Камера одиночной тюрьмы. В глубине окошко с решеткой, перед нею откидной железный стол и табурет. У одной стены койка, в противоположной — дверь с форткой и глазком. Груздев лежит на койке. Приподымается.
Груздев. Опять вечер… Разве я обедал? Ах, да, обедал… Доктор опять не приходил… Что же это такое? (Вскакивает, подбегает к звонку и звонит). Я должен добиться… Это хуже смерти. Я совершенно не могу, совершенно не могу!
Отворяется фортка, в нее заглядывает надзиратель.
Надзиратель. Чего вам?
Груздев. Я же просил доктора. Я же совершенно болен… У меня всё болит, и я боюсь… Что же это такое? Две недели нет доктора; ведь я болен, болен, ведь вы же сами знаете, какие со мною бывают припадки! Я подаю каждый день разные прошения, я каждый Божий день требую доктора, — и ничего! Что же это, пустыня? Есть же у вас доктор? Есть, а?
Надзиратель. Как не быть? Только дела у них очень много… Фершал был же… Он доктору докладывал; стало быть — доктор на находить нужным… Фершал…
Груздев (Кричит нервно). Фельдшер дурак! Совершенный дурак!
Надзиратель. Ругаться не полагается, кричать тоже самое.
Груздев. У меня раскаленные иглы в мозгу, у меня ледяной пот по всей спине, я брежу.
Надзиратель. Очень многие жалуются. Тюрьма, конечно место, — грустное, господин. Ежели угодно, фельдшер придет, а врач уж ушли.
Груздев. Не надо фельдшера. Я ненавижу фельдшера. Я с ума схожу.
Надзиратель (Тяжело вздыхает). Как угодно. (Форточка захлопывается).
Груздев. Что же это такое? Я же с ума схожу. Ну, пусть с кем–нибудь вместе меня… или в больницу… Я совершенно не могу больше терпеть (Пауза. Груздев ходит по камере. Гремят замки. Отворяется дверь, входит фельдшер.)
Фельдшер. Здравствуйте. Чего вам?
Груздев. Я сто раз говорил. Я прошу в общую камеру, в больницу, куда–нибудь. Я не могу оставаться один в камере под вечер, я боюсь…
Фельдшер (Пожимая плечами). У нас же есть бром и трионал, чтобы вы спали. Можно прописать вам ванны.
Груздев. Уйдите! И не смейте ко мне являться! Я требую доктора. Он, может быть, поймет.
Фельдшер. Здесь нельзя капризничать, это не гостиница и не лечебница, а тюрьма (Повертывается).
Груздев. Я с ума сойду, умру, у меня порок сердца!
Фельдшер (Пожимая плечами). У меня у самого порок сердца (Уходит).
Дверь с грохотом запирается. Гремит замок.
Груздев (Бросаясь на койку). А! Готов рвать зубами подушку! (Пауза). Завтра среда. Придет сестра Маша. Пять минут. Жандарм и решетка. Мучители! (Подымая голову). Совсем темнеет, кажется. Как страшно! В этой камере, наверное, кто–то умер. На этой койке. Я знаю. Чувствую. Тут хрипел кто–то. В углах остались клочки вырванной из тела души. Душа вырывается из тела, а потом… потом Сама умирает… Тело вынесли, а мертвая душа осталась… Я, кажется, брежу?
(Доносятся глухие аккорды общей арестантской молитвы „Царю Небесный утешителю“ и т. д.).
Поют… Вечер… Я любил вечер… Я любил писать вечерние эффекты. Это трудно. У вечера грустная поэзия (Пауза). Мама подходила говорила: „Мальчику пора спать, постелька ждет“. Я долго связывал с вечером представление о материнском объятии, о лампадке, о песенке, о дреме… Вечер мне всегда казался ласковым. Но тут, в каменном мешке! Уф! Страшная вещь вечер в тюрьме. Отчего не зажигают лампы? Ведь уже поверка идет. (Мимо двери слышен топот многочисленных шагов, фортка на секунду открывается и вновь закрывается). Да… Тюрьма… Сейчас отовсюду поползет храп, нехороший воздух, потный, промозглый… Всё будет дышать широко открытым ртом; масса тел на нарах… тела на койках, бедные. А надзиратели слипающимися глазами смотрят на желтый огонь лампочек… зевают… гулко прохаживаются… Буду спать и я. С головой в одеяло и забыться… (Завертывается с головой. Тихо. Доносятся тихие стуки издалека. Вдруг Груздев быстро вскакивает и устремляет ужаснувшиеся растиренные глаза в уголь, губы его перекашиваются, он весь дрожит, крик замирает на устах. В углу мрак сгущается, ворочается, формируется, оттуда медленно выдвигается существо с полулягушачьей головой, большая пасть, гребень рыжей щетины, выпученные глаза тускло светят, лапа с длинными жабьими пальцами опирается на стол, нижняя часть туловища остается во мгле). Галлюцинация. Что? Что? Безумие?
