2. Биологическая психология

Идея параллелизма психических явлений с физиологическими процессами в нервной системе установлена наукой настолько прочно, что сторонники одряхлевшего мировоззрения, в своем стремлении отстоять права отсталой мысли перед лицом науки, отнюдь не осмеливаются отрицать несомненности факта параллелизма в общих чертах, а лишь пользуются темными углами, которых еще очень много в физиологии: мозга, и стараются доказать возможность также и чисто спиритуалистических явлений без всякой соответствующей им физиологической картины…

На непредубежденного человека решающе влияет огромный ряд наблюдений и опытов, доказывающий, что повреждения различных центров мозга, приводящих или отводящих нервов немедленно искажает или уничтожает любые психические функции и при том с полной и детальной определенностью, кроме того не трудно убедиться в какой тесной зависимости находится развитие психики и развитие нервно–мозгового аппарата в постепенно повышающемся ряде животных, или в развитии человека из зародыша в зрелого мужа.

Мы не можем поэтому не выставить перед наукой требования доказать полную, точную, необходимую параллельность, или функциональную взаимозависимость психического и физиологического. Накопилось уже столько фактов, подтверждающих гипотезу полного параллелизма, что она законно превратилась в постулат, в регулятивную идею исследования.

Недалеко отсюда было до мысли признать психику и функции нервно–мозговой системы за две стороны, за два проявления некоторой единой сущности. Готова была втереться метафизическая идея о непознаваемом третьем, проявляющемся в двух видах. Но когда мы слышим звук струны, и затем видим её колебание, мы отнюдь не говорим, что то и другое суть проявление третьего, непостижимого, а говорим лишь, что колебание струны воспринимается ухом как звук, и звучащая струна воспридимается глазом, как колеблющаяся. И если мы истолковываем звук при помощи теории колебаний, а не наоборот, то это объясняется очень просто: колебание есть явление однородное и чрезвычайно широко распространенное; мы, знаем колебания, которые вовсе не воспринимаются ухом при том ухо воспринимает принципиально однородные, лишь количественно различные колебания — как качественно различные тоны. Естественно, что нам несравненно легче описать полно, точно и систематично все факты, относящиеся к акустике, если мы переведем их на язык зрения: вместо ряда прерывного, распадающегося на количественно несоизмеримые, качественно различные тоны, мы имеем непрерывный, варьирующий в нескольких определенных направлениях ряд явлений, при чем при переводе на него — слитные явления (аккорды, шумы) разлагаются на свои простейшие составные части.

Механическое мировоззрение прочно именно тем, что оно стремится перевести все явления на язык зрения, при том усовершенствованный, принявший форму геометрии и чистой механики. Сторонник механического мировоззрения если он не метафизик, не станет утверждать, что вселенная есть в сущности движение простейших частиц в пространстве, как ни один разумный человек не станет говорить, что человек в сущности есть не «человек», а «Homo»; но как ученый, устанавливая латинскую терминологию, переводит термины на латынь ради практических целей, так и механист переводит язык всех чувств на свой механический язык из практических соображений, чтобы как выражается Максвель: «развить целесообразное и точное представление, с помощью которого мы можем создать себе в нашем уме картину фактов, достаточно обширную, но и достаточно точную, чтобы скрывать в себе верность заключений, которые мы из неё делаем путем математических вычислений».

Мы взяли только пример. Мы вовсе не хотим этим сказать, что механическое мировоззрение есть наиболее «целесообразное и точное» из таких «представлений». Важно нам то, что параллелизм, или; двусторонний монизм, проявляющийся в отношениях психического и физиологического, не единственное и не исключительное явление: суть его заключается в восприятии двумя разными способами, — непосредственным самовосприятием мозга, (психика) и наблюдением его при помощи глаза (физиология). Если бы мы выделили те центры мозга, и в их жизни те функции, которым в строгой параллельности соответствуют психические явления, то мы имели бы два взаимозависимых, ряда.

Материалист утверждает, что физиологический ряд, как бы принуждает психологический быть таким, а не иным, он господин, потому что он причина, психический ряд, — раб, ибо он следствие. Для иного идеалиста–Вундтианца положение пожалуй обратное.

Новейший позитивист не может разбираться в этом нелепом вопросе. В природе для него нет причины, нет следствия. Самое понятие о причине, как чем–то принудительно вызывающем следствие, является последним пережитком того мировоззрения, который всякий процесс принимал за волевой по аналогии с собственными движениями и деятельностью.

