Освобожденный Дон Кихот

КАРТИНА ПЕРВАЯ.

(Синее небо. Слева лес пиний, бросающий черную тень на лужайку и дорогу. Справа обрыв вниз. На заднем фоне раскаленный каменистый красновато–серый пейзаж).

Привал. Четыре солдата с алебардами караулят трех арестантов. Поодаль сидит офицер. Арестанты: Дон Балтазар, саламанкский студент, лет 26, тощий, изголодавшийся, одет в узкое черное платье, потертое и в нескольких местах лопнувшее по швам. Длинные прямые грязные волосы падают на, плечи. Лицо бледно и красиво: огромные глаза, высокий лоб, решительные губы.

Кузнец — Дриго Пацц, грузный, мрачный, лохматый мужчина, смотрит исподлобья, брови косматые. Почти вся грудь голая и поросшая шерстью.

Разбойник — цыган Астро Вермильон, фантастически одетая личность с лицом краснокожего.

Офицер. Слишком жарко. В эти месяцы Испания — ад. да благословит ее бог.

1–й солдат. Нечего пить, синьор поручик.

Офицер. Вот это главное… Конечно, верхом я мог бы добраться до ближайшей таверны менее, чем в час, но плетясь в ногу с этими канальями… (Пауза.) Вот что я придумал: я поеду вперед. Что может случиться? Как бы ни были велики преступники, не убегут же три связанных человека от четырех вооруженных молодцов, как вы.

1–й солдат. Можете быть спокойны, синьор поручик.

Офицер (вставая). До скорого свиданья, друзья. Буду ждать вас в ближайшей харчевне у дороги. Можете отдохнуть здесь еще часок. За курицей и флягой, в беседе с хорошенькой служанкой я умею быть терпеливым.

1–й солдат. Терпенье — великая добродетель, синьор поручик.

(Офицер уходит за угол налево.)

1–й солдат. А мы давайте глотать воздух.

2–й солдат. Самый несчастный человек — это конвойный. Сторожа преступника, он живет его жизнью. Но у преступника есть утешение в мысли, что он несет заслуженную кару. А у конвойного…

3–й солдат. Я до того зол сейчас, что ежеминутно готов расколоть череп одному из этих негодяев.

4–й солдат. Мир и спокойствие. Бедным канальям все равно не уйти от веревки.

3–й солдат. Только это меня и удерживает.

1–й солдат. Эй, слушай, ты, цыган. Ты, красная рожа. Ты ведь — разбойник Вермильон? Ты бежал, когда святая Германдада разогнала твою шайку, осаждавшую замок маркиза Акакуаны. Поручик сказал мне это.

Вермильон. Синьор поручик — мудрец и астролог. Синьор поручик знает больше, чем я сам. Что касается меня самого, то на мой взгляд, и насколько себя знаю, — я просто торговец лошадьми. Все зовут меня Луд Белла Мура, Однако вот меня повесят. Что поделаешь. Я не первая жертва судебной ошибки.

3–й солдат. Будем надеяться, что и не последняя. Если ты далее и не Вермильон, то уж, наверное, негодяй. Уж тебе–то, конечно, не дано долго раздумывать, чтобы догадаться, за что провидение ведет тебя к петле. Судьи могут ошибаться, но промысел божий никогда. Без него и волос не упадет с головы человека.

(Солдаты один за другим снимают каски и крестятся. Вермильон тоже.)

Вермильон.. Однако уверяю вас, синьоры солдаты, что я мирный и честный торговец!

1–й солдат. Честный торговец! (Хохочет.) Если бы ты был действительно разбойником, я бы еще мог, пожалуй, поверить в твою возможную честность, но честный торговец… (Все четыре солдата хохочут.)

Вермильон. Не думаете же вы, что все торговцы заслуживают быть повешенными?

1–й солдат. Я не далек от этой мысли, да простит мне Мадонна.

2–й солдат. Беда в том, что кому–нибудь все равно надо торговать.

4–й солдат. Верно сказано. Перевешай купцов, найдутся другие. Мы прогнали мавров, но разве свои меньше грабят народ? Мужики ненавидят судей, монахов, солдат… Карамба! Люди меняются, но порядки остаются: вот опять говорят о бунте заговорщиков, но я знаю цену этим ребятам: они хотят свалить начальство, чтобы начальствовать самим. Мужику не становится никогда легче. Кто–нибудь всегда стрижет стадо. Вишь, надоели пастушьи собаки. Что ж, лучше будет с волками!

1–й солдат. Народу худо. Он ворочается, как больной на постели, хоть знает, что все бока отлежал одинаково. Народу худо, оттого повсюду брожение.

2–й солдат. Новый герцог со своим Дон Мурцио слишком жаден и расточителен. К тому же безнравственность его вопиет к небу, как говорят капуцины про ласковых девочек.

1–й солдат. Кто лучше? Отец был святоша, не расставался с монахами, постился и бичевался. А этот содомит и кутила. Однако народу одинаково скверно. Нам, солдатам, пожалуй, стало лучше. Герцог любит, чтобы солдат был веселый.

3–й солдат. Когда мы прогнали войска союза городов и вошли в Вальядолин — капитаны просили распорядиться о квартирах и довольствии. Тогда герцог сказал: «Вальядолин вел себя подозрительно, и вам и мне будет веселее, если солдаты сами устроятся». Уж мы же и устраивались! По мере того, как мы пьянели и входили во вкус — было все меньше спуску горожанам. Под конец женщины и девушки уже боялись прятаться и сопротивляться. Мужья, отцы и братья ни в чем не противоречили. Все они ходили бледные, как трупы, и исполняли каждую прихоть любого солдата. А мы, наоборот, стали красные, расстегнулись, рычали и громили. Мы даже заставляли эти привидения смеяться, петь и плясать. У каждого в душе дрожал ужас перед собственным зверем, и вместе с тем каждому солдату было сладко дать этому зверю свободу и власть над другими. Два дня и две ночи шел праздник. На третий приказали выступать. Трудно было выполнить приказ. Повесили шестьдесят шесть солдат на площади, потом мы выступили.

