Массовая политическая стачка. Статья II
Ортодоксальных марксистов сплошь и рядом упрекают в узости: не за то ли, что они не хотят пренебрегать ни одним орудием пролетарской борьбы? Никогда не приходило им в голову, поскольку они оставались именно ортодоксальными, отделять борьбу экономическую от политической, парламентаризм от идеи социальной революции. Правый ревизионистский фланг социалистической партии, наоборот, склонен в равной мере как к уродливому преувеличению значения парламентаризма, так и к превознесению синдикализма (профессиональной борьбы) и «экономизма».
Французский социалист Лагардель, вечно мечущийся и ищущий и чрезвычайно революционно настроенный, с изумлением констатирует, что именно оппортунисты начинают будто проникаться благоговением к идее «всеобщей стачки», идее, по мнению Лагарделя, истинно пролетарской и истинно революционной, в то время как «более революционное ортодоксальное крыло» относится к «идее» скептически и осторожно.
Многие имеют то же ошибочное представление: правое крыло — это оппортунисты–парламентарии, центр — это ортодоксальные марксисты, левая, наикрайнейшая левая — анархисты–синдикалисты. Это представление, повторяем, глубоко ошибочно: истинная революционность определяется не фразистской и не пламенной жестикуляцией. Действительно, господа Бернштейны и компания имеют часто чрезвычайную склонность к тому же противопоставлению «истинно пролетарского», синдикального движения «узкому политиканству»; оппортунисты выступают одинаково охотно под знаменем кретинизма парламентского и кретинизма тред–юнионистского.
Лагардель изумлен неожиданным для него сближением оппортунистов и дорогих теперь его сердцу анархистов; но разве огромное большинство анархистов не увлекалось долго, не увлекается еще теперь утопией «революции скрещенных рук!» Первоначально, и в этом не может быть сомнения, в анархических кругах «всеобщую стачку» представляли себе так: пролетарии бросают работу, производство останавливается, буржуазия голодает, капитал теряет ценность, буржуазия просит рабочих взять производство в свои руки; рабочие, как некогда римские плебеи, возвращаются в Рим промышленности, машины снова начинают вертеться, зажигаются бенгальские огни и водворяется «в человецех мир».
Редактор «Голоса народа» анархист Пуше клянется–божится, что это — «вульгаризация» пресловутой «идеи», но можно доказать с полнейшей очевидностью, что первоначально идея, кстати сказать, выдвинутая впервые ультракретином–парламентарием Брианом, имела именно такой вид. Сам отец «идеи» — Бриан — особенно восхвалял всеобщую стачку за то, что она представляет из себя «революцию в пределах легальности!» Разве это не верх кретинизма? Это не отпугнуло, однако, анархистов. Толстой и толстовцы, эти по преимуществу «непротивленцы», и они нашли идею всеобщей стачки в высокой степени моральной; старец из Ясной Поляны благословил Бриана и его учеников «социалистов–революционеров», как называют себя во Франции анархисты. После этого трудно согласиться с тем, чтобы синдикалисты составляли крайнюю левую человечества.
Но Пуше уверяет, что теперь всеобщая стачка понимается анархистами совсем–совсем иначе. Действительно, так называемый «Комитет всеобщей стачки» издал брошюру: «Всеобщая стачка реформистская и революционная». В брошюре этой говорится между прочим: «Мы знаем, что буржуазное общество будет защищаться… и необходимо с этим считаться; рабочие не должны будут ограничиться стачкой скрещенных рук, они должны немедленно захватить орудие социального производства (l'outillage sociale).1 Превосходно! Но, милые мои, ведь это называется не стачкой, а революцией! Ведь захватить общественные орудия производства и управлять ими значит приобрести диктатуру в обществе. «Совершенно верно, — говорят анархисты, — всеобщая стачка — это другое название для социальной революци и». — «Но стоит ли огород городить из–за названий, разве социал–демократия не партия социальной революции?» — «Мы, собственно, против парламентаризма и реформизма».
Действительно, анархисты приходят теперь к старой, издавна всем известной пропагандируемой социал–демократами2 истине о необходимости подготовлять свои силы для предстоящего переворота; если «идея» кажется им ужасно новой, то только потому, что они все время имеют в виду выродков социализма, вроде отцов «идеи» в ее первоначальном виде — Бриана.
