Товарищи, прежде всего, два слова о самой теме: было бы очень нелепо, если бы мы за есенинщину спрятали все явления упадочничества, хотя бы ограниченные так, как ограничил их т. Кнорин и как я их в своем докладе ограничиваю. Верно и то, что такие явления частичны, отнюдь для всей нашей молодежи характерны.
Но связь между есенинщиной и упадочничеством бросается в глаза. Есенинщина есть наиболее организованное, я бы сказал даже — массовое, внешнее проявление стремления создать какую–то идеологию упадочничества. Вот почему Московский Комитет партии и Московский Комитет комсомола замучили меня требованиями читать доклады на тему об упадочных настроениях в связи с есенинщиной. В течение нескольких месяцев это делалось. Наконец, я взмолился: дайте мне говорить без Есенина, потому что это мешает мне остановиться на других сторонах, которые я считаю более важными. Вышло, однако, еще хуже, потому что я получал десятки записок: а как вы относитесь к Есенину? Это тоже говорит о том, что органическая связь тут несомненно есть. Я прошу обратить внимание на то, что Есенину я посвятил не более 1/3 части моего доклада. То, что выступавшие в прениях по докладу товарищи очень напирали на Есенина и на есенинщину, это не вина докладчика и не вина Коммунистической Академии, которая правильно поставила тему.
Теперь, товарищи, я должен сказать, что многие, тут выступавшие, оказывается, не слышали моего доклада. Если бы они слышали, то говорили бы гораздо меньше, в том числе и т. Радек: если бы он прочел по стенограмме мой доклад, то увидел бы, что девять десятых того, что он сказал, было мной уже сказано — те же причины упадочничества и те же указания на то, чем их нужно изжить. И хотя я никаким краем к оппозиции не отношусь, я указал на то, что облыжные нелепые обвинения в оппозиционности каждого инакомыслящего, постоянное стремление в некоторых — не всех, конечно, но в некоторых — организациях об'явить такого товарища паршивой овцой, заражающей стадо, — это очень мешает развитию свободы мысли, свободы гражданского проявления своего мнения. Так что и эту даже специфическую причину, которая в глазах оппозиционера занимает, конечно, гораздо большее место, чем на самом деле, я отметил. В общем у меня с т. Радеком не было бы ни малейших разногласий, если бы не то, что т. Радек немножко чрезмерный пессимист. Он цитировал т. Ленина для того, чтобы доказать, что на зло нужно смотреть прямо, в упор. Но разве этому хоть сколько–нибудь противоречит то, что говорил т. Фриче? И какой же это пессимизм? Пессимизмом называется такое общее настроение, которое заставляет видеть зло большим, чем оно есть, а хорошие стороны меньшими, чем они есть. Пессимистическое миросозерцание есть такой вывод, который указывает, что зла в природе или в нашем обществе — больше, чем блага. Когда Ленин констатировал зло, то делал это для того, чтобы его преодолеть, был всегда полон веры в его преодолимость. Правда, и т. Радек кончил этой верой; но зачем же он назвал чудовищным заявление т. Фриче, что пессимизму среди нас места нет? А заявление т. Фриче было вызвано речью тов. Преображенского. И я, минуя все остальное потому, что мне не приходится ничего изменять в моем докладе после выслушанного, хочу остановиться, главным образом, на речи т. Преображенского, которую я не слышал, но с величайшим вниманием прочел по стенограмме. В ней действительно есть проявление несколько новой постановки, если не самой проблемы упадочничества, то борьбы с ним.
Да, здесь мы имеем пессимизм. И не надо иметь никакого особого инструмента для того, чтобы сразу, с первой страницы, или, вернее со второй, заметить этот пессимизм. «Когда мы подходим ко многим нашим явлениям, в частности, к тем явлениям, которые ставят нас в тупик…» и т. д. Разве мы в тупике? Можно ли представить себе больший пессимизм, чем когда коммунист выходит на трибуну в Коммунистической Академии и заявляет, что мы — партия, страна — находимся в тупике? И это в том самом году, когда мы развертываем колоссальное индустриальное строительство, когда мы идем по линии капитального основного строительства и продвижемся на 21% по отношению к производству прошлого года, это у нас, при этой громадной, прущей со всех сторон силе, которая заставляет капиталистов скрежетать зубами за границей и хвататься за зазубренный, для них самих опасный меч? Ведь так характеризовать нынешнее положение нашей республики — значит за трудностями не видеть нашего продвижения вперед.