Вермильон. Если Вермильон, за которого меня принимают, разбойник, то его высочество герцог…

3–й солдат. Договаривай, договаривай, негодяй! Или ты не понял, что владетельные особы могут делать все, оставаясь в добрых отношениях с моралью, законом и религией. Они не грабят, а ведут войны. Они не убивают, а казнят. Они не насилуют, а делают честь. Не воруют, а конфискуют. Не лгут, а проявляют дипломатический дар. Не обирают, а взимают налоги… Да… ибо нет власти не от бога.

4–й солдат. Аминь.

Дон Балтазар. Все верно. Но кто сказал, что власти поставлены богом?

3–й солдат. Кто? Церковь, если ты хочешь знать.

Дон Балтазар. Церковь делит с владетелями все выгоды власти и богатства. Почему нам не предположить, что она лжет?

1–й солдат. За такие слова — костер.

Дон Балтазар. Меня все равно повесят. Почему мне не пофилософствовать?

1–й солдат. Кто ты такой?

Дон Балтазар. Я Балтазар из Саламанки. Студент философии и богословия.

1–й солдат. За что тебя волочат к герцогу?

Дон Балтазар. Я бунтовщик. Я проповедывал по всей стране восстание во имя бога и справедливости.

2–й солдат. И видно, что лгал, иначе господь не предал бы тебя в руки твоих врагов. Богослов! Поди ты к чорту. Ответь мне, если ты студент, на, один вопрос: бог всемогущ или нет?

Дон Балтазар (вставая и становясь на колени; четвертый солдат делает то же). Ну?

4–й солдат. Ты попался. Если он всемогущ, то все на свете делается по его воле. Раз власть у герцога — то тут не надо никаких уверений патеров — она не может быть у него иначе, как согласно воле господней.

Дон Балтазар. Это мне нравится. Откроем диспут. Скажите же и вы мне, синьор солдат, совершаются ли вообще на земле преступления или нет?

4–й солдат. Если я скажу — да?

Дон Балтазар. То выйдет, что и преступления, как все на свете, совершаются по воле божьей. Но кто действует по воле божьей, не может быть признан преступником, ergo — нет преступления на свете.

4–й солдат. Если я соглашусь, что нет?

Дон Балтазар. Если преступлений нет, то короли, судьи, палачи и солдаты, все карающие, карают невинных. Но карать невинного преступно; ergo — преступление есть.

4–й солдат. Хитро…

Дон Балтазар. Еще один вопрос: все ли вообще хорошо на свете?

4–й солдат. Сомневаюсь,

Дон Балтазар. Итак, всемогущий бог, очевидно, желает, чтобы на свете было плохо.

4–й солдат. Я часто допускаю, что бог не так уж благ.

Дон Балтазар. Ужасное допущение. За него — костер, синьор солдат. Если сам бог не благ, то бытие — ад. Все бытие тогда сплошное издевательство.

4–й солдат. Похоже на то, синьор студент, которого везут вешать.

Дон Балтазар. Нет, уж если быть еретиком, так иначе. Если бы сам бог был зол, откуда же возник бы в нашем сердце идеал добра? Почему мы все любим добро? Почему каждому страшно подумать, что мир лежит навеки во зле? Почему так радостно трепещет сердце каждого, когда ему скажут: ты не понимаешь, но на самом–то деле все очень хорошо, ибо великий и нежный отец небесный блюдет над миром? (Вскакивает на ноги.) Откуда в душе человека любовь? Покайтесь! У каждого из вас есть много любви в душе под черствой коркой и ржавчиной жизни. О, кавалеры, человек не может быть лучше бога, но я говорю вам, и тебе, дружище Дриго, и тебе цыган, и вам, лес, небо, солнце, каменистая Сьерра: бог — благ, бог–благ.

Дриго. Успокойтесь, Дон–Балтазар, и помолчите.

4–й солдат. Философ без головы. Но если Он благ, откуда зло?

Дон Балтазар. Я же вам сказал, философ с головой в каске, что выбираю другую ересь. Попробуем подвергнуть сомнению ваше первоначальное допущение.

4–й солдат. То–есть?

Дон Балтазар. Допустим, что всеблагий не всемогущ. Тогда все ясно.

(Торжественная пауза.)

Он благ. И медленно из мрака возводит здание порядка и счастья. Строит из холодной пустоты материи — тепло, свет, жизнь, дух и высшее, что есть в бытии — любовь. Но мрак и холод — сильны. Они калечат задуманное дело. А мы — искра его огня, мы — его помощники, рыцари любви. Вот почему я проповедывал на всех дорогах и дорожках восстание против угнетателей во имя братства. Я был прав. Я сделал мало. Но сделал, что должен был сделать. Здравствуй, виселица! Смерти я не боюсь, а боюсь быть отступником света, трусливым и неверным слугою любви.

(Пауза.)

1–й солдат. Растрещались цикады…

(Пауза.)

Вермильон. Тихо. И словно кто–то дышит громадный.

2–й солдат. Глядите, глядите, по обрыву карабкаются сюда два всадника!

(Все встают и с любопытством всматриваются вниз.)

2–й солдат. Ну всадники! Тощий на белом одре, ни дать ни взять, — мор из апокалипсиса.

Вермильон. А круглый на осле. Я расхохотался бы и повешенный.

1–й солдат. В конце концов они вскарабкались.

2–й солдат. Чудной рыцарь привязывает лошадь.

3–й солдат. Толстяк вытирает пот.

1–й солдат. Они идут сюда.

2–й солдат. Должны ли мы допустить их?

1–й солдат. Почему же пет? Любопытно посмотреть, что это за ряженые.

(Входят Дон Кихот и Санчо Панса.)

Дон Кихот (церемонно кланяясь). Кавалеры, с кем дана мне честь встретиться в этой молчаливой и жаркой пустыне?

1–й солдат. Синьор, мы солдаты и ведем в город этих парней под арестом. Герцог, наверное, велит повесить их.

Дон Кихот (садится на траву и снимает с потной головы шлем Мамбрена — цирюльничье блюдо; обмахивается большим только что сорванным лопухом). Это очень интересно. Быть может, три пленных рыцаря, которых ведут навстречу преждевременной и насильственной смерти, соблаговолят рассказать мне историю своей жизни. Что касается меня, то я знаменитейший Дон Кихот Ламанчский, рыцарь Печального образа. Тот же человек — мой всему миру известнейший оруженосец Санчо Панса.

