто будет решать, чего требуют эти интересы? — та же всесильная бюрократия, отождествляющая себя и с государством и с народом.
Ряд туманных обещаний и совершенно не туманное заявление, что царь волен поступать со своими подданными, как ему заблагорассудится, «по священным заветам венценосных предков».
Следуя по стопам Бисмарка, пробовавшего подкупить рабочий класс государственным страхованием от несчастных случаев, царь старается побренчать своими жетонами и над ухом рабочего. Трудно ждать, чтобы даже наши либералы продались за 30 фальшивых сребреников, чтобы они отказались так сразу от участия в управлении страною, но рабочий класс, которому светит издали захватывающий лучезарный идеал социализма, рабочий класс — естественный вождь трудящегося и обремененного народа — швырнет в лицо самодержавию его посулы и его взятки, он слышит ясно, что звоном своих сребреников злая и хитрая двуглавая птица старается заглушить предсмертные свои хрипы и учащенное биение своего ужаснувшегося сердца.