Тов. Преображенский, ища причины, почему это происходит, указывает на то, что мы в тупике потому, что у нас «нет людей». Говоря, что людей нет, он не повторяет того, что говорил уже в своей книге, он дальше идет. Дело, оказывается, не в том, что у нас недостаток квалифицированных рук. А вот его формула: «Мы имеем здесь явную диспропорцию, явные ножницы между тем огромным шагом вперед, который мы сделали в Октябре, национализировав или, вернее, социализировав нашу промышленность, и тем запасом людей, которые могли бы быть в полном смысле слова руководителями хозяйства». Другими словами, у нас мало умных людей в ЦК и правительстве. Вот что это значит. Это значит, что в партии, в стране, не только нет квалифицированных работников, но у нас нет и людей, которые были бы подготовлены к руководству хозяйством, к общему планированию социалистического строительства. Конечно, никто из нас не скажет, что мы так богаты талантами, гениями, что даже огромная задача, которая перед нами стоит, вполне нам по силам, и мы без всякой жути, без всякой робости подходим к ней и говорим: мы все легко сделаем. Это было бы комчванством. Но заявлять, что наша Всесоюзная Коммунистическая партия, величайшая из всех, когда–либо существовавших на земле, оскудела настолько, что мы в тупике, и не можем дать никакого руководства, — это неверно. Это неверие в партию. Это пессимизм. Достаточно иметь самое простое чутье, чтобы понять, почему т. Фриче говорил о том, что не совсем место таким речам здесь, где самые смелые, самые бодрые люди на свете, одержавшие самую большую победу, которую когда–либо одерживало человечество, собираются, чтобы обсудить стоящие перед ними трудности.
Но все–таки не в этом лежит центр тяжести речи тов. Преображенского, не в этом пессимизме, а в перенесении центра тяжести с вопросов хозяйственных и культурных, в смысле знаний и умения, на почву этики.
Тов. Преображенский во всем своем построении ни разу не говорил о том, что у нас может нехватить квалифицированных рабочих рук. Если бы он сказал это, то должен был бы сделать и вывод: надо поднимать народное образование, добиться того, чтобы народное образование. в особенности в технической части, шло бесперебойно и скорее бы обгоняло затраты на промышленность, чем отставало от них. Но тут нечего было бы мудрить и строить какие–то особые теории. Дело ясное: страна некультурна, страна невежественна: это тысячу раз говорил Ленин и сказал поэтому (конец его статьи о кооперации): если бы мы смогли прибавить культурность к Советской власти, то социалистическая проблема сама собой разрешилась бы. Но нет, у т. Преображенского дело обстоит не так. Он говорит, что западно–европейские пролетарии подготовлены к социализму трудовой дисциплиной, которую они прошли в течение десятков лет, а что у нас этой трудовой дисциплины нет. Он говорит о том, что под давлением буржуазии, мещанства, крестьянства, которого страшно много, мы все еще остаемся индивидуалистами, что мы хотим при помощи бюрократии, карьеризма, построить социализм, а этого сделать нельзя. Нужно известное моральное перерождение. Поэтому он призывает к добровольчеству, к созданию каких–то коммунистических монашеских орденов свободных людей, носителей высокой этики, и думает, что таким образом мы сумеем спастись от того болота, которое нашу партию постепенно захлестывает.
Все эти положения нужно рассмотреть, подвергнуть их особо тщательной проверке, и не потому, что я считаю абсолютно неверным усиленное внимание к вопросам этики, но потому, что когда их ставят на первый план — или на очень важный план, хотя бы и не первый, — то производят чрезвычайную, грубейшую ошибку.
Во–первых, все эти утверждения, что наш пролетариат и вообще население СССР менее подготовлены к социалистическому строю, чем западно–европейский пролетариат и тамошнее население — представляют довольно сомнительное положение. Правда. Владимир Ильич и другие коммунисты говорили часто, что нам легче было сделать политическую революцию, а на Западе легче будет построить социализм. Но почему? В силу индустриального развития, в силу высокой зрелости западного капитализма. Конечно, высокая концентрация промышленности дает возможность легче ввести страну в рамки планового хозяйства.