Дон Балтазар. Я слыхал о великом Дон Кихоте, защитнике угнетенных.

Дон Кихот. В меру своих сил я стараюсь пресекать зло и творить благо.

Санчо Панса. Мы большие чудаки. Мы славные парни.

Дон Кихот. Молчи, Санчо, молчи, мой друг. Мне кажется. что мы услышим сегодня дивные вещи.

Санчо. Я готов поднять уши, как мой Серый.

Дон Кихот. Итак, синьор, имевший случай слышать о нас, за что так жестока к вам судьба? Чем заслужили вы гнев вашего государя? Или он не заслужен?

Дон Балтазар. Клянусь престолом матери Иисусовой, — он вполне заслужен. Вдумавшись в положение, я пришел к выводу, что главным источником горя в этой стране является сам ее герцог, а также его двор, его губернаторы, знать, суды и т. п. Страна стонет от их мнимо–законных грабежей. Это хищники и расточители стада. Моя мысль, досточтимый рыцарь, что народу давно пора начать управляться самому, как это бывало в древности. Я — республиканец, подобно Тразибулу и Бруту. За проповедь этих и подобных мыслей и собираются меня повесить враги народа. Это в порядке вещей. Война есть война, а я об’явил им войну.

Дон Кихот (задумчиво покручивает ус, глядя в пространство). Ваша мысль смела. Я ее не разделяю. Короны священны. Злых государей надо убеждать словом. Безвластие хуже наихудшей власти. Люди не созданы для воли. Во всяком случае сначала надо переделывать природу людскую. Иначе они восстанут друг на друга и т. д. и т. д. Однако все, что я говорю, может быть, ошибка. (Смотрит на Балтазара и улыбается бесконечно доброй улыбкой.) Кто прав — неизвестно. Всякое мнение можно защищать. Честный всегда прав перед собою, а любящий — перед человечеством и природой. Но два честных и любящих существа — увы! — могут ненавидеть друг друга: истина одного может быть ненавистной ложью для другого. Как соединить терпимость к чужой веке и страстное исповедание своей? Однако то и другое благородно и необходимо. Как быть паладином своего лозунга и не ранить борцов другого девиза? Это трудно. Ум слаб. Он не отвечает. Власти сердца темны… Мы — бедные существа. Но будем делать непосредственное добро, не заботясь об остальном. Солдаты! Я прошу вас отпустить на волю этих трех добрых людей.

1–й солдат. Кавалер, вы рехнулись. Они поручены нам. Если мы не доставим их, куда приказано, так повесят нас самих.

Дон Кихот. Так… (Задумывается.) Так. Вам нельзя их отпустить добровольно. В таком случае я нападу на вас и отобью пленных. Вы расскажете герцогу о новом по–двиге Дон Кихота. А я сломлю мое решение не являться к дворам и прибуду скоро: тогда я лично переговорю с герцогом об этом деле.

1–й солдат. Но мы не можем сдаться четверо одному.

Дон Кихот. Я — Дон Кихот, странствующий рыцарь. Целым полчищам великанов случалось бежать от моего окрика. Скажите герцогу, что нападавший был Дон Кихот — он поймет все.

4–й солдат. Эй, рыцарь, я думаю, что вы просто сумасшедший.

Санчо. О, если бы это дело было так просто.

Дон Кихот. Итак, я сажусь на коня. Волей или неволей, но бедняги мятежники будут свободны. (Встает.) Кавалеры, не советую вам принимать бой. Я не хотел бы причинить вам зла. (Отводит Санчо и говорит ему тихо.) Пока я буду управляться с ними, ты перережешь веревки пленным и, когда последний из них скроется в лесу, ты свистнешь.

Санчо. Слушаю, синьор, только… быть нам битыми.

Дон Кихот. Молчи, еще один подвиг.

Санчо. Хорошо, если обойдемся синяками, а ребра…

Дон Кихот. Умей быть на высоте призвания.

Санчо. А ребра останутся целы? Охо–хо–хо. Пансо, лучше сидел бы ты под своей фигой.

Дон Кихот. Итак, ты помнишь инструкции. (Уходит направо; солдаты тревожно совещаются между собой.)

Дон Балтазар (обращаясь к Дриго). Не думаешь ли ты, дружище, что сумасброд неожиданно спасет нас?

Дриго. Плохая надежда.

Дон Балтазар. Подумать — от этого анекдота зависит трон герцога. Если я ночью все–таки буду в пещерах, — уж завтра загремит набат по селам и запылает вся Кастилия.

Дриго. Завтра вороны будут клевать нам глаза.

(Дон Кихот возвращается в полном вооружении верхом на Россинанте.)

Дон Кихот. Кавалеры! Дон Кихот Ламанчский, рыцарь Печального образа, обращается к вам с речью мира и дружбы. Во имя высших начал добра я повелеваю вам отпустить этих людей. Я обещаю ответить за них перед богом и властями. Великодушно спасенные от смерти, они станут мудрее и добрее. Моя совесть говорит мне, что право мое желание, а дальше да свершится все согласно воле высших сил. Прошу вас, братья по оружию, освободить их добровольно, не принуждая мощь моего копья присоединиться к голосу убеждения. Но если вы не внемлете увещаниям, да помогут мне ангелы небесные победить вас, не пролив вашей крови.

1–й солдат. Мы не можем их отпустить. Нам дороже собственная шкура. А вас, пустомеля, мы не. боимся.

Дон Кихот. Итак, я наступаю, защищайтесь.

2–й солдат. Тузите его.

(Солдаты немедленно стаскивают рыцаря с Россинанты, валят на землю и нещадно колотят древками своих алебард. Между тем Санчо развязывает пленных, которые убегают в лес. Вермильон скатывается вниз по обрыву.)

3–й солдат. Я тебе переломлю все кости, несчастный, сквозь твой балаганный панцырь.

4–й солдат. Легче, Легче. Будет! Не убивайте сумасшедшего. Кажется он не дышит.

(Санчо свистит.)

Дон Кихот. Санчо, Санчо, на помощь.

3–й солдат. Жив. Давайте, отдубасим и оруженосца.

Санчо (отступая). Что вы! Что вы, христиане! Лучше держите ваших арестованных, мне кажется, что они убежали.

