Лица:
- Порфирий Супермедикус — знаменитый врач.
- Его ученики:
- Лумен
- Меркурий
- Фидус
- Лаура — его дочь.
- Люди сеньора Подеста.
Действие происходит на заре Возрождения в Северной Италии.
Декорация представляет сад за домом Порфирия. Грядки с травами, плодовые деревья. Справа — дом; видна дверь с двумя ломбардскими колонками, опирающимися на изображения аспида и василиска; над дверью арабские письмена. Слева забор с калиткой, ведущей в переулок. Глубь сцены занята разросшимися деревьями. Недалеко от входа в дом густолиственный старый каштан, под тенью которого стоит венецианское кресло, обложенное подушками с ковриком у ног. При поднятии занавеса Порфирий сидит на этом кресле, опираясь на костыль с причудливой костяной ручкой. Это глубокий старик, сгорбленный, желтоволосый, со слезящимися глазами и длинной, тоже желтеющей, уже седой бородой, падающей на грудь. На голове его черная бархатная шапочка с наушниками, одет он в длинную, ниже колен, широкую темно–синюю одежду, с рукавами до локтей, падающими с них длинными концами. Его худые руки охвачены другими узкими рукавами гранатового цвета. Вокруг шеи и рук белые полотняные отвороты. Тощие кривые пальцы, почерневшие от химической работы, унизаны тяжелыми перстнями с печатями. Тонкие ноги в чулках обуты в меховые туфли. На груди цепь из щитков мелких черепах, соединенных золотыми колечками. В движениях видна уже дряхлость. Но время–от–времени прорывается почти юношеская живость, пересекаемая однако жестами боли и немощи.
Опершись на ствол дерева, стоит Фидус. Это — очень небольшего роста худой юноша, напоминающий хищную птицу. Желт, узколоб, горбонос, одарен кадыком. Из–под неряшливой шапки висит клок рыжих волос. Одежда темно–коричневого цвета грязна, колэт открывает на груди и руках грубое пожелтевшее белье. Колени протерты. Движения его резки и угловаты. Говорит скрипуче, с трудом выбирая слова. В глазах странный огонек. Иногда, волнуясь, он заикается и хватается за горло. Его длинные пальцы часто дрожат.
Меркурий сидит на скамеечке. Он высок, смугл, улыбка показывает молочно — белые зубы меж черной бородой и усами. На нем щегольской бархатный берет. Черные волосы бахромой пущены на выпуклый лоб. Глаза темнокарие, насмешливые. Затянут в малиновый колет с широкими складчатыми рукавами, схваченными у кистей рук в щегольские годешосы голубого цвета. Руки довольно нежны, на пальцах перстни с рубином и камеей. На золоченом поясе бархатная сумочка.
Порфирий (Говорит складно и свободно, хотя в голосе слышатся старческое дребезжание). Тивурций Варсавиензис рекомендует желчь лося, рода оленей, живущих в Сиберии… Но не так важен состав, как самая варка декокта. Не говоря о крайней тщательности при выборе дня и часа, для чего лучше посоветоваться со светилами, нужна огромная бдительность. Основа рецепта декокта идет от св. Иеронима и лишь слегка изменена в согласии с сарацинскими данными, почерпнутыми, вероятно, в исчезнувших ныне творениях Аристотеля. Но, как известно, именно против всего, чем св. Иероним изустным преданием одарил нашу великую науку, ополчается демон Кокодриллокефал, один из упорнейших и прилежнейших слуг Вельзевула. Стоит лишь опустить любую формулу, молитву, условленный жест, как Кокодриллокефал лишает декокт всякой силы, хотя с виду все остается как будто неизменным. Так, однажды, сварив великолепный декокт Иеронима, я вдруг убедился, что он не вызывает никакого иного действия, кроме сильнейшего поноса. Долго я ломал голову… Пересматривал все 36 элементов его и всю процедуру. Я чувствовал, что тут замешан Кокодриллокефал, и молился св. Иерониму, дабы он вразумил меня относительно моего упущения. И святой пришел мне на помощь… Оказалось, что я варил декокт в кожаном поясе, меж тем как сказано: „Не употребляй в составе и процедуре ничего животного, кроме предуказанного“. Демон сразу заметил пояс, поддерживающий мои панталоны, и истолковал его как употребление животного в процедуре. Его аргумент, очевидно, показался сильным и ангелам, охранявшим час, место и формулу: отсюда — понос.
Меркурий. Но по исправлении ошибки новый декокт опять исцелял все кашли?
Порфирий. Часто. Я не говорю всегда. Ибо исцеление зависит от тысячи причин, из коих не все исследованы. Самый кашель может происходить вследствие проникновения в тело паров: тело сыреет, и, судорожно сжимаясь, грудь стремится выдавить воду из пор плоти. Но бывает и так, что внутренний огонь пылает настолько, что заставляет обращаться в пар соки тела, каковые ищут исхода при посредстве кашля. Часто посторонний предмет застревает в дыхательном канале или попадает туда мошка, иногда даже незримая глазу, но щекочущая горло. Место мошки может занять порой какой–нибудь эльфоподобный маленький дух, прокравшийся, например, при зевоте во время молитвы или вообще проникший в разинутый и не перекрещенный вовремя рот. Декокт помогает во всех этих случаях. Но бывают осложнения. Бывает так, что святой патрон данного лица или его ангел–хранитель, рассердившись на субъекта, наказуют его приступами кашля. И здесь декокт стремится умерить кашель, но тогда святой патрон или святой ангел обращаются на небеса к блаженному Иерониму и говорят: „Отче благий, вот твоя микстура исцеляет недостойного, мною наказанного“. И святой целитель говорит: „Да не будет!“ Тут больного начинает мучить кашель пуще прежнего, и декокт обращается ему даже во вред. Quantum majus, — если прогневана святейшая Мадонна или кто–либо из высших небожителей. А так как редко случается, чтобы смертный не оказывался предметом гнева кого–либо из многочисленного хора присноблаженных, то ты понимаешь, насколько ограниченной оказывается восхитительная и непреодолимая целебная сила чудного сего декокта… Фидус, мне кажется, ты совершенно невнимателен…
Фидус. Я?.. Я слушаю…
Порфирий. Ты считаешь ворон! Ты дуешься на Лумена за то, что я люблю его, но я люблю его за знания, а знания даются вниманием и молитвой. Ты же останешься олухом, ибо уши твои — коридоры в пустой зал и в них вечный сквозняк.
