Адаптивными характерами Авенариус наз. в высшей степени важный ряд особых психических окрасок, в которых являются нам элементы среды, именно окрасок чего–то известного или неизвестного, привычного или непривычного и т. д.
Познание не есть во всем своем объеме логический и чисто рациональный процесс, — базисы познания даны в непосредственном опыте, как факты чувственно–психологического характера: непознанное и незнакомое с одной стороны и познанное, известное с другой. Лишь путем критической организации человеческого опыта мы приходим к высшим, ясным и чистым понятиям неизвестного и познанного, первоначально же, в сфере субъективного или группового неорганизованного опыта роль иррационального чувства «известности», «ясности», «привычности» была громадна, и теперь еще научное представление о познании не мыслимо без осторожной критики адаптивных характеров, часто ведущих людей совершенно ложными путями.
Адаптивные характеры распадаются на две основные группы: на иденциалы и фиденциалы.
Человек имеет способность узнавать предметы и явления, т. е. находить сходство и различия. Если мы сравниваем два сложных объекта, то конечно мы проделываем при этом особую умственную операцию; однако сущность её сводится к разложению объектов на элементы и к сравнению простейших элементов, которое не может иметь в своей основе ничего иного, как особое чувство тождества.
Физиологически мы имеем перед собою процессы, совпадающие или не совпадающие между собою, психически же объекты являются нам в особой окраске: окраску различности Авенариус наз. гетеротой, окраски тождества таутотой.
Когда перед нами оказывается какой–нибудь объект, обладающий более или менее высоким преваленциальным характером и мы узнаем его, признаем за тот же самый, это значит, что первоначально возникшая жизнеразность, определяется т. е. вступает на путь раньше имевшей место жизнеразности; в обратном случае, т. е. когда возникает чувство различия с некоторым другим объектом, это означает, что жизнеразность не определенная и в общих чертах сходная с раньше имевшей место определяется, как иная во многих или во всех своих компонентах. Так. обр. гетероте и таутоте физиологически соответствуют колебания данной жизнеразности от некоторой другой, более или менее привычной, или по направлению к ней.
Кроме безусловных характеров гетероты и таутоты имеется конечное их смешение, когда некоторые компоненты сравниваемых объектов совпадают, а другие разнятся. Так. обр. огромное количество важных психических явлений оказывается модификациями иденциала. Так напр. изменение (продолжающееся сходство, большего количества компонентов при возникающем несходстве меньшего), число (поскольку оно целиком основывается на повторении тождественного), движение (последовательная комбинация тождественного с различными пространственными восприятиями). Сюда же относится обобщение (причем сходные компоненты приобретают преимущественную преваленциальную окраску), а также понятия правила и исключения и т. д.
Очень важно следующее замечание Авенариуса. Если какая–ниб. психическая ценность слита в сознании какого–либо индивида с характером чего–то познанного, несомненного и т. д., а другой индивид выставляет противоположную психическую ценность как обладающую теми же характерами, или если такие противоположные психические ценности приобрели в сознании одного и того же индивида, но в разное время, такие характеры, а потом вдруг возникают одновременно, — то в сознании немедленно возбуждается большее или меньшее замешательство и беспорядочная смена переживаний, характерная для особого рода жизнеразности, делающейся все более несносной и мучительной; это состояние духа мы называем сомнением или сознанием противоречия.
Так как для возникновения такого душевного состояния необходимо противопоставление различных мнений, т. е. «отражений» действительности, то сомнение по Авенариусу является словесной или «диалектической эпихарактеристикой». В самом деле здесь очевидно в окраске гетероты являются два акта сознания, которые словесно характеризуются таутотой. Психическая ценность А отличается от психической ценности В, даже находится с нею в контрасте, но в то же время и А и В должны быть адекватными отражениями того же самого истинного, а это невозможно. В основе сомнения лежит идея существования истины, подлинной действительности, и её отражений — теорий, мнений и т. д. Ниже мы еще раз остановимся на анализе диалектических эпихарактеристик, — по поводу самой важной из них — истины.
Что касается фиденциала, то он существенно отличается от иденциала тем, что первый указывает на отношения между двумя или несколькими объектами (сходство и несходство), второй лишь на отношение между объектом и сознанием (известное и неизвестное) и т. п.
Фиденциальные характеры бывают трех родов: экзистенциальные, секуральные, нотальные.