К тому же старое представление о причине совершенно ненужно современной науке, оно крайне неопределенно. Причиной смерти самоубийцы А. является остановка работы сердца со всеми сопровождающими физиологическими явлениями, но также и проникновение пули в сердце, но также и взрыв пороха в стволе револьвера, и желание самоубийцы, и то, что девица В. ему изменила, и то, что он был человек слабохарактерный, и то, что у него случайно оказался под рукой заряженный револьвер, и то, что никого не было в это время около него и 1000 других, разбегающихся во все стороны явлений, совокупность, которых неясная, расплывчатая и есть причина смерти, на ряду с особенностями самого организма, т. к. ведь и ими обусловлена смерть. Попытки разделить причину на собственно причину и условия не выдерживают критики. Вместо старой причинности выдвигается новая форма понимания явлений, которая может быть сформулирована так: «всякое явление совершенно определенно во всех своих частях и может быть заранее определено разумом с математической точностью». Само собой разумеется, что математически точное определение явлений доступно нам в настоящее время лишь в некоторых простейших случаях, в большинстве же случаев благодаря запутанности и сложности явлений мы удовлетворяемся пока приблизительным определением общего характера явлений, ожидаемых нами при тех или других условиях, но мы уже не хотим останавливаться на этом, в идеале мы стремимся познать природу, как совокупность явлений количественно соизмеримых и строго взаимозависимых.

Такое понимание причинности выяснилось благодаря открытию закона сохранения энергии и вместе с ним. Закон сохранения энергии сам по себе есть и установление факта и постулата соизмеримости, принципиальной однородности и взаимоопределенности явлений мира.

Быть может читатель еще яснее усвоит разницу между старым и энергетическим понятием причинности из следующих определений Геффдинга:

«Понятие причинности имеет две формы: временную, элементарную форму, которой нам часто приходится довольствоваться, и идеальную форму, к которой стремятся всякое исследование и все теорий. Элементарное понятие причинности указывает лишь на отношение неизбежной последовательности: раз дано явление А, то неизбежно наступает явление В, и В наступает только в том случае, если этому предшествует А. Этим не сказано, что причинная связь существует между А и В: может случиться, чтобы и А и В были последовательно наступающими следствиями одной общей им причины. Идеальное понятие причинности делает еще один шаг вперед и усматривает в явлении, которое называют следствием, продолжение того явления, которое называется причиной, т. е. оно усматривает превращение этого явления в новую форму. Идеальное понятие причинности переходит таким образом в понятие развития, и именно поэтому нет ничего удивительного в том, что это последнее в новейшее время играет рядом с понятием причинности столь важную роль в науке».

Читатель видит, что причина вовсе не есть causa efficiens, побудитель, и следствие совсем не что–ниб. зависимое, в смысле волевой подчиненности; нет, когда мы говорим, что функции а зависят от функций в, это значит лишь, что по первым мы можем точно судить о вторых и наоборот.

Тоже признаем мы первоначально и относительно психофизиологического параллелизма.

Но стоит нам внимательно всмотреться в новый способ познания явлений с одной стороны и свойства психических и физиологических явлений с другой стороны, чтобы убедиться, что равноправные в философском смысле, эти ряды явлений не могут быть приняты за равноценные в методологическом отношении.

Да, мы вовсе не говорим, что в сущности существует лишь мозг и его «материальные» функции, ни того, что мозг есть лишь «видимость», под которой скрывается «сущность» — психика, но мы ставим вопрос о том, каким образом легче изучить эти явления, каким путем легче включить их в общую картину научно — познанного мира?

И тут нам нужно разобраться в некоторых основах современного научного познания вообще.

Закон сохранения энергии, закон закономерности явлений природы, или безусловной количественно точной детерминированности каждого явления — это базис совершенно необходимый для науки. Наука только тогда считает явление познанным, когда его возникновение и ход могут быть заранее вычислены математическим путем, и при том во всех его компонентах. Вера в возможность такого количественно–точного познания всех явлений в их строго определенной последовательности, вера в возможность найти для мира то «целесообразное и точное представление», о котором говорит Максвелл и стремление найти его есть сущность научного отношения к вещам и явлениям.

Но на чем же она покоится?

Правда, все факты, достаточно простые, чтобы при нынешних средствах подвергаться измерению, — подтверждают закон сохранения энергии без исключения. Во всех случаях, где мы встречаем кажущееся отступление от него — оно служит лишь плодотворным толчком к дальнейшему исследованию под руководящим влиянием идеи непреложности этого закона. Но все же, как доказал это еще Юм, из того, что факты группировались определенным образом в прошлом, еще не следует, чтобы они продолжали укладываться в рамки тех же законов в будущем. Мы умозаключаем от прошлого к будущему, это основа всякой науки, но собственные основания у этой основы вовсе не научны. Сколько бы мы не перечисляли фактов, доказывающих, что наше основное предположение никогда не обманывало нас, это не дает нам права с полной достоверностью заключить, что оно не обманет нас и впредь.