Чудовище (Тихо хихикая) Хе–хе–хе!.. Спокойствие, спокойствие, храбрец. Ну–ну, будь мужествен: я интересное существо.
Груздев. Что, что надо?
Чудовище. Развлечь тебя… Ведь ты скучаешь? Хе–хе–хе!.. Бедняга… Когда ты еще не родился, глупый ангел Левкос тихо пел… Он находил твою звезду счастливой, ибо тебе был дан большой талант. На роду написано счастье. Левкос — это очень глупый ангел, — предсказывал, что как раз в будущем году ты должен был создать картину, которая удивила бы мир… Она уже давно росла в твоем сердце. Помнишь? Природа поздравляет освобожденного Прометея… или что–то в этом роде… И фигура вечного зла в углу, которая, поняв свое безобразие, плачет, закрыв лицо свое руками… А года через два ты должен был встретить твою подругу, венец твоего счастья. О, что за женщина! Она принесла бы тебе чарующую красоту, ум, веселость, восторженную любовь и миллионы… Глупый Левкос находил, что даже твое слишком сильное воображение и неудачное сердце не принесут тебе несчастья… Она сможет, видите ли, успокоить это сердце, и его болезнь скажется только особой причудливой игрой светов на твоих картинах. Глупый ангел!.. Картины! Женщины! В будущем году! Ты умрешь очень скоро, не выйдя из этой ямы… Дрожи, дрожи, Левкос не принял во внимание твоей глупости. Ты сбился с золотой дорожки, тонкой как ниточка, — за это умри (С ядовитой иронией). Ты принял участие в борьбе за свободу. Ну утешайся, что пал её жертвой.
Груздев. Кто ты?
Чудовище. Я? Всё самое лучшее: разум расчет, предвидение. Я также раскаяние. Я ублюдок Мефестофеля и королевы пресмыкающихся… счастливая рептилия… умная рептилия… Хе–хе–хе!.. У меня под горлом мешок, в нём золотое счастье для разумников… Мой девиз: „всякий за себя!“ Ты меня знаешь. Тебе много было написано на роду. Ты отступил от меня. Не угодно ли покаяться? Года через два!.. Смотри, что могло бы быть. Вот она, предназначенная подруга. Какие синие глаза, а лоб белый и чистый, лоб мудрый под золотым венцом тяжелых кос, подлинно лоб венецианки… Золотая роза.. Слышишь аромат её волос, чувствуешь её голову на твоей груди… Слышишь шёпот: „Мой гений, мой красавец, люблю безумно, бог мой“, и теплые объятья, пышные Венерины объятья сжимают… Ты сидишь за мольбертом, а она оперлась на твое плечо… И робко, тихонько дает совет… Восхитительный совет. Сколько её грации вложено в твои картины!.. Каждая картина — ваше дитя. Каждое ваше дитя — картина. Через два года… милый друг!.. Почувствуй, насколько это можно чувствовать: один желтый скелет во прахе и гниющем гробу… Мозг, сердце — немножко земли!
Груздев глухо рыдает.
Чудовище. Плачь, это полезно, — так ты скорей умрешь. Больше ничего тебе не осталось. Так будет рыдать сестра твоя над твоим трупом, который полиция покажет ей, прежде чем забросать глиной в шести сосновых досках.
(Тихо и нараспев, с прорывающейся иронией).
К жизни, к славе, к солнцу звало,
К счастью, к страсти, к торжеству,
Двери рая открывало,
Как земному божеству,
В голове рождало планы,
Чудо, образы в очах,
Воскресали Тицианы
И Ватто в твоих руках.