В мире опыта человек различает существующее, действительное и лишь кажущееся. При этом имеются целые градации: солнце, которое сейчас светит на небе обладает высоким экзистенциалом, оно есть нечто несомненно сущее; солнце, светившее вчера, обладает меньшим экзистенциалом, оно относится к области прошлого, а все настоящее представляется более живым, более достоверно сущим. Нарисованное солнце еще менее экзистенциально охарактеризовано, мы говорим о таком солнце, что оно «не настоящее», наконец, приснившееся солнце, или те семь солнц, которые светят в негритянском аду, не обладают ровно никаким непосредственным экзистенциалом, — это фикции. При этом одна и та же вещь в разное время и для разных людей является в более или менее яркой экзистенциальной окраске.
Главное физиологическое основание экзистенциала — привычность характеризуемого объекта.
Путешественник, вернувшийся из далекого странствия рассказывает о всем виденном своим домоседам соседям. Пока он передает о таких нравах, которые не слишком разнятся от привычек его слушателей, все рассказываемое им является для них в окраске «действительно сущего».
Но чем «неслыханнее» становятся комплексы элементов, которые вынуждает у слушателей рассказчик, тем яснее показывают их скрытые усмешки и переглядывания, что по их мнению их хотят заставить принять за действительность — выдумку. Бессовестный карьерист легко предполагает беспричинность и грубый рассчет в других, идеальные стремления кажутся ему чем–то не реальным, фиктивным, и выражение их он признает по этому притворством.1
Но причины экзистенциала не исчисляются степенями привычности. Позднее при анализе позиционала мы увидим, что особенно высокой экзистенциальной окраской обладает все, что воспринимается в данный момент посредством внешних органов чувств, то что «здесь и ныне дано».
Однако же все эти экзистенциальные характеры, возникающие в силу привычности или непосредственности и яркости восприятия объектов, сплошь и рядом приводят к противоречиям. Человек постепенно становится выше руководства непосредственного экзистенциала.
Человек привык видеть движение солнца и ощущать неподвижность земли, он может видеть и ощущать то и другое в данный момент, и тем не менее он знает, что движение солнца и покой земли суть явления кажущиеся, а в действительности земля движется вокруг солнца.
Здесь мы имеем экзистенциал в новой форме, здесь он уже не зависит от грубых и непосредственных физиологических причин: действительным является то, что без противоречия может быть включено в социальный опыт, т. е. в науку. Это важно отметить. Благодаря этому непосредственный экзистенциал перестает иметь руководящее значение. Наука должна охватить все, а потому все в её глазах одинаково сущее, но то, что в непосредственном опыте является в одном отношении ко всему объему опыта, в научном опыте приобретает совсем иное положение. Движение солнца вокруг земли тоже факт, конечно, но факт не физический, а психический: физически, т. е. поскольку мы изучаем солнце и землю в их отношениях по всему миру внешних явлений, поскольку мы строим картину мира чуждую противоречий и обязательную для всех, т. е. поскольку организуем всеобщий опыт относительно солнца и земли, последнее движется вокруг первого; в сознании же отдельного человека, благодаря совершенно определенным условиям, возникает ощущение движения солнца: это тоже факт столь же действительный, только действительно–то это движение солнца именно как индивидуальное ощущение.
Отраженная в зеркале свеча, конечно, действительна, но только как отражение. Безумен был бы тот, кто захотел бы закурить о нее папиросу; как свеча эта свеча конечно не настоящая, ибо она лишь отражение свечи, но она есть совершенно несомненный факт. В индивидуальном сознании обе могут казаться подобными, в наличном сознании обе будут считаться действительностью, но займут в картине мира совершенно разное место.
Читатель должен сделать отсюда вывод, что наука согласно эмпириокритицизму не может и не должна ставить вопроса о сущности мира, о истинно сущем в явлениях и т. д. Всякое содержание опыта — сущее, все создаваемое есть бытие, но из этого всебытия мы выделяем и организуем объективное представление о мире, т. е. строим такую картину мира, в которой все элементы опыта занимают свои места стройно и без противоречий, притом картину, удовлетворяющую всякий нормальный ум. При этом окажется, что некоторые элементы опыта занимают совершенно определенное место в геометрическом пространстве, другие же являются вне пространственными, лишь единичному субъекту доступными образами, которым пространственно соответствуют определенные функции мозга.
Вопрос значит сводится теперь не к тому, что бы руководясь колебаниями экзистенциала, найти наиболее экзистенциально ценное, т. е. истинно сущее, а к тому, что бы организовать весь мир опыта.