Фидус. Что же мне слушать эти мелочи?
Порфирий. Мелочи? Меркурий, он называет это мелочами!
Меркурий. Не сердись, магистер, не волнуй себя; ты знаешь, как тонки стенки твоего желчного пузыря: приведя в волнение его содержимое, ты рискуешь вызвать прорыв и разлитие холерии по жилам, не говоря о том, что от сердящегося даже справедливо ангел отвращает покров свой, так что и справедливый гнев может перейти в греховный… Дети Ириды, многочадной супруги Асмодея, реют вокруг нас… Да хранит нас мадонна и святая Пациенция!
Порфирий. С удовольствием слушаю тебя, мой Меркурий… Ты говоришь как мудрец. Но, видишь ли, для многоученого доктора Фидуса декокт св. Иеронима от всякого кашля — мелочь. Есть отчего рассердиться! Попробовал бы ты сказать это Кокодриллокефалу, олух, — демону, которому сей декокт не дает ни минуты покоя, — он бы разъяснил тебе, какая это мелочь!.. И если завтра кашель станет душить тебя и красные глаза твои полезут на лоб, жилы надуются как веревки, грудь готова будет разорваться и в горле заклокочет пена с кровью и желчью, — тогда ты поговоришь о мелочи, завещанной святым отшельником и исправленной четырьмя арабскими мудрецами, в том числе самим Авиценной!.. Несчастный!.. Тогда ты станешь умолять меня дать тебе полкапли этой мелочи.
Фидус. Нет, магистер.
Порфирий. А что же? Ты умрешь как собака, захлебнувшись собственной мокротой?
Фидус. Нет, магистер.
Порфирий. Нет, нет… Бессловесное полуживотное!
Фидус. Я выпил бы твоей панацеи.
Порфирий (внезапно успокаиваясь и улыбаясь). А, хитрец, ты выпил бы моей панацеи! Но разве ты не знаешь, что ее надо принимать с постом и молитвой, во святой вере, и что малейшее сомнение губит её эффект?
Фидус. Это–то я знаю. Я знаю также её несложный состав… Я вытвердил все формулы, еврейские и арабские, которые надо произносить, собирая травы и дистиллируя эликсиры… Я знаю также, что… что великий Супермедикус исцелил панацеей паралич торговца красным деревом, бессонницу сборщика соляной подати, подергивание руки у жены бочара Пепе… Ах, я знаю это… Но чего–то я не знаю еще… Да… или, вернее, я еще что–то знаю!.. Знаю, что мне никогда не сделать эликсира панацеи… Никогда!
Порфирий. Конечно, потому что ты маловер.
Фидус. Не сварить мне его, хотя бы вера моя была широка как Средиземное море и высока как Альпы.
Порфирий (улыбаясь). Почему же? (подмигивает Меркурию).
Фидус (побледнев). А, ты делаешь знак этому франту! Ему–то ты рассказал все!
Порфирий (несколько нахмурившись). Что ты имеешь в виду?
Фидус. Ты хочешь знать?
Порфирий. Да, хочу, глупый человек.
Фидус. Хочешь?
Порфирий. Говори же, двуногий осел.
Фидус. Сказать?
Порфирий. Не истощай моего терпения!..
Фидус. Ты думаешь, что я глуп и ничего не понимаю…
Порфирий. Ты глуп, это так же несомненно, как неподвижность земли.
Фидус. Ты воображаешь, что я упьюсь твоими формулами, на которых я сломал себе язык?
Порфирий. Почтение к словам мудрых, квакающая жаба!
Фидус. Что я буду таскаться по ночам, указанным звездами, и, согнувшись крючком, искать травок, листиков и корешков?
Порфирий. К чему ты ведешь свою собачью речь, свинной огрызок?
Фидус. Нет, все это второстепенно… Есть что–то другое, дорогой магистер… Обманщик!
Порфирий (Взбешенный). Подойди сюда, сын ежа и вонючки, чтобы я тебя ударил костылем.
(Меркурий улыбается все время, не сходя с места).
Фидус (в страшном волнении). Га! Ты скрываешь от меня суть. Но я узнал, подсмотрел, подслушал, ибо, воистину, я хочу знать, хочу мочь!
Порфирий. Молчи!.. Закрой богомерзкую яму уст!
Фидус. Покажи мне палочку!
Порфирий (трясясь от гнева, поднимается со стула). Что? Ка… какую?
Фидус. Палочку! Вавилонскую палочку, которой ты мешаешь все твои варева и твою панацею!.. Ибо сила в палочке, истина, добро, здоровье, красота, счастье, — все в палочке, в вавилонской палочке!.. Покажи мне ее… ты ее показал Лумену, ты показал ее Меркурию… Я хочу видеть палочку!
Порфирий (садясь опять на стул а обращаясь к Меркурию). Ты слышишь?!
(Меркурий пожимает плечами).
Ты не увидишь палочки до конца дней твоих, как собственных длинных ушей, последняя из обезьян, ибо палочка — венец и награда и не дается дуракам.
Фидус. Да?
Порфирий. Довольно! Молчать!