Устилало пред тобою
Солнце пурпуром твой путь:
„Дорожи своей судьбою,
Будь собой, собою будь!“
(Глухо и грозно). Но поклонился ты иному богу!..
Вступил на чуждую тебе дорогу!..
Померкло золото вокруг, и мгла
На жизнь твою кошмаром налегла…
Земля зовет тебя!
Зовут её гроба!
Земля и разверзла черный рот,
Постель гнилая ждет!
Мозг творческий — горсть праха, праха…
Смотри: в покрове бледном страха
Идет земли сестра,
Идет!..
Еще далеко до утра…
Пусть ждет Сестру земли, владычицу могил —
Кто солнцу изменил…
Двенадцать бьет! (Тьма поглощает чудовище).
Груздев (Вдруг опомнившись, дико вскрикивает). Лампу, лампу! (Бросается к звонку и нервно звонит). Лампу!
Надзиратель. (Отворяя форточку). А, лампочку забыли вам зажечь… Сейчас.
(Замок гремит, дверь отворяется).
Груздев. Лампу… лампу… Свету!
Надзиратель. Сейчас лампочку зажжем.
(Становится на табурет и зажигает опускающуюся с потолка керосиновую лампу, отперев решетчатый фотрик ключом. Потом смотрит на Груздева). Ну, и бледный же вы какой, господин… или мерещится что? Не спится?
Груздев. Не спится… Галлюцинации у меня. С ума схожу, но никому нет дела. Что же я должен сделать, чтобы, наконец, обратили внимание?
Надзиратель. Завтра уж обещаю вам, господин, беспременно доктор придет… Уж верно, что придет.
Груздев. В больницу что ли?.. Не могу один.
Надзиратель. Одному жутко.
Груздев. Тут умер кто–нибудь?
Надзиратель. Не знаю я, господин. Тюрьма давно стоит, а мы тут недавно. Всякое, чай, бывало.
Груздев. Всякое бывало.
Надзиратель. Вы бы курили, господин, ведь разрешают теперь табак–от.
Груздев. Я не курю. Мне вредно… Тюрьма вреднее всего. Тут смерть моя.
Надзиратель. Вы, господин, на воле чем занимались?
Груздев (садится сгорбившись на койке). Художник я… живописец. Картины пишу.
Надзиратель. Ага… Божественные или так, разные?
Груздев. Всякие писал. Больше уж не буду писать.
Надзиратель. Отчего же? Ежели, к примеру, вас в Вологодскую вышлют или куда, — там можете. Не век же будете в тюрьме вековать, (Пауза). Ну, пойду, а то старший увидит, что я у вас замешкался — сейчас штраф мне. Теперь светло у вас… Спокойнее будет. А еже ли что, — позвоните — я сейчас… Порошочки примите ваши, они хорошие порошочки многим помогают (Уходит).
Груздев (Подходит к окну, становится на табурет). Черно… Только лампы разные мигают… На ночь Бог всё закутывает в черную вату, все свои игрушки… И они спят и Бог спит, только лампадки дрожат (Сходит с табурета). Ноги отекают, что ли? Странное какое–то ощущение. Приснилось какое–то страшилище… Это от сердцебиения. В самом деле, принять трионал? К чёрту бром! Насмешка! (Принимает порошок и запивает из медной кружки). Усну до завтра. Завтра доктор придет… устроит меня хоть как–нибудь. Маша на минуту заглянет… Пожалуюсь ей… Болен я, болен серьезно, глубоко. Это несомненно… Ужасно страшно быть глубоко серьезно больным, когда ничто в частности не болит… Словно знаешь, что где–то притаился страшный враг, грозящий самой смертью, а где — не знаешь и всё ждешь, откуда он выскочит на тебя… Лягу. (Ложится на койку и смотрит в потолок. Неясные звуки. Чудится какая–то музыка). Поет кто–то, что ли? Вроде песни что–то… Ночь поет, должно быть, тишина поет. Какой–то монотонный аккорд, — подымается, подымается, подымается, потом — вниз, вниз. Словно музыкально дышит большая–большая грудь… А голова моя катается по подушке. (Тянет одну ногу высокую, потом другую, низкую). А–а–а, — а–а–а! Никто не