Но что касается этического состояния пролетариата западно–европейского и нашего, то еще задолго до революции, и никто иной, как Каутский, которого никто в чрезмерной революционности не заподозрит, заявил, что рабочие России более подготовлены к революции и пойдут впереди других, потому что обмещанивание квалифицированного западно–европейского пролетариата есть факт. Владимир Ильич подчеркивал, что западно–европейский империализм подкупает своего рабочего, что рабочий вырождается с верхнего конца и превращается, сам того не видя, в эксплуататора колониальных стран. Это обрастание жирком, бифштексами, комфортом, помогает буржуазии обманывать рабочего. Это есть обмещанивание, настолько далеко заведшее, что Владимир Ильич пришел к такой теории: если бы мы надеялись только на западно–европейский пролетариат, то, пожалуй, революция не скоро получила бы помощь. Он указывал на колоссальную важность другого удара, который капитализм получит от еще не «цивилизованной» бедноты колониальных и полуколониальных стран. А теперь приходит тов. Преображенский и заявляет, что у нас мало фабрично–заводской выучки, и поэтому мы не годимся для социализма. Это неверно. Нам нехватает знаний, нам нехватает культуры; но признание: мы мещане, мы нравственные уроды, мы люди, которым нехватает самоотверженности, — и это после этих годов военного коммунизма, годов строительства, после того, как мы в 4 года восстановили наше хозяйство, после голода 1921 г., — это аттестат совершенно неожиданный для нашей страны, для нашего пролетариата. Я думаю, что ни один европейский коммунист и даже немногие европейские социал–демократы осмелились бы такой аттестат дать.
Я этим не хочу сказать, товарищи, что задача морального самовоспитания является ненужной для нас, и я считаю эту сторону мысли тов. Преображенского очень интересной.
У нас сегодня было большое коллективное чествование памяти Гоголя, и тут выяснились две точки зрения. Часть марксистов, пишущих о Гоголе, говорит, что Гоголя, его критику и сатиру надо понимать, как поражающую общественный порядок его времени, и выводы нужно делать только в разрезе соответствующей эпохе общественной борьбы. Но, ведь — если не говорить о мистике и религиозных падениях — Гоголь шел и дальше. Никто не скажет, что такие явления, как хлестаковщина, ноздревщина, суть такие явления, которые свойственны только помещикам николаевского времени. Мы встречаем таких гоголевских типов вокруг себя и в себе самих, как не вечные, но, во всяком случае, долговечные человеческие прототипы. Гоголь, как великий писатель, охватывал не только те внешние черты, которые создавались условиями десятилетий, но и те глубочайшие складки характера, которые складывались столетиями под влиянием частной собственности и буржуазной государственности вообще. И пока мы не изжили эти собственнические инстинкты до дна в нашей стране, пока мы не сломали их окончательно и пока мы себя не очистили от всей скверны, которая заражает воздух — до тех пор и Гоголь будет жить, до тех пор призыв его звучит громко и для нас. Для нас важен тот Гоголь, который обличал буржуазного человека, помещика, чиновника, частного собственника и присущие им глубочайшие, почти неподвижные складки подхалимства, чванства, чревоугодия и т. д. Возражают на это: нет, уклон в эту сторону, психологическую сторону, разбор корней, кормящих эти пороки, борьба в себе самом с теми наслоениями, которые делают нас людьми темными, дурными, — это не общественно, это не социально. Но прислушайтесь к голосам, которые раздаются. В Ленинграде была проведена большая анкета относительно задач театра. И рабочие в сотнях ответов говорят: нам надоела чисто общественная и только общественная постановка вопроса. Дайте нам лирики. Мы сознаем наши слабости, недостатки, мы хотим жить другой жизнью, перестроить бытовые отношения, почему нам не помогают разобраться в этом?