1–й солдат. Изверг! Матерь пресвятая! Он освободил арестантов. (Ударяет Санчо, что есть силы, древком алебарды в грудь, тот падает, высоко взметнув ноги в воздухе.)

3–й солдат. Он дал им и своего осла.

Санчо (немедленно вскакивая). Кто дал осла?

2–й солдат. Конечно, краснокожий умчался на осле. Вон он внизу у опушки. Теперь не поймаешь.

Санчо. Он взял моего села, моего Серого, моего друга, моего брата. Будь он сто раз проклят! Делайте после этого так называемое добро. Совершайте разные подвиги. Святая дева, что я буду делать без Серого!

(Плачет громко, как маленький.)

1–й солдат. Нечего зевать. Надо постараться изловить беглых.

4–й солдат. Пустое! Их теперь не изловишь. Арестуем–ка лучше рыцаря с его пузырем слугою. Авось герцог, повесивши их, смилуется над нами.

3–й солдат. Дело.

Дон Кихот (медленно встает). Стою ли. Стою… Санчо.

Санчо. Синьор, я избит, моего осла угнали, нас тащат к герцогу, который не погладит нас по голове.

Дон Кихот. Свободны ли узники?

Санчо. Они задали лататы и угнали моего Серого. Проклятые висельники!

Дон Кихот. Санчо, Санчо, дай мне обнять тебя.

Санчо. Чему вы рады, синьор рыцарь?

Дон Кихот. Победа, Санчо, победа!

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ВТОРАЯ.

(Кабинет герцога. Сам герцог сидит в кресле за большим столом. Напротив него изящный, женоподобный красавец граф Мурцио и врач Паппо дель Баббо.)

Герцог. Скучные дела окончены. (Сладко потягивается.) Мурцио, чем ты будешь меня развлекать?

Мурцио. Рессурсы исчерпаны. (Чистит ногти.)

Герцог. Твой очаровательный порок, Ты неисчерпаем.

Мурцио (погруженный в свое занятие и не глядя на герцога). Польщен…

Герцог. Не дуйся, Антиной, разверни веселую программу.

Мурцио. Сегодня мне приходят в голову только жестокие мысли.

Герцог. Жестокие мысли легко могут быть веселыми. Кошке весело играть с мышью.

Мурцио (хмуро улыбаясь). Как приятно думать, что мы не мыши.

Герцог. Я — королевский тигр. А ты — озорной котенок, мой очаровательный Мурцио. Сегодня вечером я опять одену тебя в женское платье.

Мурцио (сердито). Какая безвкусица. Лучше оденьте в женское платье синьора Паппо.

Герцог (хохочет). С его бородою и бородавками!

Паппо (угодливо смеясь). Почему нет? Террезий был временно превращен богами в женщину для того, как уверяет Назон, чтобы засвидетельствовать, который из полов получает больше наслаждения в акте любви.

Герцог. О, об этом лучше всего знает мой Мурцио.

Мурцио (зло). Довольно, дук, вы грубы.

Герцог. Трепещу. Я его боюсь, Паппо. Он вертит мною. Я боюсь его больше, чем герцогиню. Только их двоих я и боюсь на свете. Мне кажется иногда, что я когда–нибудь отрублю им их хорошенькие головки.

Мурцио. И умрете сами от скуки и от страха перед смертью.

Герцог. Да. Вот… Я еще боюсь смерти. Но не будем говорить о смерти. Будем говорить о жизни. Мурцио, твоя программа?

(Входит секретарь и несколько раз низко кланяется.)

Секретарь. Ваше высочество, осмелюсь тревожить… Крайне, крайне важное и крайне, крайне неприятное дело.

Герцог. Выкладывайте.

Секретарь. Прибыл поручик с конвоем, который должен был препровождать мятежников из приречных деревень. Мятежникам удалось бежать. Дон Кихот, именующий себя странствующим рыцарем, мелкопоместный дворянин из Ламанча, атаковал конвой и дал возможность мятежникам ускользнуть. Зато преступный рыцарь и его оруженосец задержаны солдатами и доставлены сюда.

Герцог. Кто, кто? Дон Кихот! Но ведь это сумасшедший странствующий гидальго. Мурцио, поздравляю: зверь бежит на ловца. Я заплатил бы за него тысячу червонцев. Помнишь, как мы хохотали, слушая рассказы о нем Ми–гуеля Сааведры? Зовите его, просите сюда. Встретьте его почтительно, с помпой. Мы посмеемся, мы посмеемся.

(Секретарь уходит.)

Паппо. Ну, еще бы. Надо угостить рыцарем весь двор.

Мурцио. И под соответственным соусом. Это развеселит меня. Поцелуйте меня, дук. (Целуются.)

Секретарь (возвращаясь.) Дон Кихот Ламанчский, рыцарь Печального образа. Он просит ваше высочество простить ему его дорожный воинский убор.

(Дон Кихот входит и картинно опускается на одно колено.)

Герцог. Милости просим, герой.

Дон Кихот. Прощения, ваше высочество!

Герцог. Я вам все прощаю.

Дон Кихот. Не мне, но вашим солдатам.

Герцог. Всем прощаю. Да и кто же мог устоять перед вашей рукою?

Дон Кихот (вставая). Клянусь, отныне рука эта столько же ваша, сколько моя. Я чую всю меру вашего великодушия, государь. Где враги ваши? Они — враги Дон Кихота.

Герцог. Пусть же трепещут! Но о врагах после, а сперва о друзьях. Вот они: этот очаровательный эфеб, — мой любимец, граф Мурцио Весконсин. А этот почтенный муж — мой врач, синьор доктор Паппо дель Баббо. Ученейший из флорентинцев.

(Раскланиваются.)

Дон Кихот. Приветствую друзей великодушного и мудрого государя.

Герцог. Присядем и побеседуем полчаса. Затем я отпущу вас отдохнуть, храбрый рыцарь, а после попрошу запросто к столу моей герцогини.

(Все садятся.)