боится, что завтра не взойдет солнце? Солнце–то взойдет, да не все его увидят. Множество людей умирает каждую ночь. Почем я знаю, может быть, и я умираю. Что–то очень уж больно и сладко на сердце и в горле. И не слыхивал я никогда раньше, чтобы пела так ночь. А–а–а, — а–а–а! Боря?.. Это я… Я — Боря. Маленький, у мамы на коленях… Борис Борисович свободный художник… Подающий надежды… Надежды… Боже мой, какое сладкое слово! Надежды, (Садится). Где мои надежды? Есть ли у меня надежды? (Смотрит перед собой широко раскрытыми глазами). Надежды мои, придите, поддержите (Покачивает головой. Тихо:) А–а–а, — а–а–а! (Опять подымает голову). Где–то плачет кто то? Может быть я сам плачу?. Они пришли и просили спрятать. Я это сделал сознательно. Я знал, на что иду. Клариса Людвиговна сказала: „Мы прячем у вас, потому что здесь искать не станут. Но я ни за что в жизни не хотела бы вас подвести. Если бы пришли и отыскали, — говорите прямо, что этот сундучок принадлежит Кларисе Грин и что вы не знаете, что в нём“… И в ту же ночь нагрянули и скоро отыскали сундучок. Ни на минуту не всходило мне на мысль говорить про добрую, мужественную девушку. „Кто вам поручил хранить?“ И я ответил им: „Люди, которые доверились моей чести и не ошибутся!“ Ротмистр криво усмехнулся… Меня не казнят, меня сошлют куда–нибудь; за хранение, за содействие. Но я умру… я — хрупкий… „Захотел быть жертвою борьбы за свободу, утешайся этим!“ Кто это сказал? И так гадко ухмылялся при этом непомерно широким ртом? Ротмистр? Товарищ прокурора? Нет, — чудище… чудище, которое мне приснилось. Штуковское… Штуковская рептилия.
Борис Борисович, ты умираешь, понял? Что это лампа так мигает и колеблется? Дует в окно? (Встает, идет к окну, вновь становится на табуретку). Что это? Какое–то мутное пятно?… Приближается… Странно. Это летит человеческая фигура. Да, да, белая женщина летит… Да–да, как жена Бланки прилетала к нему в тюрьму… Это немножко страшно. Галлюцинация (Соскакивает). Удивительно… а у меня руки онемели. Холодно что ли? Прилягу. Закроюсь (Ложится). Белая женщина летит, наверно, ко мне. Может быть, это смерть? Не позвонить ли? (Смотрит на окно). Вот она; я так и знал.
В черное окно смотрит беломраморная голова женщины в странной повязке, напоминающей египетский головной убор.
Груздев. Смерть. Что же, войди… Войди… Боря тут.
Стена раздвигается, и белая женщина входит. Она останавливается на черном фоне, как бы в бреши стены.
Груздев. Ты… Смерть?
Бел. Жен. Ты знал надежду.
Груздев. Ты — Надежда?
Бел. Жен. кивает головой.
Груздев. Я думал, ты — смерть…
Бел. Жен. Я — воскресенье.
Груздев. Ты… Хорошая… На твоем белом лице такие хорошие глаза. Я никогда не видывал таких хороших глаз. Может быть, ты ангел Левкос, который радовался моему счастью?
Бел. Жен. Нет.
Груздев. У тебя глаза как у мадонны… Ты величественна и прекрасна. Ты чуть похожа на мою маму… На мою сестренку Машу. Ты галлюцинация моя… Или лжет школьная премудрость? Или глаза умирающего видят миры иные? Знаешь? Я не боюсь тебя. Я не одинок с тобой. Мне хочется говорить с тобой как с живым существом. Хорошо, если бы ты села на табуретку и была не так бела. Теплая ли ты? Я хотел бы, чтобы ты была теплая (Пауза). Ангел, ты видишь, как я несчастен? — Я, наверное, умираю, и мне вовсе не верится в бессмертие души. Кто–то мне говорил: мозг и сердце — немножко земли. Это страшно. Хочется жить. Знаешь ли ты что–нибудь о смерти? Немножко земли, да?