Но почему же социал–демократы осторожно относятся и к новому революционному истолкованию всеобщей стачки? Потому что как принцип, как идея социальной революции она давно принята, а как план, который будто бы может быть немедленно приведен в исполнение, это вредная утопия. Мы знаем, какая громадная степень организованности, какое распространение наших идей в армии в массах,3 какой фазис капитализма, какие благоприятные обстоятельства нужны для того, чтобы социальная революция возникла; синдикалисты же вроде Пуше воображают, что открыли необыкновенно легкий путь: призвать к стачке, на что легко пойдут и остальные пролетарии, а потом, глядь! — стачка–то перешла в социальную революцию. Естественно, что такой революционизм есть просто наивность, пережиток старого пушизма, точка зрения, давно превзойденная социал–демократией.
Но в то время, как анархисты возятся с утопиями, социал–демократия выработала или по крайней мере начала вырабатывать действительно новую форму борьбы: массовую политическую стачку.
Недавно, в расцвет идеи социального мира и неогармонизма, прекраснодушные ученики профессора Брентано уверяли, что барон Штумм и ему подобные патриархи с железными когтями — просто допотопные фигуры, доживающие свой век мастодонты, что их вытесняет новый тип капиталиста, тип британский: вежливый, понимающий связь своих интересов с интересами пролетария, тип, который в Германии будет еще милее, т. е. к бухгалтерскому расчету о выгоде высокой заработной платы для предприятия у немецкого капиталиста прибавляются еще указания морали Канта, и он в каждом рабочем видит «самоцель».
И что же? «Шарфмахеры», т. е. надменные типы, наоборот, стали плодиться. Повсюду чуть не каждую неделю трещат залпы, то государство защищает позиции того или другого магната–фабриканта, которые он «принципиально» не хочет уступить. Синдикаты капиталистов приобрели страшное могущество, они давят на государство, и их стремление — покончить с рабочими синдикатами. С нетерпением ждут они случая, чтобы накормить свинцом зазнавшихся рабочих: буржуазия переходит в наступление. Кто же защитит рабочих? Не парламент ли? Парламент силен, пока господствующему классу угодно сохранить рамки законности; парламент всегда можно распустить и видоизменить, если за ним не стоит реальная сила. Пока в Западной Европе войска еще повсюду готовы защищать прерогативы буржуазии, а современное войско обладает страшными орудиями смерти и разрушения. Чем же защищаться?
Пролетариат имеет возможность нанести страшный удар могуществу врага — это возможность широкой стачки. Главное в ней, конечно, то, что она ставит резкую дилемму перед широкими массами общества, которому чужды интересы капиталистов в собственном смысле слова; средние классы, крестьянство, семьи тех же офицеров и чиновников, — все это будет страдать от стачки и должно будет выбирать между горстью надменных миллионеров–провокаторов, тяжелую руку которых чувствует на себе уже все общество, и между миллионами защищающих свои права рабочих. Именно достоинство и сдержанность рядом со стойкостью, такт, дающий возможность избежать прямых столкновений с войсками, — вот силы, которые могут привлечь симпатии на сторону рабочих и заставить общественное мнение страны громко требовать от правительства обуздать зарвавшихся хищников.
Читатель видит ясно, что массовая политическая стачка не имеет ничего общего с социальной революцией. Конечно, в один прекрасный день социальная революция может разразиться, выйдя именно из такой оборонительной или наступательной (требующей той или иной реформы) стачки; но трезво и практически на массовую политическую стачку смотрят теперь как на опасное, но могучее орудие борьбы с капиталом в недрах буржуазного общества.
Но особенную ценность приобретает это оружие там, где, как у нас, в России, оно может быть направлено против варварского, всеми презираемого правительства, где вызванная массовой стачкой общественная паника обрушится целиком на голову тиранов, где рабочие, мощно доказав, что без их труда общество не может существовать, доказав свой удельный вес как общественной силы, могут вступить в открытую борьбу с правительством, став во главе восставшего трудового простонародия, где они могут рассчитывать на полную дезорганизованность в армии и бюрократии, на братание с солдатами, на торжество свободы. Как оружие политической революции массовая стачка с политическими лозунгами может оказать рабочему классу колоссальные услуги. Между тем политическая революция в России имеет двойной интерес для русского пролетария: ею он завоюет себе необходимые гражданские права, и из нее он может вынести столь стройную и могучую организацию, что период, отделяющий политическую революцию от социальной, может сократиться в чрезвычайной мере. Трудно сказать, как отзовется в Европе падение оплота европейской реакции и торжество русского пролетариата. Несомненно одно: события пойдут быстрым маршем.
