После всяких мытарств и независящих обстоятельств, долее, чем желательно было бы, задержавших меня в дальнем западном городке Франции, я вернулся наконец в Париж.
Большая волна паники, которая охватила его население в дни, когда немцы стояли в каких–нибудь пятидесяти километрах, прошла. Нельзя сказать, чтобы к тому времени, когда я вернулся с семьей сюда, всякая опасность исчезла. Она не исчезла еще и сейчас. Хотя дело на Эне, правда, приобретает все более обнадеживающий характер,1 но все же немцы еще близки и сами по крайней мере уверяют, что отошли ненадолго и готовятся–де к новому наступлению.
Тем не менее Париж начинает вновь веселиться.
В общем этот прекрасный, очаровательный Париж, который я люблю ни в каком случае не меньше, чем самые дорогие для меня русские города, изменился мало.
Там, где я живу, на окраине, это изменение совсем не заметно. Только мост в парке Монсури, под которым проходит железнодорожная ветка, да все ворота в допотопных фортификациях уже приготовлены муниципалитетом к уничтожению, забиты толстыми досками с амбразурами для стрельбы. Эти заборы производят весьма юмористическое впечатление, когда вспомнишь о силе действия современных пушек. Очевидно, доски эти сооружались главным образом для спокойствия нервов близ живущих барышень.
В более близкой к центру зоне бросается в глаза другое обстоятельство — множество закрытых магазинов. Мне кажется, что закрыто около 40% торговых заведений. Тут есть и немецкие, особенно молочные, отныне знаменитой, так называемой швейцарско–французской компании Магги. Все эти магазины, как известно, подвергались систематическому погрому. Теперь они стоят мрачные и заколоченные досками. Но по инициативе социалистического депутата Компер–Мореля в некоторых из них уже завелась жизнь. Союз рабочих кооперативов снабжает через их посредство молоком некоторую часть парижан, оставшихся было совсем без молока.
Но, конечно, большинство закрытых магазинов принадлежит либо заведениям со слабым финансовым базисом, которые не могли выдержать огромного, как говорят, для всех предметов мало–мальской роскоши падения сбыта, частью же коммерсантам робкого десятка, которые покинули город, спасая свои животы.
В самом центре, т. е. на Больших Бульварах, исчезает и эта особенность парижских улиц. Только на углу Итальянского бульвара и улицы, ведущей к «Тан», заколочен досками громадный немецкий гастрономический магазин. Над этой печальной дощатой стеной развевается весело английский флаг, а под ним стоит характерная надпись: «В ближайшем будущем открывается английский гастрономический магазин».
Это как бы символ. Тут английские окорока заменяют собой немецкие. Свинья йоркширская отпразднует свою победу над франкфуртской свиньей. В других местах таким же образом английские люди, английский скот, английские вещи постараются воспользоваться блокадой Германии и выбросить с рынка людей, скот и вещи пангерманские.
Еще одна особенность — чрезвычайно большое количество мелких торговцев. По бульварам, прямо сплошь, своеобразные картинные галереи. Со всех сторон на вас смотрят костлявые, узкоглазые Галлиени,2 добродушные благообразные Жоффры, молодцеватые и усатые Дюбайли,3 сдержанные и аристократические Кастельно,4 а рядом с ними — русский главнокомандующий, широкое лицо Сухомлинова,5 Френч 6 и Китченер. Вперемежку с ними висят большею частью бездарные, малоприличные и наглые карикатуры на Вильгельма. Рассматривая их, я не нашел ни одной, в которой было бы хоть сколько–нибудь изящества во свидетельство французского вкуса. Та же скверная, звериная и сальная бравада, какая продается, наверное, и на Лейпцигштрассе, и, увы, может быть, на Невском, и Тверской. По крайней мере в японскую войну сколько раз лучшие русские люди со стыдом отворачивались от подобной живописи. Но имеются и всякого рода фотографии, посвященные военному быту, всюду, даже на маленьких снимках, поют свои чудные песни гениальные камни многострадального Реймского собора.
Но мелкие торговцы не ограничиваются этим. Множество женщин продает множество маленьких оловянных солдатиков в формах всех родов оружия, всех союзных армий, бюсты короля Альберта, стихи, песни патриотического содержания, но также дешевые лакомства, фрукты, помаду для ращения волос и бесконечное количество тех остроумных изобретений, которыми на ваших глазах совершаются чудеса и которые стоят «не франк, мосье, и не 75 сантимов, и не 50, а только 5 су» и которые оказываются, после возвращения домой, самым жалким куском железа или картона, подлежащим немедленному уничтожению.
Это превращение Больших Бульваров в какую–то случайную ярмарку объясняется большим количеством безработных, старающихся пробиться чем попало.
Движение на главных артериях Парижа меньше, чем в обыкновенное время. В особенности бросается в глаза отсутствие автобусов. Бойкая линия Бастиль — Мадлен, вагоны которой тянулись почти беспрерывной вереницей в одну и другую стороны по всей линии Бульваров, заменена какой–то балагулой, запряженной парой гнедых, которая с визгом и треском встряхивает на каждом шагу своих злополучных седоков и едет по великолепнейшему лицу мира, словно прямо прибывших из какого–нибудь Конотопа или Шклова.7 Если только я не ошибаюсь и если в Шклове уже не ходит великолепный бельгийский электрический трамвай.
