Философия, политика, искусство, просвещение

12. Бронзы Помпеи и Геркуланума

Ужас, пережитый в Сицилии и Калабрии и столь ярко описанный Горьким, делает более понятным тот давний ужас, который обрушился на окрестности Везувия в 79 году н. э.

«Было семь часов утра, — рассказывает Плиний Младший, — но не появлялось ни малейших признаков дневного света. Дома тряслись с такой силой, что, казалось, и самые прочные не выдержат. Мы вынуждены были покинуть виллу. Со всех сторон стремилась толпа, охваченная ужасом. В темноте люди сталкивались и падали. Волны моря отходили от берега, оставляя на суше рыбу. Все небо было покрыто необъятной черной тучей, извергавшей молнии. Вдруг эта туча с быстротою пала на землю и покрыла остров Капри и Мизенский мыс. Моя мать, которая была стара и очень толста, отказалась идти дальше и стала умолять меня покинуть ее здесь и искать спасения самому, пока еще не поздно. Но я решительно отказался бежать без нее и, схватив за руку, увлекал ее силой. Между тем пепел падал на нас густым дождем. При слабом свете мы покинули большую дорогу, боясь быть раздавленными обрушивающимися зданиями. Чем дальше мы шли, тем гуще становилась тьма. Все звуки покрыли собою крики женщин и детей. Некоторые молились богам, другие с воплями просили себе смерти: все думали, что это последняя ночь и что мир перестанет существовать».

При входе в Помпею вы получаете угнетающее впечатление в небольшой зале ее музея: засыпанные пеплом люди постепенно разрушились в течение десятков столетий — образовались пустоты, как бы формы, заключавшие в себе одни кости; догадались, попадая на такие пустоты, заполнять их гипсом и, таким образом, получили прочные слепки погибших людей. Лишь один из них спит себе спокойно, так сонным застала его смерть: остальные, женщины и мужчины, дети и рослые гладиаторы всей своей позой показывают высшую меру предсмертного страдания.

Так же точно и в виде финала Помпея дарит вас страшным последним взглядом, который долго не забудешь. Вы всходите на небольшую башенку на пригорке и оттуда видите весь раскопанный город. И какая–то холодная рука сжимает вам сердце. Город — весь бледно–пепельный, линии отдельных разрушенных домов еле намечаются; весь вид какой–то необычайно хрупкий, мертвенно нежный; кажется, что достаточно сильного дуновения ветра — и этот город из пыли и праха развеется без следа. Ни малейшей зелени, и самое солнце как–то не льнет к городу, почти две тысячи лет пролежавшему в объятиях земли, смерти и забвения. Изглоданный и засохший труп города.

Но пока вы ходите по узким улицам Помпеи, вы, напротив, ощущаете какую–то невыразимую бодрость и тонкое, ни с чем не сравнимое наслаждение. Любопытство гонит вас из одного уголка в другой, и всюду вы находите занимательное и странное. Несмотря на то, что вы окружены развалинами, вы не чувствуете вокруг себя торжества смерти; напротив, жизнь, жизнь улыбающаяся глядит на вас из–за каждой колонны, с каждого изящного двора, из печей и жерновов булочников, ютится в глубоких колеях, проложенных в каменной мостовой колесами римских повозок. И это потому прилив жизни чувствуете вы, во всем существе своем, что перед вами с поражающей наглядностью развертывается целая культура. Уж конечно, никакое археологическое исследование, как бы хорошо ни было оно иллюстрировано, никакой исторический роман не может сравниться с двух-, трехчасовой прогулкой по Помпее.

И какая культура!

Помпея не принадлежала к числу первоклассных городов, она не была также по примеру Геркуланума городом богатых вилл римской знати: это был довольно большой коммерческий центр, знать которого состояла из зажиточных купцов. Кроме того, Помпея жила светом, заемным от Рима, который сам в культурном отношении, в отношении самого искусства жить, был лишь довольно варварской копией с царицы прекрасного — Эллады. И тем не менее, какая стихия изящества и тончайшего комфорта обнимает вас здесь! Мысленно восстановляя перед собою форум во всем его былом великолепии, вы просто пьянеете от этих дивно чистых линий, от этой неподражаемо стройной гармонии, этой ясности форм. И средняя зала — двор каждого мало–мальски богатого дома — представляет собою настоящий шедевр со своими изящными фонтанами в глубине, своей легкой, сдержанно и весело раскрашенной колоннадой, своими игривыми фресками, своим имплювиумом,1 в котором всегда была свежая вода и над которым всегда синело через широкое отверстие южное небо. Здесь, над водою, в центре жилища, ставили на невысоком пьедестале небольшую бронзовую статуэтку, всегда работу исключительных художественных достоинств, всегда освежающего, оптимистического настроения, чтобы веселие и мир распространялись по жилищу от артистического шедевра, плода ясного духа и веселого отношения к жизни.