Итак, массовая политическая стачка есть могучее орудие борьбы пролетариата с правительством или тузами–эксплуататорами в недрах буржуазного общества. Когда же время созреет для социальной революции, когда буржуазия не сможет больше полагаться на верность своей армии, стачка как оружие, быть может, отойдет на задний план. Тогда, несомненно, окажутся в высокой степени полезными и государственный опыт парламентариев, и чисто политические навыки партии, как крайне полезными будут и синдикаты, способные немедленно взять в свои руки производство. Горе партии с тактикой односторонней. «Узкие» марксисты не будут ничем пренебрегать.
Массовая политическая стачка. Статья IV
Экономическая стачка с политическим значением
Экономические стачки могут приобретать политическое значение благодаря различным причинам. Так, в странах, где рабочие не имеют права стачек, всякая стачка приобретает политический оттенок, приводя рабочих в столкновение с государственной властью. Стачка считалась преступлением в Англии еще в 40–х годах, во Франции до 1862 года, в России — по сю пору. Но строжайшие законы свирепого русского правительства не помешали развиться в России самому широкому стачечному движению, какое когда–либо видел мир. Уже стачки 1895–1896 годов в России заставили правительство, несмотря на кровавое их подавление, издать новые фабричные законы. Вся история зубатовщины показывает, в какое волнение пришло правительство от первых проявлений рабочего движения, выражавшихся почти исключительно в экономических стачках. Роланд–Гольст находит, что стачки служат лучшим подготовительным и пробуждающим массы средством там, где массовые организации являются почти невозможными. Задачи социал–демократов на этой ступени развития по отношению к стихийным движениям масс понятны сами собой: моральная и финансовая поддержка и деятельная агитация против того бесправия и насилия, на которое воочию натыкаются массы во время стачки. Роланд–Гольст не упоминает — по недосмотру, конечно, — о том, что и для чисто социалистической пропаганды охваченные стихийным стачечным движением массы становятся доступны.
В странах свободных политическое значение приобретают часто стачки особенно угнетенных и забитых рабочих: при этом перед членами всего общества раскрываются обыкновенно чудовищные злоупотребления промышленников, а слабость подобных стачечников, делая их безопасными для буржуазии, служит лишним стимулом к общественной симпатии: начинаются сборы денег в их пользу и давление широкой публики и прессы на правительство. Так было в 1888 году во время стачки рабочих в спичечных фабриках в Лондоне, а в 1889 году во время стачки докеров (портовых рабочих) там же.
Стачки, раскрывшие невозможные жилищные условия рабочих домашней промышленности, приобрели общественное и государственное значение вследствие страха «чистой публики» перед постоянной угрозой эпидемии, которою ей грозили зловонные конуры рабочих.
Наконец, экономическая стачка может приобрести прямое политическое значение вследствие чрезвычайной важности для жизни общества парализованной ею отрасли промышленности. Каутский говорит в своей «Социальной революции»: «Чем более капиталистические формы вытесняют мелкое ремесло, тем в большую зависимость от беспрепятственного хода промышленности становится все общество, тем чаще является национальным бедствием и политическим событием любое потрясение промышленности массовой стачкой». Одною из страшнейших стачек по своему могучему воздействию на всю промышленность является стачка рабочих углепромышленности. Уголь необходим для всей промышленности, для транспорта, для отопления. У нас, в России, углепромышленность еще недостаточно развита, притом же отопление у нас по преимуществу дровяное, дрова употребляются также на многих железнодорожных и пароходных линиях, как топливо употребляются на юге также нефть и кокс, наконец, заграница может во всякое время более или менее удовлетворить угольную нужду России, так что у нас, в России, угольный голод не может иметь того всеобъемлющего значения, что на Западе; но все же и у нас затруднения в угольной промышленности дают себя знать очень широко и сильно. Результатами массовых стачек угольных рабочих нельзя, однако, похвастать и Западу: они вызывали всегда много шуму, но капиталистам и правительству удавалось обыкновенно выдерживать угольный голод долее, чем рабочие выдерживали хлебный голод. Лишь стачка 60000 рабочих в Австрии имела удовлетворительные результаты. Объясняется это обычный неуспех угольных стачек4 прежде всего отсталостью рабочих угольной промышленности и их дурной организацией. Несомненно, что хорошо задуманная, своевременная, планомерная стачка угольных рабочих, возможно более широкая, даже интернациональная, может нанести такой страшный удар буржуазии, какого она еще не испытывала. Все дело тут в широкой и сильной организации. То же можно сказать и о стачках портовых рабочих. Морская торговля имеет колоссальное значение для современной экономической жизни, и паралич первоклассного порта сейчас же и крайне болезненно отзывается на жизни государства и общества. Но, к сожалению, организация портовых рабочих повсюду оставляет желать лучшего. Притом же работа их почти не требует выучки, и хозяевам легко найти заместителей.