Кант старался придать достоверность нашей вере в закономерность природы, доказывая, что воспринимать и мыслить что–нибудь значит укладывать что–нибудь в рамки закономерности, что закономерность есть та форма, под условием которой мы только и можем воспринимать бесформенное, или, что тоже, незакономерное. Процесс познания есть лишь процесс оформливания низших форм высшими, процесс монизации познаваемого. Кант, как всегда с ним бывает, был очень недалек от истины, но совершенно напрасно и, конечно, лишь благодаря своему схоластическому образованию, старался придать формам познающего разума значение чего–то доопытного и незыблемого.

Уже «привычка», к которой сводил всю нашу веру в «причинность» Давид Юм, представляет из себя любопытную биологическую проблему, и Юм сам ясно видел, что «привычка» это есть необходимое условие жизни человека, необходимое биологическое приспособление.

Действительно человек не только привык к закономерности природы, но он ее постулирует, как необходимое условие своего существования; если бы человек сознавал вполне ясно, как необходима для его жизни полнейшая математически–точная детерминированность всех явлений, он не был бы падок до разных пикантных её опровержений в теологических или моральных целях. Человечество не может отказаться от твердой цели всюду найти закономерность, убить всякое сомнение, возникающее из тех или других новых фактов относительно её ценности, общеобязательности — потому что крушение этой «теории», этой «гипотезы» есть крушение всех надежд и всех основ человеческой жизни.

Превосходно выясняет это Петцольд, и мы приведем блестящую страницу, посвященную им этому вопросу:

«Легко доказать, что уверенность в общей предпосылке познания, хотя и не почерпнута нами из отдельных фактов, тем не менее имеет эмпирическое происхождение, только опыт, лежащий в основе её крепких корней чрезвычайно общ, и его мы бессознательно привносим во всякий частный опыт».

«Это просто факт возможности нашего собственного существования, и существования мира; факт, что на лицо имеется космос, а не хаос, что мы — мыслящие и действующие существа, что существует развитие. Ничто подобное не было бы возможно если бы природа не была закономерна, её закономерность является здесь необходимым условием. Это незачем особенно доказывать. Пусть всякий представит себе, как жалко было бы наше положение, если бы мы внезапно потеряли уверенность, что камень останется лежать на камне, или даже не претерпит вдруг какое–нибудь волшебное превращение. Никакое землетрясение не могло бы быть столь разрушительным, как простая потеря этой психологической уверенности. Нет мысли, нет действия, которые не покоились бы на вере в закономерность природы. Неопределенность, — это для природы хаос, для разума — безумие». «Представьте себе на минуту, что относительно целого ряда явлений не только не удалось бы провести постулат их строгой детерминированности, но наоборот пришлось бы допустить, что они совершенно неопределенны и неопределимы. Как измерили бы мы те нарушения духовного равновесия, те потрясения, которые отсюда возникли бы? Какое положение могла бы занять наша мысль перед лицом такого произвола природы? Одно лишь осталось бы ей — пассивно отдаться течению событий, никакое понимание не могло бы иметь места, ибо понять можно лишь определенное. Мысль потерпела бы полное крушение. А деятельность? Если бы эти явления были ничтожны, мы еще могли бы игнорировать их практически, но что же, если бы они стали угрожать нашим интересам, даже жизни? Мы были бы беззащитны, как солдат под пулями на поле битвы; нет, наше положение было бы еще гораздо хуже, потому что никакой смелый натиск не мог бы вытеснить этого врага из его позиции. Мы стали бы лицом к лицу не только с духовной, но и телесной гибелью. «Но быть может мы можем допустить мысль о неопределенности природы в каком нибудь тесном теоретически и практически маловажном кругу явлений? Нет, ни в каком случае! Даже самое крохотное явление не может не быть определенным; ибо в природе нет ничего незначительного. Открой мы отсутствие закономерности в самом отдаленном уголке природы — наша мысль не имела бы больше покоя. Кто поручился бы нам тогда, что эта неопределенность единственная? Должны ли мы верить, что неопределенность может распространиться лишь на определенный круг явлений? Как спасся бы разум от мук сомнения и страха перед всегда опасными и отныне допустимыми сюрпризами».¹

Та часть человечества, которая приводит в ясность естественную, органически человеческую цель: стать хозяином природы, подчинить себе природу силою разума, естественно стремится неуклонно и неутомимо провести всюду идею закономерности природы, лишь перед несомненным, непостижимым хаосом, эти люди смелые и воинствующие отступили бы, чтобы умереть, потому что только это им бы и оставалось. Но есть другая рабская часть человечества изо всех сил доказывающая возможность необъяснимых явлений, и корнем этой жажды подкопаться под то, что окрыляет наши надежды, является как раз какая–то ненавистническая боязнь перед свободным, гордым человеком, покоряющим мир; хотят, чтобы человек постоянно помнил о «высших силах», от воли которых он зависит, и влиять на которые он может не смелыми исследованиями, не техникой, а магическими заклинаниями и подобострастным послушанием, так, чтобы даже свободная нравственность стала повиновением.

Для истинных людей науки сомнений тут быть не может: мы должны a priori признать все явления строго и безусловно закономерными, т. е. стремиться познать их в их закономерной связи.

Это относится и к явлениям психическим.

Связь между ними и явлениями физиологическими, как все заставляет думать, строго закономерная, так что казалось бы можно изучать ту или другую сторону, или ту и другую на равных началах. Но при ближайшем рассмотрении мы убеждаемся, что это было бы роковой ошибкой.

Дело заключается в следующем.

Если бы мы вздумали взять за объект основного исследования психические ряды явлений, мы очень скоро убедились бы в том, что в самой психике, как таковой, закон сохранения энергии, закон безусловной определенности, нарушается на каждом шагу, что мы имеем перед собою прерывистый ряд, капризный во всех своих изменениях. Как говорит Петцольд: «психические процессы состоят из целого ряда неожиданностей и напоминают калейдоскоп, показывающий все новые мозаичные картины». Возьмем пример из физической природы: мы наблюдаем любой установленный наукой ряд явлений, хотя бы процесс нагревания воды до кипения; мы можем с уверенностью сказать, что все явления этого процесса займут свое место и будут неукоснительно продолжаться, пока продолжается нагревание. Если бы мы заметили какое–ниб. уклонение от установленного ряда строго–постепенных изменений состояния воды вследствие нагревания, мы несомненно сейчас же без затруднений нашли бы физическое объяснение этому отклонению в изменившихся физических же условиях процесса.

Возьмите привычный психический ряд, напр. стихотворение. Вы констатируете с несомненностью желание сказать его наизусть, и начинаете по обыкновению с первых слов его. Если бы психические явления сами по себе были закономерны, то очевидно первые слова вызвали бы причинно последующие и так до окончания всего ряда. Но вдруг на известном слове вы запнулись и забыли дальше. Извольте объяснить это явление психически. Оно является совершенной неожиданностью. Найти ему психическую же причину прямо невозможно.

Если бы все происходило в психике строго по закону ассоциации и притом сознательно (психические явления суть явления сознательные), то мы могли бы видеть еще возможность «причинного объяснения» явлений психики в рамках старого элементарного представления о причинности. Но и этого нет. Нам постоянно приходит на ум то одно, то другое. Может ли явиться радуга на синеве безоблачного неба физически? — никогда. Можете ли вы представить себе психически синее небо и радугу на нем? — Сколько угодно! Повседневная жизнь с её неожиданными мыслями и чувствами, её воспоминаниями, её игрой воображения вся основана на том, что откуда–то из темных недр бессознательного, неожиданного для самонаблюдающего сознания, выскакивают идеи или представления, некоторое время следуют правилам, установить которые отчасти можно, но потом вдруг обрываются или делают курбет не объяснимый ни логически, ни психологически.

Если можно устанавливать здесь «законы», то это не есть что–ниб. подобное законам природы, это нормы правильного мышления; на деле же мышление постоянно от них отступает. Им подобны не законы природы, выведенные из самых фактов, а законы юридические.

Существуют ли психологические законы?

Только, как частные правила, на деле постоянно терпящие исключения. Бывают определенные надежные характеры, бывают и капризные люди, самодуры. И самую идею произвола человек берет из наблюдения абсолютной психологической неопределенности тех или других проявлений воли.

Явления сна, обморока, подавленного состояния духа, возбуждения и т. п. очень редко могут быть объяснены из предыдущего содержания сознания. Мы постоянно ссылаемся на состояние нервов, на погоду и т. п., ничего с психикой общего не имеющие явления, внутри же психического ряда даже элементарная причинность терпит крушение.