Это самый громадный переворот, какой когда либо имел место в духовной жизни человечества. Фактически он медленно совершался в одной области за другой, но ясно формулирован был лишь философами–натуралистами последнего времени, главным образом эмпириокритиками.
Изгнание экзистенциальной характеристики из познания есть дело позитивизма, всякая метафизика целиком основывается на экзистенциале (теория сил, сущностей и т. п.).
Лучше всего поймет читатель насколько возвышается эмпириокритицизм над другими философскими направлениями из следующих примеров Авенариуса: «Схоласту богослову Бог представлялся наивысшею реальностью, остальные вещи едва существующими», иногда же весь мир: «раз он не вечен» казался «равным ничто».
Те мыслители, которые мало исследовали индивидуальное, признавали истинно сущим лишь вечно возвращающееся, «общее понятие», «закон», «род», потому что это постоянно возвращающееся, как более для них привычное, приобретало более сильную экзистенциальную окраску. Чем выше «родовое понятие», тем чаще, тем в большем количестве отдельных случаев может оно быть применено в неизменном виде, тем более характеризуется в словах нашего мыслителя, как «неизменное», «постоянное», «необходимое», тем ближе подходит к наивысшему сущему. Высшая ступень экзистенциальности может быть достигнута лишь таким «родом», который не имеет рядом с собою никакого другого, но охватывает собою все остальные. А с тем вместе высшее существо должно быть признано за неизменное, вечное, за абсолютно абсолютное. Но формальная всеобщность есть в тоже время материальная пустота, ибо с ростом объема понятий уменьшается его содержание, и вот наступает изумительный пункт в истории человеческого духа, когда абсолют и ничто совпадают, когда бытие, оказывается равным небытию (особенно философия восточного пантеизма).
Напротив мыслители, останавливающие свое внимание на индивидуальном, естественно воспринимали в экзистенциальной окраске совершенно другое. Явления сознания, весьма изменчивые и подвижные, казались им менее истинно сущими, чем относительно постоянные комплексы элементов, т. е. тела. Создалась привычка считать истинно сущим лишь телесное, психическое же, если и не равным «ничто», то крайне шатким и экзистенциально индифферентным. Различали действительность и мысль. Дошли до того, что желая придать и «духовному» характер «сущего», определяли его, как утонченно–телесное. (Демокрит, напр.). Если же мыслитель изучает по преимуществу отдельные факты сознания, то высший экзистенциал приобретает «сознание», «ощущение», «представление».
Читатель представляет себе, как облегченно можем мы вздохнуть, отбросив все эти школьные предрассудки, забыв эти поиски «сущего», признав все равносущим, поставив себе лишь определенную цель организовать всечеловеческий опыт полно, целостно и гармонично.
Еще яснее сделается это читателю по ознакомлении с понятиями Авенариуса об истинном.
Читатель помнит описание явления моторного конфликта. Совершенно очевидно, что в привычной для нас обстановке явление это имеет место лишь крайне редко, привычная обстановка вызывает лишь привычные реакции, напротив появление в непосредственной среде нашей какого–либо непривычного элемента, немедленно вызывает колебания, возникшая жизнеразность не находит сразу привычной моторной реакции, возникает сразу несколько попыток устранения жизнеразности, так как она распространяется одновременно на целый ряд частных нервных систем по равно непривычным путям. Такое физиологическое явление отражается в сознании тем, что непривычные элементы среды являются нам в этом случае в окраске чего–то небезопасного, обеспокаивающего, тревожного, не внушающего доверия. При возвращении к привычной обстановке, или в тех случаях, когда оказывается, что одна из привычных реакций в силах устранить возбужденную непривычным элементом среды жизнеразность, — появляется положительный аффекционал, сопровождающий особое чувство вновь обретенной уверенности в себе и в среде.
Характер непривычного, тревожного и т. п. Авенариус называет отрицательным секуралем, характер привычного, внушающего доверия положительным секуралем.
Ребенок, привыкший плотно прижиматься к матери, выражает явное чувство неуверенности, когда она держит его в отдалении от тела, и успокаивается, когда его опять обнимут.
При перемене места жительства, языка, при применении нового правописания каждый ощущает массу своеобразных колебаний и общее понижение секуральных ценностей. Секураль есть таким образом явление, зависящее от большей или меньшей привычности соответственного мозгового процесса. От экзистенциала он отличается тем, что имеет прямое отношение к двигательным реакциям, характеризует объекты, так сказать, практически.
Нотал объемлет собою характеры известного и неизвестного и им подобные. При этом не надо смешивать известного и знакомого как двух разновидностей нотла. Кто не служил в военной службе, для того она не знакома, хотя, конечно, известна. Для психологов–метафизиков душа была чем–то знакомым, для нас она нечто незнакомое, хотя, конечно, нам известны их определения души.
Немецкие термины «Bekannt» и «Gekannt» точнее наших. Немецкому; «kennst du NN?» соответствует русское: «слыхал ты o NN?» т. е. знаешь ли ты, что он существует, располагаешь ли вообще соответственным слову NN понятием? Немецкому: «ist dir NN bekannt?» соответствует русское: «знаком ты с NN?»
Здесь мы имеем перед собою познавательную градацию. Все, что вообще присутствует в моем сознании, тем самым известно мне (ist gekannt), но далеко не все это мне знакомо (bekannt); я должен еще свыкнуться с известным вообще, победить в нем все явно окрашенное гатеротой при сравнении со всеми остальными элементами моего «познанного мира», устранить отрицательный секурал, если таковой имеется в наличности, поставить его в связь со всем миром моего опыта. Мне известно все, что я перцепирую, что механически присоединилось к моему опыту, но знакомо мне лишь то, что я апперцепирую, т. е. что основательно связывается, органически соединяется с тем капиталом опыта, каким я располагаю.
Все, что я узнаю, я стремлюсь познать. Все, что вновь привходит в мое сознание, что расширяет его границы — узнано мною, познано же лишь то, что возбуждает жизнеразность, устранимую привычными, урегулированными путями. По мере того, как жизнеразность из непривычной, трудноустранимой превращается в привычную, входит в систему обычных функций мозга, мы констатируем в сознании процесс так называемого познавания.
Совершенно ясно однако, что переход от первоначального нотала (первоначального ознакомления с каким–либо элементом среды) к окончательному ноталу вовсе не всегда совпадает с процессом научного познания. Как последняя ценность этого процесса получается само собою понятное, самоочевидное, что далеко не всегда совпадает с научно познанным.
Например для дикаря переход после смерти в иной, но подобной нашему мир, был чем–то само–собой понятным. Для наивного сенсуалиста вещи и явления суть нечто самоочевидное, для кантианца же как феномены так и ноумены являются сплошными загадками. Нашим предкам казалось самоочевидным, что катящийся шар останавливается сам собою, для нас же это абсурд, а очевидно наоборот, что катящийся шар остановиться сам собою не может.
В результате того же процесса наивного субъективного познавания, как его диалектическая модификация, появляется характеристика высказываний (теорий и т. п.), как самопонятных, или абсурдных, в зависимости от того, насколько быстро и всесторонне возможно связать их с обычными нашими представлениями.
Человек, руководящийся непосредственным ноталом имеет поэтому мало общего с критически мыслящим человеком. Самый яркий положительный нотал может окрашивать для него какую–нибудь теорию, абсурдную в глазах науки, и напротив строго научная теория может обладать в глазах того или иного лица резко отрицательным ноталом.
Впрочем, уже и наивно мыслящий человек может производить целые сложные познавательные операции. Например он может познать что–нибудь т. е. создать соответственную какому–нибудь явлению умственную реакцию, и затем найти, что это «познание» явно противоречит другому его «познанию», вследствие чего стремясь разрешить возникшую жизнеразность сомнения, он может создать теорию примиряющую обе предыдущие.
Если мы имеем дело по преимуществу с умственными реакциями (эндосистематическими), а не двигательными (эктосистематическими), и если процесс приобретает волевой характер (т. е. сопровождается чувством усилия и ожидания), то мы имеем перед собою размышление, т. е. мышление, сопровождаемое стремлением познать.
Если исходный пункт размышления характеризуется в высокой степени как «сомнительное», «загадочное», «неясное», «умопомрачительное», как «угнетающее и тревожащее»; если самый процесс имеет яркую окраску «искания», «борьбы» — то это значит, что отражающиеся в сознании как «проблема» физические ряды чрезвычайно удалены от привычных, затронутые ими частные системы обладают большим значением в организме, уклонившиеся от обычных путей процессы многочисленны, и вся сложная жизнеразность не могло быть устранена уже в течении значительного времени. Перечисленные явления сознания и физические процессы растут и падают параллельно. Быстрое же наступление конечного изменения, устраняющего жизнеразность, отражается в сознании, как решение проблемы и сопровождается высоким положительным аффекционалом.