Паппо. Знаете ли, славнейший Дон Кихот, я врач, сведущий во многих науках… Признаюсь, я занялся ими лишь в сладкой надежде найти путь к магии, к власти над людьми, скотами и вещами через власть над духом… Оловом, я мечтал овладеть искусством чудотворения. Сорокалетняя работа привела меня к выводу совершенно неутешительному: чудес нет на земле, все совершается согласно соотношению вещей и сил, и ни в чем не заметно вмешательства воли потусторонней, злой или доброй. Так я стал последователем Лукреция. Между тем, я знаю, в былые времена странствующие рыцари были окружены чудесами в несравненно большей мере, чем, скажем, великие алхимики и астрологи. Мне интересно было бы знать в вашей практике, достославный Дон Кихот, испытывали ли и вы наличность чудесного, о чем так увлекательно повествуют рыцарские романы? Или жизнь так сера и прозаична для вас, как для нас, простых смертных?

Дон Кихот. Я понял ваш вопрос, ученый муж. Если герцог позволит, я отвечу вам.

Герцог. Да, да, я с нетерпением жду ответа.

Дон Кихот. Я мог бы начать с того, высокие господа, что все на свете — чудо. Но сказал ли бы я этим что–либо новое столь просвещенным слушателям? Останавливаться ли мне на столь простой мысли? Что такое чудо? Все непонятное. Но что понятно, синьоры? Мы просто не спрашиваем о привычном и им пытаемся об’яснить непривычное. Но разве привычность делает что–либо понятным? Или чудесно то, что беспричинно? Но где причина всего совершающегося? Кто зрел или узрит первопричину? Или под чудом разумеется необычайное, редкое?

Новое необычайно на свете, ибо ведь все, что происходит, — происходит только один раз. Или чудесно великолепное или удивительное? Что чудеснее дня и его солнца? Что удивительнее ночи и ее звезд? Что чудеснее мысли и мечты? Что удивительнее любви?

Паппо. Да, да, но рыцарь понимает, что…

Дон Кихот. Я понимаю ваш вопрос. Вы спрашиваете, в сущности, доступны ли странствующему рыцарю некоторые стороны бытия, недоступные другим людям?

Паппо. Да, приблизительно.

Дон Кихот. Но если кому–либо открыто закрытое для всех и он повествует об этом тайном — не назовут ли его безумцем. Это тайное — не бисер ли, о котором говорит евангелие: да не попрут его ногами и, обратившись, да не растерзают вас. Пример: однажды я вошел в храм в Сант–Яго. Я задумался в его тиши и прохладе. Пришел Санчо и сказал мне, что нищие города ждут от меня милостыни на паперти. У меня же не было ничего. В храме было темно, но яркий сноп лучей падал косым столбом из высокого окна. Я хотел иметь много золота во утоление печали страждущих. Я подошел к потоку света и вот совершилось чудо: я вдруг весь оказался усеян, осыпан золотом. Цепи повисли у меня на плечах, руках, пальцах, банты и ленты из парчи, кольца, запястья, пояса, короны и сосуды, — все сияющее, ликующее, яркое, солнечное. Я поднял голову к окну и увидел головокружительный каскад кованого червонного золота… Сдержать его я не мог: оно падало к ногам и росло большой сверкающей кучей. Я кричал: «Санчо, зови же, зови сюда нищих и неимущих. Золото! Золото»! Он позвал их. Впереди вошли слепые, щупая пальцами и протягивая дрожащие руки. И долго не верили они пришедшим позднее безногим и прокаженным, что золота не видно. Ибо — увы! — и зрячим оказалось оно незримым. Только я видел его. Ах, они остались очень недовольны, бедняги! Они были раздражены голодом и вспыхнувшей, потом погасшей надеждой. Если я не ошибаюсь, они порядочно поколотили меня и моего доброго оруженосца. Вот вам, синьоры, одно из великолепных чудес. Я никогда не забуду сказочного изобилия золотого потока. Допустим, что из окна валилось бы подлинное золото. Это было бы только полчуда. Что за невидаль обыкновенное золото!.. Тяжелая материя, гремящий, звякающий металл грузно брякался бы об пол. Все увидели бы его, ощупали бы его и, ссорясь меж собой, разделили бы его и проели. Какое это было бы пошлое чудо! Какая фея, какой ангел захотел бы сотворить его? Это было бы едва в пору какому–нибудь земному крезу… А здесь. — Оно сияло, трепетало, смеялось лучами, горело, оно чуть звенело, музыкально, певуче… Я сейчас слышу это легкое тинг–танг. Оно лилось как ласка, чаруя разнообразием форм, тепло и неясно касаясь рук, целуя их… И отдавалось мне одному, одному мне. Вот это я называю чудом.

Герцог. Вот за какие чудеса чернь прозвала вас безумцем!

Паппо. Что спрашивать с черни?

Дон Кихот. Синьоры! Простолюдины ближе к чуду, чем образованные и знатные. Святой апостол Павел не ошибался. Однажды в лесу я увидел дивного рыцаря. Он тоже сиял золотом. Он ехал на могучем красном коне. Весь золотой и багровый, тяжкий и великолепный, алые перья над пламенным шишаком. Я видел и золотой шелк кудрей, богато падавших на широкие плечи. Что за посадка! Рука в золотой перчатке у кованого пояса. Он ехал впереди меня и не оглядывался, хотя я почтительно окликнул его несколько раз. Вдруг к моему горю я потерял его из виду. Тут же на лужайке я увидел бедную женщину с ребенком — крошкой–девочкой. Они собирали ягоды. Я спросил их, не видели ли они чудесного золотого всадника. Мать спросила: «А каков он?» Я подробно описал. В неописуемую радость пришла девчурка и, хлопая в ладоши, кричала: «Я видела, видела, он мне улыбнулся… Ах, ах, — кричала она, — я дала ему ягод.

Да, он взял целую пригоршню ягод из моего лукошка». А мать лишь смеялась, наполовину веря нам, мне, бедному рыцарю, бедному воину, и милому ребенку… (Помолчав, в то время как слушатели перемигиваются и улыбаются.) К тому же многие голоса, мои синьоры, то в сердце, то в ушах. Они говорят много мудрого. Часто столь мудрое, что я уже не понимаю. Не понимаю я иных слов. Тогда они поют… Затем бесы… Лукавые, довольно злые… жалкие, невежественные, но надменные и упрямые. О, их не переубедишь! Они слушают тебя с улыбкой презрения. Ты проповедуешь им, а они в ответ выкинут грязную шалость, как пошлые школяры добряка учителя в распущенном классе. Граф Мурцио простит мне… Это странно, но в его прекрасном лице есть что–то, напоминающее мне иных бесов из числа моих знакомцев, моих бедных недругов.