Фидус. Она не дается дуракам? Хорошо… Что–ж? Хорошо… Я — дурак. Я молчу.
(Грызет ногти, дрожит).
(Из дверей дома выбегает Лаура, светлокосая девушка флорентийского типа, одетая в грациозное белое платье).
Лаура, Отец, Лумен вернулся! Чуть не весь город вышел ему навстречу, потому что пизанцы провожают его с музыкой: он исцелил у них немую дочь синьора Гамбакорта. Он исцелил ее твоею панацеей. Пизанцы хотят видеть тебя, они кричат: „Хотим видеть мудрейшего учителя мудрого ученика!“
Порфирий (поднимаясь с кресла). Вот это радость! О, я бегу, как мальчик… Не надо поддержки… Я готов отбросить и костыль… Он исцелил немую? Это достойно меня!.. Дочь самого Гамбакорты? Отлично… Я иду навстречу благородным пизанцам.
(Уходит с Меркурием. Его дочь хочет следовать за ним, но Фидус преграждает ей дорогу).
Фидус. Девушка, отчего ты никогда не смотришь на меня?
Лаура (гордо пожимая плечами). Что–ж на тебе нарисовано?
Фидус. А на Лумене?
Лаура. Он сам лучше всякой картины.
Фидус. Га! Ты влюблена в него, Лаура? Ты вожделеешь к нему?
Лаура. Молчи! Не оскорбляй девушку, гад!
Фидус. И он льнет к тебе. Но ты знаешь почему? Быть может, ты воображаешь, что это ты нужна ему? Нет, ты нисколько не нужна ему.. Он знает про вавилонскую палочку, которая припрятана в вашем доме и которой магистер мешает эссенции. Он знает её волшебную силу, заключенную в ней еще пророком и чародеем Даниилом… О! Да, да! Я ведь знаю, я отлично слыхал все. У меня длинные уши, но зато они хорошо слышат.
Лаура. Пусти меня… Ты бредишь.
(Хочет пройти, гордо подняв хорошенькую голову и презрительно наморщив нос. Фидус загораживает ей дорогу снова).
Фидус. Твой муж. получит палочку, вот почему Лумен льнет к тебе. Да, да, я слышал, — он говорил Меркурию со смехом: „Заполучить бы только палочку, а жену можно всегда запирать дома“. Лумен — развратник, ему нужны девки со всего города. Хороший будет муж у тебя, нечего сказать!
Лаура. Все–то ты врешь и врешь глупо, не похоже на правду: Лумен живет как монах, а на меня молится как на мадонну.
Фидус (упрямо). Он хочет палочку, в ней истина и сила. Ради палочки все можно… Можно жить монахом… Можно не есть, не пить, не спать… Можно стать святым… Можно стать чортом, оклеветать, обворовать, убить… Потому что в палочке сила и истина, это знает и магистер… Без палочки все остальное не действует, а палочка действует и одна… Палочка…
Лаура. Прочь, ты мне надоел смертельно.
Фидус. А! Если бы хорошенький Лумен мог украсть палочку, он ушел бы из дому, даже не взглянув на тебя.
Лаура. Гном! Если бы Лумен хотел похитить палочку, — он давно бы мог это сделать.
Фидус. Ха–ха–ха! Он не знает, где она, — вот беда его.
Лаура. Он знает.
Фидус. Нет, нет… Он не подозревает… Лаура. Я двадцать раз давала ее ему по ночам, потому что отец прячет ее у меня. Вот тебе! Когда Лумен приходит ночью к моему окну и мы говорим с ним так задушевно, так тихо, так сладко, — он спрашивает иной раз у меня: „Дай мне палочку, я еще раз попробую прочесть эти письмена при свете нашей подруги–луны“.
Фидус. О, хитрый вор!
Лаура. Если бы он был вор, — что стоило бы ему взять ее? Я при нем укладывала ее назад в мою шкатулку. Но она и так будет принадлежать ему, потому что я буду его женой, и это для него в миллион раз важнее, чем стать царем всего Вавилона.
Фидус (задумчиво). Что же, он прочитал письмена?
Лаура. Их никто не может прочесть, даже отец.
Фидус. Он спишет их, а в них–то и есть самая сила.
Лаура. Их нельзя ни запомнить, ни списать, они — как сумасбродное кружево.
Фидус. Почему же отец стал прятать у тебя палочку? Вот я и поймал тебя! Ты все лжешь! Отчего бы палочке быть у тебя?
Лаура. Отец прятал ее в тысяче мест, но ему приснился доктор Рожер, который подарил ему палочку, и указал на мою шкатулку как на самое безопасное место. Она у меня. Это все равно, как если бы она уже была у Лумена. Попроси он, — я бы отдала ему ее совсем. Видишь? (Надменно). Что ты понимаешь в любви! Молчишь? Пристыжен?
(Величественно проходит мимо нею налево. В то время как она почти подошла к калитке, последняя тихо открывается и на пороге показывается Лумен. Он белокур, волосы двумя волнами падают ему на плечи. Он похож на Рафаэля. На нем красивый колет с черными цветами по синему фону, его ноги стройны; на плечах плащ, на голове шляпа с шарфом, конец которого падает на плечо, в руках длинная палка, через плечо кожаный мешок. Его желтые сапоги запылены. Увидя его, Фидус юркнул в дверь дома).
Лаура. Лумен!
Лумен (вяло). Я…
Лаура. Ты устал?
Лумен. Смертельно.
Лаура. Где?
Лумен (махнув рукой). Там…
(Подходит к авансцене и садится на кресло Порфирия. Сбрасывает мешок, плащ и шапку, бросает палку).
Лаура (На коленях около него). Поцелуй же меня.
Лумен (Целуя ее). Я устал, ненаглядная.
Лаура. Ты исцелил дочь Гамбакорты? (Он вяло кивает головой). Может быть, ты влюбился в нее? (Он тускло улыбается и гладит волосы Лауры). Нет?