Это, конечно, совершенно законное требование, потому что мы приступаем к строительству быта, к непосредственному строительству жизни изо дня в день. Это есть конечная задача, к которой приходит сам пролетариат, создавая для ее разрешения все более богатую материальную базу. А она создана, по крайней мере, настолько, что мы можем об этом думать. И не нужно для этого быть непременно оппозиционером. Тов. Преображенский говорит: поднимем квалификацию человечества, имея в виду не квалификацию рук, чтобы был лучшим слесарем, а именно, чтобы был лучшим человеком. Маркс, когда он хотел сформулировать, каким критерием мы можем пользоваться, чтобы знать, какой общественный уклад выше и какой ниже, сначала выразился так: «Все то, что способствует росту богатств общества — прогрессивно». Это определение может показаться сухим, но оно в другом месте выражено так: «Тот общественный строй выше, который содействует большему развитию всех заложенных в человеке возможностей». Что это — метафизика? Это не метафизика, это самая настоящая программа коммунизма. Из–под власти не только капиталистов, но и машины высвободиться, стихию природы и общества себе подчинить, и чистую человечность, то, что заложено в нас наиболее прекрасного, разумного, развернуть до возможных пределов — эта этическая задача имеет сейчас известную важность. Работать над собой и над другими путем художественною и педагогического общественного воздействия, исправлять в нас всякие, иногда еще очень глубоко засевшие, пороки — это очень серьезно. И я как раз защищал и буду защищать эту точку зрения, считал ее нормальной и здоровой. Но когда я прочитал речь тов. Преображенского, то поразился, как можно перегнуть палку в другую сторону. Его центральная мысль — главная беда в том, что мы недостаточно моральны. А раз мы недостаточно моральны, то что же нам делать? Проповедями заниматься, что ли? Для всякого марксиста это звучит ужасно, — это же почти толстовство! Мы говорим: индустриализация. Он говорит: нет, голубчики, это вам не удастся, пока вы не сделаетесь моральными, пока вы не примете новое евангелие от Евгения Преображенского.
Откуда мог возникнуть такой странный рецепт: давайте добровольно собираться в братства свободных и чистых, это добровольное братство, может быть, нас спасет? Из недоверия к партии. Когда человек говорит, по приказу социализма построить нельзя, давайте строить добровольно — это значит, что мы, обычные коммунисты, строим «по приказу», а они, чистые, избранные, будут строить добровольно этот самый социализм. Это ли не глубочайшее недоверие к нашей великой партии?
Не нужно нам никакого другого добровольчества кроме того, что мы добровольно исполняем наш партийный долг и поступаем так, чтобы наши действия принесли максимальную пользу пролетарской революции. Не всякий может «вместить», но нам ясно, куда идти. И сюда могут и должны устремиться как партия, так и комсомол. Этика будет только сопровождающим моментом, а отнюдь не доминирующим, так как есть задачи большей важности.
Я, конечно, совершенно согласен со всем, что говорил т. Кнорин, но я должен подчеркнуть одну сторону дела. Если к нравственному перевоспитанию нашего населения мы должны отнестись, как к задаче серьезной и интересной, но не решающей, то к нашей культурной задаче, понимаемой, как повышение наших знаний и умений, мы должны подходить с большей серьезностью, чем до сих пор подходили. Я сегодня на одном очень серьезном партийном заседании от одного очень серьезного партийного человека слышал такую фразу: «Вообще говоря, надо примириться с тем, что в течение многих лет мы будем скудно давать средства на культуру, на образование, ведь мы целиком заняты индустриализацией. Надо это помнить и надо об'яснить всем, что это продлится довольно долго». А между тем, товарищи, я скажу для всеобщего сведения, что во времена самой бурной индустриализации Запада там шли усиленные затраты и на основной капитал промышленности, и на народное образование. Во всех передовых странах (Германия, С. Штаты) затраты на народное образование обгоняли затраты на основной капитал. А у нас они отстают. Мы в социалистической республике еще не догадались, что затраты на народное образование есть абсолютно необходимая часть индустриализации. Нынешний год был исключительным. Нам нужно было дать громадную сумму на основное строительство, нам надо было погодить даже с такими настоятельными требованиями, как народное образование. Но дальше годить нельзя.
Владимир Ильич в конце своей статьи о кооперации говорит: нам очень трудно будет достигнуть культурности, которая в сущности решает вопрос о социализме, во–первых, потому, что мы очень неграмотны, а, во–вторых, потому, что самое введение культуры предполагает уже некоторый хозяйственный оазис, некоторую степень обеспеченности.
Значит, одно держится за другое. И вот на пропорциональное развитие того и другого надо особенно указать. Практическое же решение тех задач, которые указаны были в моем докладе, по мнению большинства ораторов, которые здесь выступали, — и это совершенно правильное мнение, — лежит в дальнейшей борьбе за индустриализацию страны, со всеми входящими в это понятие предпосылками, в том числе быстрым, бурным под'емом народного образования. Сим победиши. Этим мы разрешим и вопрос об упадочничестве. (Аплодисменты)