Герцог. Ничего удивительного. Мурцио — чертенок.

Мурцио. Судя по тому, Дон Кихот, что вы отбили у нас мятежников — вы принадлежите не только к тем, кого называют сумасшедшими за их сказки и видения, но и к тем, кого именуют сумасбродами за так называемую жажду справедливости на земле.

Дон Кихот. Увы, как я темен в этих вопросах. Неправды в делах человеческих так много. Надо перестроить и общество и природу. Когда читаешь о золотом веке — силы небесные, хоть за гробом, где–то там, хоть через тысячу лет — дайте нам прохладные кущи и ковры цветов, журчанье ручья, пение птиц в рощах без хищников и жертв. Дайте нам жизнь без страдания, которым полны самые идеалистические уголки земли. Дайте видеть пары вечно юных людей, любящих без ревности и без пресыщения. Ведь наша земля — это намек на то, что столь прекрасно. Дитя… Юноша… Женщина… Цветок… Поцелуи… Какие возможности! Но зачем же все покрыто липкой росой порока, потом, слезами и кровью? Зачем вражда меж братьями, насилие и рабство? — невежество, нужда, бес–сердечие? Зачем болезнь, старость и смерть? Счастье манит, небо говорит о братстве и блаженстве. Идеал так ясен, но мы так бессильны. Быть–может, эта жизнь — только суровая подготовительная школа? Вздохнем же и будем трудиться. Нельзя переделать все. Будем творить одно маленькое добро за другим. Будем страдать, сколько дано, и любить, сколько сможем!

Мурцио. Ваше миросозерцание, рыцарь, не мужественно.

Дон Кихот. Как?

Мурцио. Не думаете ли вы, что кроме жвачного счастья равенства существует еще счастье хищников, которое вы вычеркиваете из вашего коровьего рая? Я понимаю, что ягненку очень улыбается перспектива спокойно пастись рядом со львом… Но льву? О, Дон Кихот, вы не знаете нас, хищников. Грубому зверю безумно сладко задрать голову лани, прокусить ей горло, медленно пить ее горячую кровь и чувствовать, как замирая трепещут нежные члены под когтями. Но человек — зверь утонченный. Владеть, роскошествовать, заставлять перед собою преклоняться в благоговении и страхе, унижать. Счастье в том, чтобы чувствовать, что силы миллионов устремлены к тебе и отданы тебе безответно, рабски, как некоему богу. Счастливейшими и прекраснейшими людьми земли были римские императоры. Как хотел бы я видеть в моем герцоге возрожденного Нерона или хоть Гелиогабала. Но мы еще далеко от этого при нашем маленьком дворе. Нарушать все законы бога и людей самому и ковать другим цепи из закона своей собственной воли! Власть. Вот слово, в котором все: волшебное, пьянящее слово. Жизнь измеряется степенью власти. У кого нет власти — тот труп.

Паппо (улыбаясь). Вы пугаете благочестивого рыцаря, граф.

Мурцио. Клянусь небом, вот мои задушевные убеждения. Вас называют безумцем, Дон Кихот. Но вы просто не–удавшийся поэт, травоядный мечтатель. Вот мы, быть может, безумцы, это мы, — пурпурные, и золотые. Я убежден, что тот красный рыцарь, которого вы встретили в лесу — был из нашей породы. Если бы он обернулся к вам, то расхохотался бы вашему великопостному виду.

Герцог. Мурцио шутит. Я вижу выражение глубокого ужаса на вашем печальном образе, рыцарь. Забавник Мурцио. Впрочем, он действительно таков: капризный, жестокий котенок, опаснейший пушистый зверек у самого моего сердца, ручной, но все–таки опасный…

Дон Кихот. Признаюсь, я огорчен. Дело не в том, что мне, граф, противен этот дух. Всякий чувствует согласно своей природе. Я не осуждаю хищников. Но я не удивляюсь, когда добрый пастух мирного стада их убивает.

Мурцио (надменно мотнув кудрями и сверкнув глазами, ноздри его раздуваются). Вот как! Это сильно сказано. Слышите, пастух здешних мест? Ведь это вы, надеюсь, герцог, пастух здешних стад, над которыми я…ха–ха–ха… молодой орленок, парю плотоядно?

Дон Кихот. А там, где от пастуха нет у стада ограды, оно защищается, как может.

Мурцио. Ага! Я знал, Дон Кихот Ламанчский договорится до оправдания тех мятежников, которых он самовольно отпустил. О, Дон Кихот, рыцарь Печального образа, не так глуп, как о том говорит легенда, и не так наивен, как думают наивные.

Герцог (смеясь). Что ты раздражаешься попусту, мальчик? Разве мы собрались в хорошей компании не для того, чтобы шутить?

Мурцио. Придет черед и для шуток, от которых кой–кому не поздоровится. Но пока еще один серьезный вопрос. Дон Кихот, входя сюда, вы помпезно изрекли: герцог, ваши враги — мои враги. Ну, так вот, враги герцога — мятежники, Возьмете ли вы на себя подвиг переловить вновь отпущенных вами негодяев и доставить их разочарованному палачу?

Дон Кихот. Я верю в великодушие его светлости. Мятеж против милостивого монарха — преступление. Но милость монарха не карает мятежников. Она подавляет их своим милосердием. То же, что говорите вы, заслуживает строгого осуждения из герцогских уст. Ибо поведение, согласное с подобными правилами, воистину превратило бы мятеж в долг каждого честного сердца.

(Герцог, Паппо и Мурцио принужденно смеются.)

Герцог. Герой, не пожелаете ли вы удалиться в отведенные вам покои, где вы найдете все нужное для отдыха и туалета? Близится час обеда у герцогини.

Дон Кихот (встает и церемонно кланяется). Я буду счастлив преклонить колени перед ее высочеством. Ваше высочество, синьоры, я удалюсь.

(Уходит прямой, чопорный и озадаченный.)

Герцог. Надо придумать ряд забав над этим сумасбродом.

Мурцио. Издеваться над ним можно не без удовольствия. Играть с мышью, — фи. Но играть с надутой добродетелью, святым педантом — забава хорошая.

Паппо. Выработаем план… И знаете, пригласим герцогиню, синьору Мирабеллу и синьору Марию Стеллу.

Мурцио. Только не Марию Стеллу. Она недостаточно зла,

(Все трое придвигаются друг к другу.)

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА III

(Большой зал в герцогском дворце. Санчо входит, отдуваясь. За ним по пятам следуют два маленьких пажа — белокурый и черненький.)

Санчо. Вот это был обед. Эй, — мальчуганы, неужели за герцогским столом каждый день едят таким образом?

Белый паж. Бывает лучше.

Черный паж. Вам понравился обед, Дон Санчо?

Санчо. Еще бы.

Белый паж. Разве Ламанчский герой не избаловал вас вконец разными изысканнейшими яствами?

Санчо. Не скажу, чтобы мы редко обедали за столом волшебников и добрых великанов. Но надо вам знать, что волшебная пища насыщает скорее воображение. Иной раз сидишь, сидишь за скатертью–самобранкой у какого–нибудь длиннобородого чернокнижника: как будто ешь, как будто пьешь, а в брюхе только пустота растет. Так что пошлешь, наконец, к чорту его служителя вместе со всеми волшебными обедами.

Белый паж. А у великанов?

Санчо. У великанов? Желал бы я видеть, как ты станешь обедать у великанов. Великан, он пригонит вам по быку и говорит: вот мясо. Потому что он сам берет быка за рога и начинает жрать его, начиная с хвоста.

Белый паж. Живьем?

Санчо. А то как же? Что же он станет церемониться с ним, что ли? Вот ты и пообедай у него.

Черный паж. Чем же вы жили, дон Санчо?

Санчо. Сыром, хлебом и водою. Дон Кихот, мой милостивый господин, да пошлет ему господь победы и удачу, говорит при этом: вода представляет собой мир стихий, хлеб — мир растительный, а сыр — мир животный. Таким образом, вкушая три сии пищи, — мы причащаемся к видимой вселенной. Остается лишь сделать какое–нибудь добро, дабы причаститься миру небесному. Вот. Умилительно. Очень умилительно. Ломоть растительного мира, тоненькая тартинка животного и вволю стихии. У герцога за столом все эти миры представлены с иным изобилием. Что вы смеетесь? Не гордитесь. Такая еда, как у вас, отягчает душу. Вот я, например, ужасно захотел спать.

Черный паж. Идите с нами, Дон Санчо, мы вас уложим.

(Берут его за руки и уводят. Из другой двери выходят хохочущая Мирабелла и грустная Мария Стелла.)

Мирабелла. О, бесподобно! Ну, но диковина ли, что этот надутый сухопарый аскет даже не понимает, что над ним потешаются. Где после этого предел человеческой глупости? Служить мишенью шуток целого общества в течение бесконечного парадного обеда и сохранить невозмутимо торжественную наивность.

М. Стелла. Мне было невыносимо тяжело. Я возмущаюсь грубостью, которая сегодня сказалась резче, чем когда–либо. Ах, как мне хочется вернуться во Францию, в мой белый монастырь.

Мирабелла. Лучше выходи замуж за Дон Кихота. Два глупых святых. Чем не пара?

М. Стелла. Бедняжка Мирабелла, бедняжка сестрица, что они с тобой сделали?

Мирабелла. О, святая! Однако и ты заглядывашься на Мурцио, на центр всей нашей блестящей компании, на того, кто затмевает самого герцога. А, мы покраснели! Все влюблены в Мурцио: герцог, герцогиня, дамы, кавалеры, пажи, я, ты, все. Он очаровательный колдун, дерзкий, бесстыдный, бессовестный, грациозный, прелестный, страшный и увлекательный.

М. Стелла. Мне так же жаль графа, как и тебя. И если сказать правду, то он в гораздо большей степени был шутом вашего общества, чем заезжий рыцарь. За весь долгий день издевательства я ни разу не покраснела за гостя. Из самых хитрых капканов он выходил, в конце–концов, с честью. Но мне было больно и стыдно за тебя и графа Весконсин.

Мирабелла. Тс… постой… Я слышу голоса… Это герцогиня и Мурцио. О, как интересно: спрячемся за занавес окна!

М. Стелла. Что ты? Пусти меня!

Мирабелла. Иди, иди же. (Увлекает ее за занавес. Входят герцогиня и Мурцио.)

Мурцио. Не станете же вы утверждать, герцогиня, что мои пламенные взгляды остались для вас неразгаданными.

Герцогиня. Я поражена вашей дерзостью.

Мурцио. Дерзость — моя любимая добродетель. Только дерзкий достоин жить. И почему нет, герцогиня? Почему не испытать нам и такую комбинацию? В часы интимности его высочество рассказывал мне о вас; удивительно ли, что я весь проникся желанием благоуханного вашего тела. Не может быть, чтобы вы беззаветно любили герцога. Я имею достаточно оснований думать, что ваша верность ему не абсолютна… Да, да. Не трудитесь возражать. Мы тут вдвоем; смешно сохранять маски. Быть может, вас влечет, к нему несомненное искусство любить, которое он проявляет? Но в этом отношении он только мой ученик, начинающий и не очень способный. Что можно представить себе курьезнее и занятнее при нашем дворе, как непосредственную связь между нами.

И когда герцог узнает, как он будет хохотать после первой вспышки гнева.

Герцогиня. Какой дьявол сидит в вас, Мурцио!

Мурцио. Легион имя ему!.. Посмотрите, сюда в важной задумчивости шествует наш гиперкомический гость, Дон Кихот. Это кстати. Садитесь. Вы будете сейчас присутствовать при дерзкой буффонаде, которая вас позабавит.

Герцогиня. Что вы задумали, проказник?

Мурцио. Только молчите. Только не мешайте мне. Умоляю вас, не препятствуйте развитию увлекательного фарса.

(Дон Кихот входит, задумчиво опустив голову на грудь.)

Мурцио (останавливясь перед ним). Благочестивый и благородный рыцарь! Само небо посылает вас к нам. У нас с ее высочеством вышел спор относительно положения, в каком находится одна из ее дам. Могу ли я изложить вам волнующий нас казус и выслушать ваше мудрое решение спора? Вопрос положительно мучит меня и нашу повелительницу.