Лумен (Нежно). Одну тебя, всегда!
Лаура (Целуя его руку). Милый… Всегда? Одну? Отчего же невесел?
Лумен. Отдохну — повеселею… Мысли бьются в моей голове… Чувства в сердце. Я так много узнал, обдумал, моя Лаура. Печалиться ли мне? Отчего мне как — будто тоскливо? Отчего мне почти страшно как будто, моя дорогая? Разве догадка не осветила как молния мою голову? Разве эту молнию я не сумею остановить на моем небе, превратить в ласковое солнце на счастье себе и людям?.. И старому учителю тоже, уверяю тебя Лаура.
Лаура. О чем ты?
Лумен. Тс! Ты не поймешь этого, но учитель поймет, — он мудр.
Лаура. Что–то переменилось?!
Лумен. Что–то? Все, все! Сперва я испугался своей решимости… Самой мысли уже боялся, словно забеременел яйцом василиска. Тем более — дела, но сделал. И тогда страх мой ослепил меня на мгновение.. На мгновение я почувствовал себя во тьме. И тут новый свет уже вечный. Тогда я опьянел от радости. Но теперь я устал. Однако радость бьется во всех моих жилах и скоро осилит усталость. Бьется и сомнение… Не в истине, но в учителе: в силе его духа.
Лаура. Но меня–то ты любишь?
Лумен. Больше жизни… Вас двух я люблю больше жизни, двух сверхчеловечески прекрасных дев, и я буду вашим мужем.
Лаура (Вскочив). Двух дев?
Лумен. Тебя и истину.
Лаура (Успокаиваясь). А, ну с нею я еще готова делить тебя, Лумен. Однако меня ты должен любит немножко больше.
Лумен улыбается, целует ее в лоб, молчит.
(За сценой крики пение, музыка).
Лаура. Бежим туда!
Лумен. О, нет! Они надоели мне. Иди ты, помоги отцу вернуться. С ним ли Меркурий?
Лаура. Я думаю… Но мне хочется видеть пизанцев, которые провожали тебя (Набрасывает вуаль на голову). Пойду… Еще поцелую тебя!.. (Целует его). У тебя горит лоб?.. Не заболей, милый… Это противная истина воспламенила тебя так своими ласками. Я освежу твой лоб (Машет над ним концами своего покрывала). Вот так! Так… Иду, прощай… Все–таки ты — странный сегодня (уходит).
(Справа входит Фидус, крадущимися медленными шагами подходит к Лумену и кладет ему руку на плечо).
Фидус. Лумен!
Лумен. А, друг Фидус… Здорово!..
Фидус (Сдерживая какую–то радость). Лумен, только мудрые могут овладеть истиной?
Лумен. Конечно.
Фидус. Ну, апостол Павел был иного мнения и говорил, что истина достанется юродивым или что–то в этом роде.
Лумен. Это сказано об истине сердца.
Фидус. Разве истин много?
Лумен. Их две: истина разума и истина сердца.
Фидус. Есть третья сестра, гораздо прекраснейшая.
Лумен. Какая же?
Фидус. Истина–мощь. Мочь значит знать. Самый сильный волшебник обладает этой истиной, и не благодаря знанию только, и не благодаря добродетели… но благодаря талисманам, не так ли?
Лумен. Я не думаю этого.
Фидус. Ты лжешь, Лумен! Ты исцелил немую принцессу не знанием, а панацеей (Лумен улыбается).
Фидус. Может ли истина–мощь стать уделом малоумного?
Лумен. В мощи нет еще истины.
Фидус. Она вся в ней! Кто может, — тот прав, кто не может, — тот ничто. Она вся в мощи! И когда мощь принадлежит глупцу, он мудрее мудрейших. Давид победил Голиафа. Это потому, что у него была праща, разившая издали. Вы — Голиафы ума, а я — тщедушный Давид. Попробуйте сражаться без пращи. ибо пращу вашу Бог отдал неразумному. Раскуси–ка эту загадку. Прощай.
(Хитро и зло улыбаясь, уходит. Лумен равнодушно пожимает плечами и вновь погружается в задумчивость. Из дома выходит Меркурий).
Лумен (Встает и быстро идет к нему с протянутой рукой). Друг Меркурий! О, как я рад, что вижу тебя, прежде учителя! Мне так много надо рассказать тебе.
Меркурий (Улыбаясь). Да, ты хочешь похвастать твоими чудесами. Ты хочешь лишний раз во всех подробностях рассказать, как ты исцелил прекрасную Джулию Гамбакорта, онемевшую два года тому назад. Отчаяние отца, недоумение величайших врачей. Твой триумф.
Лумен. Ах, если бы ты знал, что кроется. подо всем этим! У меня кружится голова, когда я вновь думаю об этом. Что я испытал, что я узнал!.. Умоляю тебя, выслушай меня. Сотри с лица твою вечную улыбку: верь, — то, что я поведаю тебе, есть нечто торжественное и почти страшное.
Меркурий. Садись (Показывает ему на кресло, сам садится на свою скамью). Я слушаю.
Лумен (Садясь). С самого начала — первое и уже страшное признание. Когда я наблюдал применение панацеи учителем, я обратил внимание на крайнюю настойчивость, с какой он требовал абсолютной веры в её силу, как божественную. Ты помнишь, во всех неудачах, — а их было немало, — учитель неизменно ссылался на маловерие пациентов. И ты отчетливо вспоминаешь, вероятно, процедуру внушения веры. Старец готовится к ней долгим постом и усердной молитвой. Он преображается, когда приступает к пациенту. Он выпрямляется, молодеет, глаза наполняются огнем, его походка приобретает царственную важность, голос звучит глубоко и властно: весь он — воплощение веры в себя, и когда он трижды говорит: „Верь. Веришь ли?“ — коленопреклоненный больной дрожит от волнения.