В гораздо более благоприятных условиях находятся железнодорожники. Работа их требует знания и навыка, а забастовка их по своим результатам имеет наиболее разрушительное значение. «Не только прекращается движение лиц и товаров, — говорит Роланд–Гольст, — не только обмен мыслей в стране, обмен известий. В обществе неожиданно появляется изолированность отдельных частей, производящая на население такое же впечатление, как на детей внезапно наступившая темнота. Планомерность работы правительственной машины нарушается, воздействие центров ограничивается. Главное средство власти — присылка войск в наиболее опасные пункты — становится невозможным». Без рабочего все рельсовые пути и приспособления — мертвое железо: страна становится бессильна перед внешним врагом, так как мобилизация становится немыслимой. Стачка железнодорожников ставит страну сразу в революционное положение, поэтому–то буржуазия всех оттенков относится к ней со странным страшным5 озлоблением.
Буржуазное общество, раз почуяв опасность этого рода, собирает все свои силы, чтобы сломить способность сопротивления железнодорожников. Законодательство озабочивается тем, чтобы надеть цепи на слишком опасную категорию рабочих. Какие меры принимаются для этого, читатели «Пролетария» и «Вперед» знают из статей, касавшихся стачек железнодорожников в Италии и буржуазно–полицейской реакции на них.
Роланд–Гольст приходит относительно экономических стачек с политическим значением к тому выводу, что число их все увеличивается ввиду все более тесной взаимозависимости всех частей капиталистического организма, но что именно поэтому буржуазия всегда готова ответить на них напряжением всех своих сил. Рабочие должны помнить это и заранее считаться с необходимостью превратить широкую экономическую стачку в политическую.
Политическая массовая стачка. О массовых политических стачках в Бельгии, Швеции и Голландии мы уже говорили в нашей первой статье. К этому фактическому очерку прибавим теперь еще краткий очерк интереснейшей стачки.
Утром 15 сентября 1904 года по Италии распространился слух, что карабинеры стреляли в городке Кастеллуцци в рабочих и двоих убили.
Уже не в первый раз совершало правительство подобные преступления. Страшный гнев со стихийной силой овладел пролетариатом Италии. Без всякого уговору всюду было решено протестовать прекращением работы. Через два часа после того, как по Сицилии распространилось известие об убитых рабочих, там уже началась забастовка. К полудню 7000 рабочих уже присоединились к ней. Вечером того же дня всеобщая стачка провозглашена была в Милане. Общее число забастовавших в этом городе доходило до 100 000 человек. В ночь на 16 отпечатан был призыв к забастовке от лица итальянской социал–демократической партии и редакции ее органа «Avanti» (Вперед). Стачка бурно распространилась по стране: Рим, Генуя, Турин, Болонья, Ливорно, ряд меньших городов, а к концу также Венеция, Флоренция и Неаполь приняли участие в ней. Правда, стачка не была повсюду одновременной: она возникала кое–где, когда уже прекращалась в иных местах, но с 15 по 21 сентября страна была вся в волнении, 120 000 сельскохозяйственных рабочих также примкнули к братскому делу. Стачечники держали себя с огромным достоинством. Лишь в Генуе были беспорядки, произведенные босяками. Подобные же попытки в Милане были немедленно подавлены самими рабочими, так как обескураженная полиция в этом городе бездействовала, да к тому же была заинтересована в том, чтобы величественная манифестация выродилась в скандал и погром лавок. Часть социалистов Италии считают эту стачку очень удачным опытом, часть — ложным и неудачным шагом. Суждения эти зависят от того, что считают наиболее важным: непосредственный парламентарский успех или усиление пролетарской организации и революционной сознательности рабочего класса. Революционное крыло итальянской Соц. дем. социал–демократии6 считает воспитательные результаты этого красивого грандиозного7 движения громадными: оно укрепило его экономические организации, усилило его стремление к самостоятельности, доказало ему особенно ярко необходимость политической борьбы. В то же время движение сорвало маску с мнимых друзей