Бел. Жен. Великая мать земля рождает и вновь берет, и вновь рождает. Я говорю тебе, ты тоже семя, — взойдут чудесные цветы… Ты стал одним из братьев будущего, из самоотвергающихся ради грядущего. Ты воскреснешь. Разве в тебе нет радости, когда ты вспоминаешь, что ты сделал? Ты молча принят в братство благородных, которым не жаль себя. Боря, Боря, не жалей себя, не жалей себя до конца.
Груздев. Ангел… жалко себя. Я никогда не поступил бы иначе, но себя мне жаль: жизнь одна у человека.
Бел. Жен. Неправда. Прильни к великому роду. В минуту переживи будущее: оно прекрасно, и вся дорога к нему, сияющему будущему, трагически сверкает, убранная рубинами вашей крови, собственной крови, пролитой сознательно. Иди сюда, смотри.
Груздев подымается с койки и подходит к фантастической бреши в стене; он слаб и садится на табурет. Белая Женщина одной рукой обнимает ею плечи, другую протягивает в темноту: черный фон зажигается с блеском.
Бел. Жен.
Ты видишь — радостью полный
Необозримый вечный сад,
Каналов темно–синих волны,
Вершины мраморных палат?
Ты видишь этот храм высокий,
Кровавой башни стройный шпиль?
Ты слышишь перезвон далекий,
Поющий про седую быль?
Всё стало ближе: перед нами
Громада лестницы, по ней
Толпами, мощными толпами
Восходят тысячи людей.
Какие лица! Гордо, чисто
Глаза сияют, по плечам
Волною пышно золотистой
Струятся кудри. В красный храм
Они идут легки и стройны:
Под легкой тканью черных тог
Их стан торжественно спокойный
Восхитить Фидия бы мог.
Тут все — Дианы и Венеры,
Все Аполлоны, — гибких рук
Сплелись объятья… Полный веры
Зови, художник: „Здравствуй внук!“
Но слышишь, во встречу им несется
Хорал трепещущей волной,
Всё громче трубы. Сердце бьется
Любовью, счастьем и тоской!
И все поют, и лица строги,
И строен многогласный хор…
О, слушай, — в честь вам внуки–боги
Свершают мессу! А собор
Сияет красными огнями,
Гремит, как бы один орган,
Поет, поет колоколами
Злато–багровый великан.
В могилах кровавых герои лежат,
Купившие нашу победу, —
Греми же псалом благодарных внучат
Себя не жалевшему деду.
Клянемся вперед мы идти и вперед
Нести ваше пламя святое:
Покою не знает воинственный род,
Кому так сияет былое.
Мы станем богами, мы мир победим.
Мы с корнем исторгнем страданье,
Погибшую жизнь мы опять воскресим,
Раздвинувши свод мирозданья.
Мы станем богами, и смерти конец
Добудем усилием воли,
И мир превратится в нетленный венец
Немеркнущей, божеской доли.
Так спите же, деды, спокойно, но день
Настанет воскреснуть вам скоро.
Тот умер, кто жил для себя: словно тень
Прошел он в пучину былого.
Герой не умрет. Если мы победим
Прекрасного мы не уступим
И смерти сраженье мы снова дадим,
И в тартар мы с факелом вступим!..
Гремит их песня. На мгновенье
Измерь ты будущность людей,
Услышь веков грядущих пенье…
И, милый, — жизни не жалей.
Есть смерть желанней самой жизни:
Когда она служить смогла
Единой дорогой отчизне —
Грядущему — и смерти зла!
Груздев. Мне кажется… что я… что я уже не живу больше. Мать, возьми меня… Ведь мне будет спокойно?
Бел. Жен. Спокойно.
Груздев. Внуки, до свиданья, милые… как жаль… что я… не послужил вам больше, много больше. Простите. До свиданья…
Бел. Жен. Ты — милый сын грядущего.
Груздев. Возьми мою голову на свою грудь… Как мама.
Бел. Жен. Пора спать, мой мальчик. Постелька ждет… Спи, мой светик.
Спи, мой светик, до утра:
Утро ясное придет
И в рожок из серебра
Спящих к жизни призовет…
Светик, Боря, засыпай,
Баю–бай, баю–бай.
Свет меркнет. Лампа тускло коптит. В камере темно. Светлым квадратом открывается форточка.
Надзиратель. Спите, господин? Спит, должно. Ахти–хти–хти!.. Господи–Иисусе.
Конец.