Меркурий. Я хорошо знаю все это.
Лумен. Но ты знаешь также, что самому магистру внушает его веру в панацею не столько подбор специй и священные заклинания, сколько изумительная палочка, обладающая таинственной силой сохранять жидкости от влияния злых духов? (Меркурий, слегка улыбаясь, кивает головой). Слушай же! (Хватает его за руку и наклоняется к нему). Слушай: я усомнился! (Смотрит на него широко раскрытыми глазами. Меркурий улыбается). Моя голова горела. Я думал напряженно: что если палочка тут совершенно не при чем? Что если тут не при чем и самые специи? Вся панацея?!. Чудовищная, но гениальная мысль! (Меркурий улыбается).
Лумен. Но дерзость моя пошла дальше, поддерживаемая рукою Господа, разумеется. Я вспомнил святых апостолов, исцелявших рукоположением. И вот в одну ночь… Когда я весь полон был самых чудных чувств, когда я вернулся со счастливого свидания и слушал ропот ручья там, у Каменного Деда, который, весь освещенный луною, склонил над моей головой свою задумчивую гранитную массу… в эту ночь, глядя на бледные звезды и полную луну, трепеща до слез от полноты бытия, я, как часто со мной бывает, вернулся мыслью к борьбе человека с недугами. И вдруг каким–то чудесным способом, каким–то внезапным откровением я понял все! Яркая мысль как бы пронзила всю мою душу: дух, дух, дух исцеляет! Да… Все болезни суть слабости души, — душа сильная может пробудить уснувшие силы больной души, и тогда вновь проникаются жизнью и члены тела… Да, это так! Я почувствовал, словно рука моя коснулась истины. Я видел, что Христос и святые улыбаются мне в бледном небе меж звездами и шепчут под мелодию вод великие целители–чудотворцы: „Так, это так“. Ах, как я был невыразимо счастлив! Я обнимал Истину, я ласкал её священную грудь, целовал её высокое чело, гляделся в мудрые очи её! Я шептал: „Ты моя!“ Она протягивала мне пьянящий кубок славы, неувядаемый венец бессмертия был в её другой руке. Она склонилась передо мною, как перед победителем своим, эта богиня, эта амазонка, отдающаяся лишь победителям. Дух, исцеляя дух, вылечивает тело! Как просто, но как гениально! Это переворачивает мир. И когда я вспомнил о вавилонской палочке и снадобьях, и формулах, —я улыбнулся с горделивой жалостью.
Меркурий. Ты был счастлив. Но дальше?
Лумен. Дальше?.. Самое дерзкое… Безумно мудрое… Ты знаешь, я, конечно, свято исполнил все духовное в самоподготовке и во внушении веры, ибо здесь учитель велик, — он инстинктом предугадал, хотя и в тумане, ныне открытую много, Луменом, истину. Но вместо панацеи я дал Джулии Гамбакорта… Ужаснись, обрадуйся, изумляйся, теряя рассудок… Простую воду! Да, да, да! И она исцелилась!.. (Вскакивает и лихорадочно ходит взад и вперед. Меркурий улыбается). Когда я, изнуренный постом, но весь движимый моею верой, чувствуя себя прямым языком пламени, пошел к ней на площадь перед собором, — толпа ахала, иные склонялись: „Да благословит тебя мадонна и святой Лука!“ —кричали мне. Она стояла на коленях на ковре. По углам были зажжены четыре огромные свечи. Епископ, её дядя, поднял крест, все опустились на колени и запели: „Nune sumus testimones miraculi, nune adimonstratur omnipotentia domini!„Я положил руку на её мягкие волосы, поднял к себе смущенное и прекрасное лицо девушки и сказал ей: „Crede, virgo, an credis?“ И второй раз. И третий. За нее отвечала плачущая: мать „Credo, domine, adveni incredenziae meae!“ И каждый раз я в самые очи её вливал веру мою. И потом бестрепетной рукой я дал ей… не панацею, нет, а воду, которую вылил в чашу из фиала! Дева выпила и смотрела на меня с благоговением. Я сказал „Да развяжется язык твой. Хвали Бога, исцелившего тебя. Девушка, говорю тебе: ты можешь глаголать и воспевать. Пой же во славу Господню!“ Она сделала страшное усилие, покачнулась. Мне подумалось вдруг, что она умрет сейчас… И вот в тишине, — ибо словно пустыней стала Пиза, — прозвенел слабый, слабый голосок, певший: „Те Deum laudamus“. А дальше нечего рассказывать. Взрыв общего восторга и благодарности небу… Но это была вода, Меркурий, вода!.. Исцелил её язык, дух мой, а не панацея Супермедикуса!
Меркурий. Друг мой, я давно не верю в панацею.
Лумен. Ты?.. Но ты никогда не говорил об этом.
Меркурий. К чему? Она исцеляет многих.
Лумен. Но это дух исцеляет.
Меркурий. Вера… Всякий ли дух может верить, не опираясь на вавилонскую палочку?
Лумен. Всякий прозревший.
Меркурий. Боюсь, не скоро еще все слепые прозреют и немые заговорят.
Лумен. Сегодня же поделюсь с учителем великим открытием.
Меркурий. Да удержит тебя от того хоть простое человеколюбие. Ты убьешь его.
Лумен. Неужели он так держится за шелуху, когда я даю ему алмазное зерно?
Меркурий. Во что хочешь ты превратить его жизнь? Его науку? Его подвиг?
Лумен. Но истина…
Меркурий. Что есть истина?
Лумен. Вопрос Пилата.
Меркурий. Оставшийся без ответа.
Лумен. Дух есть истина.
Меркурий. Кто это знает?
Лумен. Я!
Меркурий. Не делай из своей истины меча для несогласных с тобой.
Лумен. Что же, преклоняться мне перед вавилонской палочкой?
Меркурий. Оставь ее тому, чьей жизни она опора. Жди: ты молод, он очень стар.
Лумен. Он мудр и поймет меня.
Меркурий. Знаешь ли ты историю палочки? Нет? Так слушай же, ибо у магистра нет тайн от меня. Эта палочка принадлежала голландцу Рожеру Ван–дер–Гиифту. Тайком говорили о ней медики как о талисмане, объяснившем чудесный успех лечений Рожера. Тогда Порфирий поклялся добыть палочку всякой ценой. Он был довольно богат. Он предлагал Рожеру золото, коней, одежды и камни, готов был продать свой дом, все заложить, всю работу свою отдать на годы вперед на откуп евреям. Он бредил палочкой. Рыжий иностранец, — я еще помню его: он был тучен с висящим подбородком, жадными и мутными глазами, — рыжий голландец улыбался и говорил: „Этого еще недостаточно“. В одно утро он, наконец, открыл свое ужасное условие. Сластолюбец требовал к себе жену Порфирия, красавицу Анну, мать твоей Лауры. Чудовище сказало при этом: „Она должна быть вся моя… и я предупреждаю тебя, что любовь моя жестока!“ Сперва Порфирий, конечно, возмутился. Он ответил магу презрительным взглядом и на некоторое время перестал думать о палочке. Но потом страстная мечта о ней превозмогла. Порфирий мучительно колебался. Наконец, он решился все рассказать жене. Сначала он сдерживался, потом стал умолять ее, валялся в ногах, потом стал с ней груб, начались жалобы на женское себялюбие и на собственное свое полное одиночество. Жизнь бедной женщины превратилась в ад. Порфирий бледнел, худел, по ночам он бредил все той же палочкой. Тогда святая женщина пошла к Рожеру… Семь суток Порфирий бродил по улицам как тень непогребенного, под утро седьмой ночи он нашел Анну, обнаженную, окровавленную, с сумасшедшим ужасом в глазах у двери своего дома. Вавилонская палочка была в её руках. Она осталась у Порфирия. Но Анна, не проронив ни слова о том, что видела и пережила у изверга, исчезнувшего куда–то бесследно с деньгами Порфирия, умерла через четыре дня… Теперь ты хочешь доказать, что палочка — простой кусочек бронзы? (Лумен молчит, задумавшись). Таи же свои сомнения, свое неверие.
Лумен. О, сколько преступлений совершается ради истины и мощи!.. И как часто вместо истины обнимают красивого беса — иллюзию.
Меркурий. Не часто, а всегда.
Лумен. Что ты говоришь?!
Меркурий. Друг мой, я полагаю, что истина не для людей, если только вообще она существует, и не есть простой flatus vocis, имя для вещи иллюзорной. Все наши истины лишь временно–благие обманы, нужные жизни. Когда они перестают быть нужными ей, дряхлеют, когда растущий человек перерастает, на смену приходит новый обман, приветствуемый как новая истина. У всякого обмана лицо правды, у всякой правды спина обмана.
Лумен. Безотрадный скептицизм, который ты скрывал от меня. Но меня ты не заразишь им, ибо я знаю истину и проверил ее опытом.
Меркурий. И Порфирий проверил свою. Не будем спорить. Действуй, конечно, по–своему. Лечи согласно твоей новой истине… но не говори о твоем неверии старику.
Лумен. Но как могу я умолчать о вере, о новой вере моей?!
Меркурий. Неужели тебе так трудно не показать её торжества над старой верой учителя? Оставь его, пока он жив, ворожить на свете. Он приносит мало вреда, гораздо больше пользы, уверяю тебя.
(В доме раздаются пронзительные крики смятения и ужаса).
Лаура (Выбегая из дверей дома). Меркурий! Лумен! Идите, бегите! Какое ужасное несчастье!..
Меркурий. Неужели магистеру нехорошо?
Лаура. О, очень!
Лумен. Бедный старик!.. Бежим скорее!
(Из двери дома выходит Порфирий. Он всклокочен и взбешен).
Порфирий. Мои мальчики, мои дети! Бегите, ищите, хватайте! Они украли у меня палочку! Вавилонскую палочку! Мою жизнь, мою силу, мое счастье! Её нет, нет!.. Она исчезла вместе со шкатулкой Лауры!.. (Бросается в кресло и ломает руки). О, я несчастный! Слышите вы? Палочки нет!.. Нет больше панацеи и нет исцелений!.. Теперь Кокдриллокефал, Каккачьо, Родобрахий и другие демоны погубят меня… Они отомстят мне за долгие годы моего могущества над ними… Где теперь слава Супермедикуса? Мне остается умереть поскорее, ибо ни одно исцеление не удастся мне больше!
Лаура. О, не говорите таких страшных вещей, баббо!.. Другие же лечат и без палочки. Не у всякого медика есть палочка.
Порфирий. Её нет ни у кого, кроме моего вора, но зато на свете нет ни одного хорошего медика, кроме меня, а теперь нет больше и меня. Вся медицина — дым без палочки… шарлатанство, гадания, гипотезы, толкание в потемках, поиски ощупью. О, моя палочка, путеводный посох мой!.. (Плачет).
Лумен (решительно и не обращая внимания на Меркурия, с видом торжественным выступает вперед). Утешься, почтенный старец, утешься в своей потере. Слушай меня, почти уже сына твоего по плоти, давно сына по духу, — я скажу тебе нечто, что сразу остановит потоки твоих слез.
Порфирий. Ты знаешь, где палочка?
Лумен. Нет, но я знаю нечто еще более важное.
Порфирий. Что может быть важнее?
Лумен. Я исцелил твоею силою, мудростью, добродетелью дочь синьора Гамбакорта, князя Пизанского…
Порфирий. Палочка, палочка исцелила ее.
Лумен. Нет. Говорю тебе: нет!.. Ибо я не давал ей выпить панацеи.
Порфирий. Отчего же она заговорила?
Лумен (Раздельно). Я не давал ей твоей панецеи!
Порфирий (Раскрывает рот и долгим тупым взором смотрит на Лумена). Что же ты дал ей?
Лумен. Она исцелилась силою твоего духа, преподанного ей мною. Я выполнил все духовные твои предписания, но я дал ей простой воды. Ты видишь, палочка тут не при чем. Истинно, истинно говорю тебе: исцеляет дух, то, что ты называешь самоподготовкой и внушением веры. Это исцеляет, в этом твое огромное открытие, этим велик ты, ты можешь отбросить вавилонскую палочку, как выздоровевший отбрасывает костыль, и ты увидишь, что по–прежнему будешь преуспевать и без неё.
(Порфирий слушает с изумлением и растущим беспокойством, Лаура с надеждой. Меркурий отошел в сторону, улыбается).
(Пауза).
Порфирий. Что ты несешь? Что ты несешь, мальчик?
Лумен. Истинно говорю тебе: вавилонская палочка — обман, это не более, как кусочек металла.
Порфирий (Неожиданно поднимается с кресла и ударяет его костылем). На, получай! Негодный гусенок! А, несчастнейшее насекомое, палочка не свята больше в твоих глазах! А, в ней ошибался сам пророк Даниил и целый ряд жрецов Вавилона, Персии, Пальмиры и жрецы Magnae Matris, и философы Порфирий и Прокл, и епископ Каликст, архидиакон Григорий, Бен–Омри и Дауд бен–Сегаль–каббалист, Альберт великий и Рожер ван–дер–Гиифт, все ошибались, ошибся и я, старый дурак, Порфирий Супермедикус, только ты, только ты, желторотый цыпленок, сын курицы от стервятника, только ты разгадал истину, ты, гриб, не сравнявшийся еще с землею, но уже червивый, ты, вошь, воспитавшаяся во власах моей почтенной брады, ты, мозоль на подошве науки… Ты!.. Ты!..
Меркурий. Не сердись, магистер! Ты знаешь, что стенки твоего желчного пузыря…
Порфирий. К чорту мой пузырь! Пусть лопнет мой пузырь, пусть желчь моя зальет мир, пусть в ней захлебнутся неблагодарные ученики! Он дал воды Гамбакорте, и она заговорила. Слушайте его, слушайте его, облака, деревья, мои травы, муравьи и мотыльки, слушайте его, ангелы и демоны, окружающие нас в сей час, слушайте его и хохочите! Он хочет, чтобы мы все поверили, что немая может заговорить, выпив стакан воды! О, раздувшаяся водяная крыса, о новый Фалес, бессмысленный певец вод, да пошлет тебе Господь водянку, да захлебнешься ты водою на заре дней!.. Вода, вода!..
Лумен. Я сказал: дух.
Порфирий. А, дух! Так ты исцеляешь духом, да? При помощи духа? Какого? А не хочешь ли ты на костер за это, мой милый чернокнижник? Мы знаем, чем пахнут эти духовные исцеления, — духом зловонного козла, смрадным духом уст Авадонны. Повтори еще об исцеляющем духе, и мы всей коллегией потащим тебя к епископу.
Лаура. Баббо, баббо! (Плачет). Ведь это Лумен, Лумен, который хочет вам добра, любит вас, потому что любит меня!
Порфирий. Прочь, кукла!.. Для тебя ничто, что он позорит палочку отца, изрекает хулу на палочку. Это ничто для тебя! Тебе важны поцелуи, охи, серенады, лунные ночи, молодость, любовь, свадьба, брак, дети… Всякая ерунда важна тебе, но ценностей истинно–важных ты не знаешь. Что такое тебе палочка? Я отдал за нее все, мое счастье отдал я за нее, отдал такую любовь, какой и сотая часть не вместилась бы в десять трухлявых сердец Луменов, если придать к ним еще и печень, и селезенку, и прочие intestines. — А ты наоборот, ты отдала бы за сладкий поцелуй, за так–называемое счастье и отца, и честь, и Бога, ты бы и палочку отдала, чтобы выскочить за любимого молокососа, скудоумная девчонка! Разве женщины способны на серьезность? Молчи же, цесарка! Что касается тебя, хулитель, ругатель, духоисцеляющий обманщик, еретик, сатанослужитель, дьявололобызатель, адосвященник и бесоврач, то я проклинаю тебя отныне и навеки и гоню тебя вон из моего дома!
(Раздаетея энергичный стук в калитку).
Меркурий. Учитель, кто–то пришел к тебе.
Порфирий. Всех к чорту! Никого не хочу видеть. Ничего не хочу, кроме вавилонской палочки.
Меркурий (открывая калитку и выглядывая в переулок). Ба, люди синьора подеста привели Фидуса.
(В калитку входят два рослых парня в латах. Они ведут Фидуса за плечи).
Первый стражник. Великий Супермедикус! Мы нашли твоего ученика в то время, как он, размахивая каким–то волшебным жезлом перед зеваками предместья, хвастал, что с жезлом этим к нему перешла вся твоя премудрость. Мы подумали, не украл ли он твою премудрость. И, рассудив, что — это воровство, как всякое другое, ибо ты живешь своей премудростью как портной портняжеством и волшебный жезл для тебя то же, что шило для сапожника, — взяли молодчика и привели его сюда.
Фидус (падая на колени перед Супермедикусом). Прости меня, учитель… Я украл палочку, ибо я знаю, что в ней истина, мощь, здоровье, богатство, молодость, красота… Учитель… ты не любил меня… Я видел, что палочка никогда не будет моей… Потому украл. Суди меня Бог. Я заслужил тысячу лет чистилища, но я с ума сошел… О, я готов был разбить твою голову, если бы я думал, что ты в своем черепе прячешь вавилонскую палочку!