Целая серия таких бронз осталась до нас и находится в Неаполитанском музее. Если прибавить к ним изумительные бронзы, найденные в Геркулануме, то ясно, что музей этот обладает самой великолепной коллекцией античных бронз в мире.

Рассматривая наиболее замечательные статуэтки из тех, что служили украшениями внутренних дворов богатых домов Помпеи, приходишь к заключению, что люди того времени не предъявляли высоких требований к идейному содержанию произведений искусства. Прошло то время, когда такие великаны, как Мирон и Фидий, усилием своего гения воплощали в мрамор «наиболее бессмертных богов изо всех, каким поклонялись когда–либо люди», как выразился Кардуччи. Каждая фигура этих великих мастеров ставила перед человечеством почти недостижимый по своему великолепию и в то же время насквозь человечный идеал биологического развития в самом широком смысле слова. Если с внешней стороны эта скульптура была бого–изображением, то по внутреннему культурному своему значению она отвечала самой гордой человекобожеской мысли: человек — вот бог!

Прошло то время, когда Скопас и Поликлет в восторженном удивлении перед реальной красотой юношеских тел афинских эфебов 2 и новобранцев, перед плотской музыкой скелета и мускулов, играющих напряженной жизнью во время общественных игр, — запечатлевали в паросских мраморах и тщательно вылитых бронзах эту смертную красоту и передавали ее вечности и любованию дальних потомков.

Прошло время, когда Пракситель, уже проникнутый философским идеализмом, ценившим в теле только сосуд духа, одухотворил мраморы какою–то печальною мыслью и впервые создал изящное в нынешнем смысле этого слова. И если Пракситель видит в женщине уже не для себя живущий, в себе законченный организм, а, скорее, источник наслаждения и предмет любви, то как утонченно это наслаждение и как благородна эта любовь.

Даже время Лисия,3 пергамцев с их эффектами напряженного драматизма, с их чрезмерным преобладанием поэтического или философского замысла над спокойной красотой формы, с их зачинающимся романтизмом — прошло безвозвратно.

Помпейскому эпикурейцу не нужен человекобожеский идеал; ему более или менее чужда красота искусно развернутого в гимнасиях и палестрах 4 молодого тела, он далек от очаровательного спиритуализма Праксителя, он не станет огорчать себя зрелищем страдания Лаокоона, — он требует от ваятеля веселой грации, он хочет, чтобы над фонтаном прозрачной воды струился от бронзовых форм статуэток другой источник — безоблачной жизнерадостности, бодрящего, чуть–чуть хмельного латинского оптимизма; больше ему ничего не нужно. Но зато в этом отношении он действительно требователен, и в этом отношении переселившийся из Греции мастер, привязанный сильной рукой легионера к победной колеснице чужеядной римской культуры, еще может создавать вещи удивительные.

Помпейская статуэтка — всегда жанр, то чисто реалистический, то полуфантастический.

Вот перед нами знаменитый танцующий фавн; его упругое, мускулистое, стальное тело — вы чувствуете — радуется скользящим по нему солнечным лучам и с наслаждением впитывает в себя соленое дыхание недалекого моря. Уже от лучей, от влаги и аромата, от сильно разливающейся по жилам крови, от собственного безукоризненного животного здоровья может опьянеть это счастливое стихийное существо, сродни козлу, с маленькими рожками надо лбом и веселым энергичным хвостом. Но он еще хлебнул священной влаги Диониса, всякая клетка его организма играет и поет хвалу жизни, и вот он пустился в безудержный пляс и хохочет и прищелкивает пальцами, глядя в лазурь небесную, ничего не думая, а лишь ощущая блаженство бытия.

Сколько раз хозяин дома, получив известие о крушении своей барки, везшей ему дорогой александрийский товар, или о побеге нескольких рабов с подгородной виллы, озабоченный трудной тяжбой с соседом или неудающейся свадьбой дочери, настроенный кисло и пасмурный, разглаживал свои морщины, тихонько улыбался пляшущему фавну и приказывал рабу вынуть одну из заостренных амфор, в которых вино сохранялось свежим на известной глубине колодца. Здесь достигался тот же эффект, что и веселой яркой раскраской домов, и приятными грациозными линиями ионических колонн, и забавными сценами, написанными по стенам восковой краской. Искусство должно было сделать жизнь более легкой и приятной.