И так в познавании, в познавательном мышлении мы имеем перед сбою сложный процесс самогармонизации мозга, выведенного какою либо причиной из подвижного равновесия, ему присущего.
Человеку кажется, что он ищет «познания», «истины»; но что это значит физиологически? — Это значить лишь то, что конечное состояние мозга, т. е. новая форма подвижного равновесия его и зависящее отсюда состояние сознания будут характеризоваться, как «истина», как «познание»; таким образом характер, необходимо сопровождающий конечный пункт процесса, обманчиво является в виде цели, ради которой процесс начат. Но как наслаждение не есть цель физического ряда, обусловливающая этот род, а лишь характер сопровождающий достижение равновесия, так и истинность есть лишь эпихарактеристика завершения определенного рода жизненного ряда. Физически мозг не ищет наслаждения, или истины, а лишь уравновешивается, психически процесс самоуравновешения мозга воспринимается как волевой акт, а конечный характер как его цель.
С появлением в сознании характеристики «истина» связаны и координированы другие иденциальные и фиденциальные характеры; они часто провозглашаются за критерии «истины», — указатели того, что «истина» действительно достигнута мышлением. Ясность, определенность, совпадение умственного отражения с реальностью, отсутствие противоречий… Все это выдвигается как критерий истины. Между тем неясность и неопределенность, так же как и наличность всякого рода противоречий указывают просто на то, что процесс гармонизации мозга еще не закончен.
Теперь нам совершенно ясна разница между наивным мыслителем (будь он хоть профессор философии) и эмпириокритиком. Первый фетишизирует характеры, сопровождающие конечное состояние мозга, а потому принимает отраженное в сознании, достигнутое его мозгом равновесие — за объективную и абсолютную истину. Второй считает явление познания за то, что оно есть: всякое познание, всякое мировоззрение есть для него результат приспособления мозга к среде. Отсюда вытекает для него и идеал познания: идеальное познание есть очевидно отражение в сознании конечных состояний такого подвижного равновесия мозга, которое приспособлено было бы ко всем явлениям среды, или иными словами сознание, соответствующее такому положению, при котором вся действительность, вся вселенная являлась бы логичной и понятной, а это предполагает и практическое приспособление к миру; в результате такого положения мир сознавался бы нами как идеальная среда, как святилище сохранения жизни, как космос, покорный человеку, находящийся с ним в полной гармонии.
Нотальные характеры поэтому не принимаются непосредственно в рассчет, а практически проверяются, субъективные основания нотальных характеристик вскрываются, приобретается новый, очищенный коллективною критикой нотал, нотал объективно логический, сопровождающий мышление о мире согласное с принципом наименьшей траты сил.
Лишь то считаем мы за познанное научно, что укладывается в рамки наиболее экономного миросозерцания из всех пока нам доступных, т. е. миросозерцания, наиболее полно охватывающего явления природы, наиболее точно им соответствущего, наиболее внутренно организованного. В настоящее время такое миросозерцание рисуется нам как идеал, — наука могуче стремится к завершению монистического мировоззрения, рассматривающего все явления мира, как количественно соизмеримые и взаимно определенные. В идеал познания входит математическое описание мира, т. е. формулировка законов всех явлений в простых математически точных формулах, так, чтобы на основании строго математических операций над этими формулами мы могли умозаключать к будущим или не доступным нам далеким и скрытым явлениям. Весь мир с одной стороны и, как гармонизация его, строгий ряд математических формул с другой, это было бы примирение многообразия вселенной и строго экономической закономерности нашего мозга, это было бы «обмозгование мира».
Очевидно однако, что с изменением мозга или появлением совершенно новых явлений в среде и эта «истина» пошатнулась бы, почему эмпириокритики и ее никогда не назовут «абсолютной».
Фиденциальные характеры зависят от степени привычности соответственных жизненных рядов. Степень отклонения данного ряда от привычного Авенариус называет трансэкзерцицией, степень привычности, так сказ. проторенности пути данного ряда экзерцитатом я. Итак фиденциальные характеры зависят от экзерцитата. Несомненно и научное название сводит массу разнородных и непривычных рядов к привычным, но не к каким угодно лишь бы только субъективно привычным, а к вполне определенным, наиболее привычным для человечества, а такими являются именно математические ряды, именно в силу своего высокого экзерцитата они обладают той достоверностью и наглядностью, которая заставила многих мыслителей считать их за нечто, принципиально отличное от всех других явлений сознания.
- Примеры принадлежат Авенариусу. ↩