Порфирий. Где она?
Фидус. Вот… Возьми (Отдает ему палочку). Прости меня!
Порфирий. Сын мой, милый сын мой… Мне ли прощать тебя?.. Смотри, Меркурий, смотри, Лаура, все смотрите, — он возвращает мне палочку… И веру мою в нее. Так ты готов был убить меня, дорогой мальчик, только бы добыть палочку?
Фидус. О, дорогой учитель, казни меня, но это так: лучше сказать всю правду.
Порфирий. О, благородная душа, одержимая жаждой истины!
Фидус. Я подслушивал, подсматривал, притаившись за углом или у двери…
Порфирий, О, мой красавчик!..
Фидус. Сколько раз я видел, как ты по ночам мешал над огнем ею в своих котлах и тиглях!.. Я едва удерживался, чтобы не прыгнуть на тебя из темного угла как зверь и не сдавить моими пальцами твою тощую старую шею.
Порфирий. Так, так, мой сын.
Фидус. Я готов был изнасиловать Лауру, чтобы заставить тебя отдать мне ее, а с нею палочку… Потому что привлечь девушку красотою или любезностями я не умел…
Порфирий. Так ты хотел изнасиловать ее ради палочки? Так любил ее?
Фидус. Всем помышлением любил.
Порфирий. Твоя любовь будет награждена: ты получишь ее. Ты получишь палочку. Ты получишь также и дочь мою.
Меркурий. Магистер, опомнись!..
Порфирий. Молчи! Я знаю, что делаю. Боже, кажется, и этот враг мой! (Показывает пальцем на Лумена). Кажется, и этот бледноликий отцеубийца, этот пес, кусающий руку хозяина, хочет заговорить! Нет, вон, вон, я не потерплю больше тебя в моем доме!
Лаура. Я не верю своим ушам, баббо (Рыдает).
Порфирий. Поверишь. А не поверишь ушам, — поверишь свидетельству других чувств, ибо сей достойный юноша в кратчайший срок станет твоим. мужем. Милый Фидус, поведи этих наших друзей, людей синьора подеста, в кухню и дай им доброго вина. И не кручинься, мальчик. Ибо ты достойный ученик своего учителя. Дай я поцелую тебя!
(Порфирий и Фидус целуются, потом Фидус уходит со стражей. Лаура плачет).
Порфирий. Не хныкать, кукла! Ты будешь счастлива с ним, как твоя мать была счастлива со мной. Пойдем, пойдем… Я не оставлю тебя ни на минуту с этим водяным прыщом, с этим гороховым духом раздутого чрева… Пойдем, пойдем!
(Уходит, таща за собой Лауру).
Пауза.
(Лумен ошеломлен и не может придти в себя).
Меркурий. Видишь, что вышло.
Лумен. О, ужас! (Пауза). Но пусть будет так! Пусть и эта великая жертва во имя истины. Пусть я буду мучеником истины, но я понесу ее по всему свету, ее, мою святую истину: дух исцеляет! Все болезни тела суть слабость души, и сильная душа может, пробудив душу ослабевшую, исцелить тело. Пусть я страдаю, но нет больше суеверий, и нет больше недугов… Скоро заговорят повсюду о великом Лумене, спасителе человеков!
Меркурий (улыбаясь). Ты в экстазе. Ты по–полубезумен, Лумен. Успокойся. Послушай моей продуманной речи. Ибо я много размышлял над истиной. Твоя истина, наверное, — лишь новое заблуждение. Хочу верить, что и оно принесет свою пользу. Научись же, наконец: истины нет, — есть лишь взгляды на вещи и на соотношения вещей. И во взглядах этих, как показывают дальнейшие исследования, доля заблуждения всегда значительно перевешивает то, что мы называем правдой и что в сущности есть лишь более прочное заблуждение, не опровергнутое еще до нынешнего дня. Но если хочешь, — всякую ошибку можно назвать истиной, пока она служит хорошим оружием в руках человека, борющегося с миром за свое счастье. Но, Боже мой, как скорбна история истин до сих пор! Бедные люди! Сколько жертв приносят они, как ненавидят друг друга, крича: „Истина моя, нет моя“ и поражая друг друга огнем и мечем. Когда–нибудь однако люди поймут, что тот род истины, который присущ нам, людям, доказывает себя лишь плодами: приносящее плод — истинно, а когда усыхает, становится бесплодным заблуждением. Такова истина об истине. Ты, может быть, найдешь ее печальной: я считаю ее единственно точной и, право же, утешительной. Когда люди поймут ее, они станут терпимее друг к другу и жизнь будет сноснее. Потухнет пламя познавательной ненависти, во имя которой злобно сталкиваются народы, секты, школы…
Лумен. Но истина, которую я завоевал, вечна и непреложна, она незыблема, как земля среди вращающихся сфер!
(Меркурий улыбается).
И ты не смеешь улыбаться перед лицом её, моей истины, ради которой я принес столько жертв, из–за которой я теперь одинокий нищий!
(Меркурий улыбается).
Слышишь, — не смей улыбаться!.. Хам, непочтительный сын науки! Ты не веришь в истину, ты думаешь, что сам Бог лжец, а человек осужден на вечное заблуждение? Какое ненавистное учение! Если ты не перестанешь смеяться, я ударю тебя!
Меркурий. Так. Новая истина родилась… (Поворачивается к нему спиной и уходит, громко смеясь).
Лумен (быстро и гордо подходя к авансцене). Истина моя! Я держу ее! Слышите вы все! Истина — в моей груди!
(За сценой слышен смех Меркурия).
Занавес.