К числу прелестнейших произведений античного искусства принадлежит бронзовая статуэтка того же типа, изображающая Нарцисса.

Всем известно, что Нарцисс погиб от влюбленности в себя самого. Это странный герой, с трудом вызывающий симпатию. Его трагедия, скорее, вызывает в слушателе невольную улыбку. Он кажется родоначальником и мифическим представителем всех фатов и франтов всего мира. Но он должен был быть поистине прекрасен, этот влюбленный в себя мальчик. И в его наружности должно было отразиться все тщательное самоухаживание, заставившее богов превратить его в элегантный цветок. И действительно, ничего нельзя представить себе прелестней этого полубожественного отрока–франтика.

Для утонченнейшего франтовства своего Нарциссу понадобилось немногое: на кудрявые волосы надет тоненький венчик, на плечи накинута шкура козленка, копытца которого, изящные, как ювелирное изделие, свешиваются вниз, ноги обуты в узорные высокие сандалии — вот и все. Остальное заменяет собою великолепно сложенное молодое тело. Нарцисс выступает с сознательной и кокетливой грацией, в которой, однако, нет и тени вульгарности или зазывающего кокетства: он только знает, что им нельзя не любоваться. Глаза его полуопущены, голова немного склонена к плечу, и один палец красивой руки манерно поднят. Стоит только сравнить этого пленительного красавчика со знаменитым «Дорифором» Поликлета, чтобы увидеть всю разницу двух эпох. Там — поразительное спокойствие необыкновенно здоровой и сильной юности, самодовлеющее благородство позы, серьезная голова, поражающая своей поистине классической правильностью. Это — воин, молодой гражданин, мыслитель, быть может, ученик Сократа или Анаксагора, молодой человек, в полном и лучшем смысле этого слова. Но павлинья красота Нарцисса в самой слабой степени существует для себя самой, служа естественным и, можно сказать, неизбежным выражением высокого биологического совершенства организма: она рассчитана на любующегося, на восхищенных ценителей, вероятно даже на ценителей чувственных. Все это, конечно, не обесценивает помпейского щеголя. В своем роде — он прекрасен.

Более грубы, но еще более веселы другие две знаменитые статуэтки: пошатывающийся на ногах пьяный старик Силен, который держит на руках подставку для курильницы или корзины цветов; он, того и гляди, упадет, с сознательным бесстыдством выставил он вперед свой большой живот, а на пухлом лице его, увенчанном плющом, лежит уже равнодушно–сонное выражение последствий пьяной одервенелости. Но в фигуре его так много правды и жизни, так много аристофановского юмора и добродушия, что без улыбки смотреть на него невозможно. И еще шире расплывается эта улыбка, когда вы переводите глаза на молодого крепкого парня, тоже не совсем уверенного в своих ногах и несущего тяжелый бурдюк с вином: он откинулся корпусом назад под своей драгоценной ношей, и улыбается дружественному вину, и, кажется, обращается к нему с веселой приветственной речью.

Таков жизнерадостный бронзовый жанр, пришедшийся особенно по вкусу зажиточным помпейцам. При всей его прелести от него веет измельчанием скульптурного идеала, поздней буржуазно–эпикурейской культурой.

Но в Геркулануме какой–то утонченный барин–эстет собрал на своей подгородной вилле целый музей превосходных бронзовых копий со знаменитых скульптур всех эпох. И эта коллекция представляет интерес несравненно более высокого рода. О ней мы и поговорим в следующий раз.


  1. Имплювиум — часть атрия в древнеримском жилище, углубленная и часто в виде бассейна часть пола; в более позднее время имплювиум снабжался желобами для стока в него воды, украшался деревьями и статуями, превращаясь в маленький сад.
  2. Эфебы — свободнорожденные юноши от 18 до 20 лет в Древней Греции, подготовлявшиеся к военной и гражданской службе.
  3. Лисий (459–380 гг. до н. э.) — афинский логограф; один из лучших ораторов древности.
  4. Палестра — двух или трехлетняя школа физического воспитания в Древних Афинах для мальчиков тринадцати–пятнадцати лет.
Впервые опубликовано:
Публикуется по редакции
места:

Автор:



Источник:

Запись в библиографии № 315:

Бронзы Помпеи и Геркуланума. — «Киев. мысль», 1909, 3 дек., с. 2. (Филос. поэмы в красках и мраморе. Письма из Италии).


Поделиться статьёй с друзьями: