Предисловие

В первый раз я познакомился с так называемым „марксизмом“ относительно очень давно, а именно в 1892 году. Я был в то время еще очень молод. Столь ранение знакомства не всегда оказываются прочными, в 17 лет человек еще далеко не готов и может претерпеть самые неожиданные изменения.

В данном случае было не так. Вместе с моим умственным ростом росли и мои марксистские убеждения. Само собой разумеется, у меня постоянно возникало много различнейших вопросов, сомнений, недоумений; однако всегда так случалось, что из всех испытаний марксистские мои убеждения выходили все более и более упроченными.

На иные вопросы и сомнения я находил вполне удовлетворительные ответы при более внимательном знакомстве с произведениями самого Маркса и его школы, на другие мне приходилась отвечать более самостоятельным путем.

Марксизм был для меня не только определенной общественной доктриной, но целым миросозерцанием. Сочетаясь естественно и гармонично с эволюционным и монистическим научным мировоззрением, осмысливая его, связывая его с вопросами жизненной практики — марксизм был настоящим светочем, центральным пунктом моего самосознания.

Но как я уже сказал, на некоторые вопросы я не находил непосредственного ответа в марксистской литературе. Разрешить эти вопросы в духе общего моего мировоззрения, дать на них ответы, которые бы естественно примыкали к моим основным марксистским точкам зрения — такова была существенная потребность, настоятельно мною испытывавшаяся.

Каковы же были эти вопросы?

Примыкая к истории развития мира и, в частности, земного шара, беря человека из рук биологической науки, неразрывно сплетаясь своими низшими корнями с высшими ветвями дарвинизма, марксизм раскрывал предо мною картину истории человеческих обществ, указывая в борьбе за существование и за господство над природой основной двигатель и главный смысл этой истории, а в борьбе классов — её механизм. Прошлое, настоящее и будущее человечества были в моих глазах залиты потоками света.

Но в анализе, который давала мне наука, я, само собою разумеется, всюду встречал человека, как внешний объект, как своего рода передаточный пункт. При достаточной осведомленности, весь человек со всеми его проявлениями мог быть выведен из детерминирующих его условий среды. Все его силы и направления его сил определялись условиями, так что он являлся только вполне обусловленной формой передачи энергии. Ни на одну минуту не сомневаюсь я и теперь, что идеалом науки должно быть рассмотрение человеческой жизни, как закономерного энергетического процесса. Однако вместе с картиною сил, производящих человека, движущих им и им развиваемых, нам дано как несомненный факт также и сознание.

В этом человеческом сознании меня, конечно очень, интересовало явление познания в самом широком смысле этого слова. Ища такого воззрения на познание, которое, удовлетворяя всем моим запросам, свободно сочеталось бы с истинами марксизма, я имел счастье познакомиться с биологической теорией познания Рихарда Авенариуса и с воззрениями по этому вопросу Эрнста Маха.

В настоящем сборнике читатели найдут две статьи, специально посвященные выяснению вопроса о познании; кроме того я неоднократно касаюсь этого вопроса и в других статьях.¹

Но если вопрос о познании сильно интересовал меня, то несравненно в большей степени привлекал мое внимание вопрос об оценке.

Я довольно скоро пришел к убеждению, что обыденная речь, называя прекрасными или безобразными те или другие поступки, называя красивым то или другое решение задачи или теоретическое построение, выражает нечто гораздо более глубокое, чем простую аналогию. Стараясь разрешить в терминах биологических вопрос о красоте я пришел к уверенности, что биологические явления, лежащие в основе эстетической эмоции, лежат также в основе решительно всех оценок; все человеческие оценки предстали предо мною как развития и вариации одной основной оценки, корнем которой является — жажда жизни.

Я долго носился с планом написать большую книгу, заглавие которой должно было быть: „Эстетика как наука об оценках“. К сожалению общественные условия и общественные обязанности не дали и по всей вероятности не дадут мне возможности когда бы то ни было выполнить этот план. Общий абрис сочинения, его основные идеи я изложил в моей статье „Очерк позитивной эстетики“.² К сожалению я не мог включить в этот сборник упомянутой статьи. Хотя во многих статьях, почти во всех даже, я прямо или косвенно ставлю вопрос об оценке и даю на него посильные ответы, я счел однако необходимым написать специально для сборника статью: „К вопросу об оценке“, в которой я в новой форме кратко излагаю основные мои мысли по этому вопросу.

Как раз к тому времени, как воззрения мои достигли большей или меньшей зрелости, и я стал подумывать об их опубликовании, — окончательно обозначилось шумное выступление на литературное поприще так называемых идеалистов. Это обстоятельство определило собою ту по преимуществу полемическую форму, в которую отлилась моя литературная деятельность за последние (для меня первые) годы.

Я однако не вижу в этом большой беды. Я считаю полемическую форму и очень удобной и соответствующей добрым традициям как западноевропейского марксизма, так и русских предшественников его.

В литературе и в частных беседах иные доказывали мне, что полемический тон мой чрезмерно резок. Я этого по совести не нахожу и предлагаю лицам, которых пугает насмешка и решительность выражений, вовсе не читать второй части этой книги, так как, несмотря на то, что господа идеалисты, на мой взгляд, в значительной степени обезврежены, — я не счел нужным в каком бы то ни было отношении смягчать свой тон.

В настоящий сборник мною включены лишь те статьи, которые по частям дают до некоторой степени то целое, что мне невозможно представить читателям в законченной форме. Мои полемические и критические этюды, как заметит, надеюсь, сам читатель, все исходят из тех же оснований, все ведут к тем же целям.

Все статьи мною тщательно просмотрены, исправлены и местами дополнены. Если я не ошибаюсь жестоко, то собранные вместе и приведенные в некоторый порядок, они произведут на читателя несколько иное, несколько более цельное впечатление, чем в разрозненном виде журнальных статей.

Париж, 25 декабря 1904 года.