Очень сильному изменению подверглась сама толпа Бульваров. Обыкновенно эта толпа в высшей степени весела, суетлива, молода и сильно эротична. Сейчас она как–то погасла. Совершенно отсутствуют яркие краски. Все дамы, даже «эти дамы», одеты в тусклые цвета, притом траур встречается очень часто. Смеха не слышно, улыбок не видно, толпа ужасно сдержанна и задумчива. Если вы видите где–нибудь довольно густое собрание, будьте уверены, что то выставлена новая фотография «Иллюстрасион» либо какого–нибудь английского журнала.
Пение на улице воспрещено префектурой, так что только одни графические искусства несут на себе обязанность давать рядом с газетами некоторую пищу патриотическому возбуждению. Почему запрещены песни — непонятно.
Почему закрыты театры — непонятно. Во–первых, в Петрограде, Москве, Лондоне, Берлине, Вене театры функционируют. Во–вторых, кинематографы функционируют и в Париже, и в воскресенье около них стояла длинная лента людей, жаждущих немного отвлечься и забыться. И, в–третьих, театры являются великолепным средством благородно объединять толпу. Здесь можно было бы анонсировать последние известия с другого трагического театра — театра военных действий. Здесь могли бы иметь место те естественные манифестации, которых жаждет народная душа в эти страшные дни и которые постоянно имеют место в других столицах. Наконец, здесь могли бы производиться сборы в пользу раненых, в особенности в форме отчисления от цены билетов.
Но, быть может, манифестаций–то и боится правительство. Ведь издавна считается, что французы вообще, и парижане в особенности, в толпе несдержанны и несовершеннолетни. Очевидно, вовремя войны Парижу нельзя дать театра потому же, почему во время мира ему не дается мэра, потому же, почему все уличные манифестации подавляются в нем с жестокостью, вряд ли мыслимой где–нибудь в Вене. Франция очень демократична, но правительство ее проникнуто, разделяемым притом многими благонамеренными гражданами, мнением, что народная масса во Франции вообще прямо–таки опасна. Оттого у нас здесь, во Франции, военная цензура строже, чем где–либо в мире. Оттого французский парламент был так поспешно рассеян. Оттого французские министры не раскрывают рта и словно запрятались куда–то в своем Бордо, в то время как английские министры делятся своими мыслями с английской большой публикой. Потому–то Париж несколько скучен и подавлен. Боятся его горя, боятся его радости, боятся его уныния, боятся его воодушевления. Галлиени приказал вчера арестовать не только тех, кто передает с театра военных действий дурные вести, но и тех, кто передает хорошие.
Все это довольно печально. Но французы, по–видимому, склонны переносить все терпеливо. Они сами как будто притихли. Они сами как будто говорят себе: «Да, мы подростки, шумные, нервные, своевольные, а теперь не до шалостей. Пусть взрослые делают, что знают. А мы выйдем из карцера, в который нас заперли, лишь когда страхи пройдут мимо». Один только «свободный человек» — Клемансо неумолимо продолжает беситься и критиковать. За это его газету закрыли на 8 дней. Он попытался издавать ее под названием «Человек на цепи». Закрыли и эту. Остроумный Альмерейда 8 предсказывает третью газету под названием «Человек, сорвавшийся с цепи».
«День», 29 октября 1915 г.
- …хотя дело на Эне, правда, приобретает обнадеживающий характер — Осуществляя план Шлиффена, немцы, заняв Бельгию, двинулись на Париж. 3 сентября 1914 г. правительство переехало в Бордо. В результате упорных боев на реке Марна (3–10 сентября) продвижение немцев на Париж было приостановлено. Немецкая армия отступила к реке Эн. Началась позиционная война. ↩
- Галлиени, Жозеф (1869–1916 гг.) — французский генерал. В 1914 году — военный губернатор Парижа, возглавивший оборону столицы после отъезда правительства в Бордо; в 1915–1916 годах — военный министр. ↩
- Дюбайль, Огюстен (1851–1934 гг.) — французский генерал; в 1914 году — командующий 1–й армией; в 1916 году — " губернатор Парижа. ↩
- Кастельно, де Кюрьер (1851–1944 гг.) — французский генерал, командовавший в 1914 году 2–й армией; в 1915 году — начальник штаба Жоффра. ↩
- Сухомлинов В. А. (1848–1926 гг.) — генерал царской армии; с 1909 по 1915 год — военный министр России. ↩
- Френч, Джон (1852–1925 гг.) — английский фельдмаршал, командующий английскими экспедиционными войсками во Франции. ↩
- Конотоп, Шклов — названия городов упомянуты автором как синонимы глухой провинции. ↩
- Альмерейда, Мигель (1883–1917 гг.) — французский политический деятель, анархист. Организатор заговоров, путчей и т. п. ↩