Бы ударили молотком по крепко вколоченному гвоздю; гвоздь непременно нагреется, притом строго пропорционально силе удара. Вы представляете себе, что ударили по такому гвоздю, и вам очень легко представить себе, что он, гвоздь, от этого не нагрелся, а например… скорчил рожу и захохотал. Нет того сопоставления идей, которое было бы невозможно в психике. Какая же тут возможна причинность? Можете ли вы сказать, что представление А всегда вызывает представление В? Это значило бы отрицать очевидный факт, притом крайне важный факт возможности бесчисленного количества ассоциаций и связи психических явлений между собою.

Но мало того, если бы даже психические явления следовали элементарному закону причинности и А всегда вело за собою В, то и тогда явления психические, как таковые, остались бы несоизмеримыми. Допустим, что представление о лягушке всегда вызывает чувство гадливости, но каким путем соизмерить образ лягушки и гадливость? Не будет ли эта гадливость у одних сильнее, у других слабее, и в разное время разной? Что сказал бы ученый, если бы удар определенной силы в разное время давал бы разные результаты. Правда, могут возразить, что при разных условиях результат такого удара по–видимому будет разный, — но ведь мы легко можем учесть эти условия, они того же порядка, между тем как относительно психики мы будем вынуждены сознаться, что объяснение возможно лишь путем ссылки на состояние нервной системы, или, если угодно быть «философом», на бессознательное сознание, это «отсутствующее присутствие».

Бессознательное всюду обусловливает сознание, оторванное от бессознательного сознание непонятно: это театр марионеток с неожиданнейшими превращениями, которые могут сбить с толку всякого, кто не побывал за кулисами. Но это бессознательное, как видно из самого термина, самому самонаблюдению сознания недоступно. Зато оно доступно наблюдению в другой своей форме, в виде параллельного физиологического ряда.

Все вышеперечисленные затруднения устраняются, если мы скажем: прерывистый и капризный ряд психических явлений обусловлен непрерывным и доступным точному измерению рядом физиологическим.

Под словом обусловлен мы не разумеем отношения повелевающего к повинующемуся, сущности к видимости, а лишь отношение функции, которую мы для удобства берем за независимую переменную к другой параллельной функции.

Такой метод исследования явлений сознаний может быть назван психофизиологическим методом в психологии.

Однако при нынешнем состоянии физиологии мы не можем остановиться на нем, как на наиболее совершенном. Сущность его сводилась бы к тому, что мы старались бы установить некоторые правила и группы внутри психических явлений, некоторую классификацию их, и старались бы отыскать те физиологические явления, которые соответствуют сознанию вообще и отдельным его проявлениям в частности, затем мы установили бы место этих явлений в общей связи физиологических процессов в мозгу и нервной системе.

Но, во–первых, в области психологии, разрабатываемой хотя бы даже и временно независимо от явлений жизни вообще, крайне трудно достичь чего–нибудь, кроме очень шатких и насильственных группировок, во–вторых, наши физиологические познания отличаются пока отрывочностью, сводясь к знанию отдельных процессов, при том далеко не самых важных. Работая вышеописанным образом, мы в лучшем случае установили бы несколько блестящих «законов» вроде Вебер–Фехнеровского закона о росте ощущения в зависимости от роста раздражения, и только. Необходима руководящая рабочая гипотеза, необходимо найти такую точку зрения на жизнь мозга, которая могла бы быть подтверждена наукой, а пока объединяла бы с посильной полнотой наши отрывочные сведения о жизни: мозга; только после этого мы могли бы стремиться понять психические явления, как зависимые от определенных жизненных функций мозга.

Явления жизни мозга, очевидно, должны быть поняты, как явления, родственные жизни вообще, а т. к. жизнь вообще мы рассматриваем как сложный процесс самосохранения или приспособления к среде, как процесс саморегулирующегося подвижного равновесия, то необходимо исследовать, каковы были бы результаты воззрения на мозг, как на саморегулирующуюся систему, находящуюся в подвижном равновесии, и на процессы, которым параллельно соответствуют психические явления, как на отдельные акты саморегулирования.

Это и сделал Авенариус с блестящим успехом. Для построения биологической психологии, на основании биологического метода, т. е. признания за мозговыми явлениями характерных особенностей живого организма вообще, он сделал чрезвычайно много: он 1) дал отчетливую картину жизни мозга, причем оказалось, что в основе её лежит один типичный акт, параллельно чему особый типичный акт лежит в основе явлений сознания; 2) он дал новую, крайне простую и плодотворную классификацию психических явлений, позволяющую понять их биологически. Идя по стопам Авенариуса, физиологи, детально изучая биологию мозга, имеют прекрасные шансы построить полную, точную и высоко конкретную картину жизни человека во всех её проявлениях.