пролетариата, всегда склонных к предательству буржуазных радикалов и республиканцев, тех самых, заслугами которых Старовер хотел уверить нас в необходимости союза с русскими, еще более дряблыми их собратиями. То самое, от чего к великому удовольствию Роланд–Гольст, как и всей ортодоксальной социал–демократии, наконец отделались итальянские рабочие, то самое хотели глубокомысленно навязать нам наши нервые нервные8 «вожди». Теперь, после того как итальянский пролетариат показал, на что он способен, буржуазия всех оттенков соединилась против него, католики, до тех пор враждовавшие с буржуазией и королем, решились идти им на выручку и присоединить и свои силы к общему походу против рабочих. Действительно, число социалистических депутатов в итальянском парламенте немного уменьшилось, но в то же время число поданных за них голосов возросло с 165 тысяч до 316. Далее Роланд–Гольст рассказывает историю русского стачечного движения 1903 года и величайшего движения последнего времени. Нам, конечно, незачем передавать здесь факты, прекрасно известные нашим читателям, остановимся лишь на суждениях Роланд–Гольст.
Первый взрыв стачечного движения, непосредственно следовавший за днем 9 января, захватил 150 городов и длился полтора месяца. Стачки охватили не только почти все отрасли индустрии, но также приказчиков, банковых служащих, аптекарских учеников. Особенно важным явлением при этом была широкая стачка железнодорожников.
«Если под всеобщей стачкой разуметь единовременную массовую стачку, — говорит Роланд–Гольст, — а под политической — только стачку, выставляющую правительству лишь одно совершенно определенное требование, то русская стачка окажется и не всеобщей, и не политической. Это не заранее организованная, планомерная, гигантская стачка, а целый ряд отдельных вспышек. Движение как бы мечется по всей стране. Оно захватывает все новые области и новые отрасли промышленности, потом вновь возвращается назад, вновь вспыхивает, как дурно затушенный пожар. В этой чудовищной сети разнообразнейшего характера стачек не слышно одного — строго определенного лозунга, лозунги так же разнообразны, словно голоса в бурю. Но как голоса бури имеют, в конце концов, один основной характер, сливаются в один гул, так из всех требований русских рабочих звучит воля к низвержению тягостного и ядовитого самодержавия. Кое–где выдвигаются требования чисто экономического характера, но вполне продолжается 9 все же и тогда, когда требования эти получают удовлетворение. Забастовка становится обыкновением, только от времени до времени прерывающимся короткими промежутками беспокойной работы. Все стало неопределенно, все колеблется, каждую минуту возникают новые затруднения, предприниматели измучены и видят виновника всего в отжившем правительстве.
Такая прерывающаяся в каждом данном месте, но в общем непрерывная, дезорганизующая всю государственную машину стачка является новым методом борьбы и, быть может, окажется образцом для европейского пролетариата. При этом надо иметь в виду, что пролетариат Западной Европы бесконечно лучше организован и что отношение пролетариата к армии там гораздо более благоприятно». Между тем Роланд–Гольст вовсе не смотрит на борьбу путем политической стачки как на нечто отрицающее вооруженную борьбу. «Где насилием можно достигнуть цели, — говорит она, — т. е. низвержением государственной власти, там пролетариат не задумывается применить и его. Такие приемы, как разграбление государственных монополий и магазинов (государственных же, конечно), уничтожение телеграфов и телефонов, взрывы железнодорожных мостов, могут быть очень уместны. Революционно–политическая стачка никоим образом не предполагает чисто пассивного сопротивления, революции скрещенных рук, но она выдвигает экономическое оружие на первый план». В дальнейших статьях мы разберем воззрения Роланд–Гольст на взаимоотношение вооруженного восстания и массовой стачки и затем на то, почему в России экономическое оружие, т. е. стачка, не может и не должна стоять на первом плане, а быть лишь могучим оружием пролетариата рядом с восстанием, остающимся все же первейшею и необходимейшею задачею русского пролетария.
(Продолжение следует)