Дон Кихот. Я рад служить ее высочеству всем, чем могу.

Мурцио. Итак. Супруг вышеупомянутой дамы — достойнейший человек, пользующийся всем ее уважением и поистине дочерней любовью. Другою же, более греховной, любовью она любит молодого офицера, который, в свою очередь, пылает к ней безгранично огромной страстью. И вот, не далее, как вчера, офицер этот заявил даме, что не может больше жить без ее ласки. По безумным глазам его она убедилась, что он говорит трагически серьезно. Но долг… Однако скажите, рыцарь, можно ли ради долга жить с нелюбимым человеком и таким образом обманывать его? — отказать себе в удовлетворении ее властного инстинкта, отказаться от любви любящего и любимого.

отказать в том же другому, стать виновницей смерти человека, убийцей, и любимого притом? — стать причиной самоубийства этого человека, т. — е. кончины греховной, осуждающей душу его на муки вечные?.. И все это в то время, как есть выход: дать богатое наслаждение себе и другому, оставив супруга при той же утешительной иллюзии, при которой состоит он и сейчас. Ему ведь от этого нисколько не станет хуже…

Дон Кихот (хмуро). Я мало сведущ в подобных делах.

Мурцио. Но все же…

Дон Кихот. Я всегда за правдивость. Пусть дама все расскажет мужу, воззвав к его великодушию.

Мурцио. Несомненно, в таком случае супруг повесит офицера и сошлет в монастырь даму.

Дон Кихот (задумчиво). Жизнь сложна, граф… Дай бог разобраться в собственном существовании… Я не судья в делах других людей.

Мурцио. Знайте же, Дон Кихот, что этими словами вы обрекли человека, а может быть, и двух, на смерть.

Дон Кихот (испуганно). Каким образом?

Мурцио. Долой маски и притворное шутовство. Сердце к сердцу. Обнажим души. Мы здесь три благородных человека. Это я люблю герцогиню и она — меня.

Герцогиня. О!

Мурцио. Умоляю… Осудите же меня на смерть, а ее — на вечное раскаяние. Или скажите то, чего я жду от вас. Скажите: молодость имеет право на счастье. Кто обеднеет? Кого мы обидим? С великой бережностью отнесемся мы к правам и достоинству герцога. Ни он сам и ни один смертный не будут знать тайны. За что же, во имя какого идеала, осмеливаетесь вы, Дон Кихот, убить это счастье, убить меня, а может быть, нашу юную, прекрасную, цветущую повелительницу? О, гер–цогиня, скажите, разве я не угадал? Да, я знаю, я чую, что вы решили умереть вслед за мной. Скажите, герцогиня, скажите!

Герцогиня (стараясь быть серьезной). Да.

Мурцио. Вы видите. Казните же, жестокий в своей добродетели рыцарь, казните во имя вашей черствой святости!

Дон Кихот (сильно взволнованный). Да минует меня такая судьба. Пойдем все трое и бросимся к ногам герцога.

Мурцио. Наивный воин! Это та же смерть… быть может, для троих.

Дон Кихот. Если вас сколько–нибудь может утешить то, что я умру вместе с вами, — умрем. Смерть наша не будет напрасной. Мы покажем, что любовь сильнее ее, но что жажда правды сильнее даже жажды любви. Здравствуй, подвиг! Идем же, идем упасть к ногам герцога. Или он простит и отпустит вас куда–нибудь на далекие острова для счастья друг с другом, или умертвит нас троих как мучеников, и на наших гробах вырастут трогательные и поучительные саги и песни во славу вечной любви, вечной правды и в проклятие насилию и предрассудкам.

Мурцио. Дон Кихот, Дон Кихот! Есть одно, на что неспособна пойти герцогиня: это — сделать несчастным обожаемого супруга и повелителя. Сказать ему: я не люблю тебя — это значит пронзить его сердце. Пусть мы трое умрем ради правды, но как убить ей того, перед кем она благоговеет, как перед отцом?

Дон Кихот. Новое осложнение. Но тогда — во имя любви к герцогу — отрекись, о юноша! Принесите себя в жертву, страдайте, терпите, — пусть все останется по–прежнему.

Мурцио. О, Дон Кихот, вы не знаете, вижу я, что значит страсть! Для меня есть одно отреченье, которое я готов предложить ежемгновенно — смерть. Но с ужасом пред–нижу, что смерть моя фатально повлечет за собой и смерть герцогской четы; выход один, великий герой, выход один. Счастливая, сладостная, блаженная, тайная любовь. Здесь ложь, становится святою. И надо, чтобы герцогиня постигла всю святость этой лжи. Вот почему я прошу вас, святой рыцарь, благословить наш обман.

Дон Кихот (задумчиво). Какая ужасная вещь жизнь! Какие запутанные узлы, перед которыми меркнет самый роман о Тристане. Совесть, совесть, подскажи мне решение! (Глубоко задумывается. Мурцио подмигивает герцогине, которая чуть заметно улыбается ему.) Дети, подойдите ко мне, склонитесь. (Они склоняются.) Во имя борьбы со смертью, слишком часто пожирающей юность, во имя скорби и мощи любви, во имя жалости и почтения — я с сокрушенной душой благословляю вас на тайную любовь. В благоговении, в раскаянии, в горестно сладком углублении в себя — идите вашим скрытым путем, берегитесь и берегите дорогое третье сердце. (Мурцио и герцогиня улыбаются друг другу и гримасничают, пока Дон Кихот благословляет их.) Мне страшно в эту минуту. Чей я священник сейчас? Не священник ли сатаны? Но перед отверстою синевою небес я возглашаю вечным силам: вечные силы, да ляжет на мою душу вся. ответственность за совершаемое и за все, имеющее отсюда проистечь. Да обрушится ответственность эта на мою неразумную голову, если она ввела их в заблуждение. Я дам и за них ответ на страшном суде, грудью покрою их от стрелы разящей справедливости, потому что это бедные, бедные дети.

(Закрывает лицо и быстро уходит. Герцогиня и Мурцио хохочут.)

Герцогиня. Вы были неподражаемы, граф.

Мурцио. Разве я вам не обещал? Когда свидимся, чудная? Вы знаете, что здесь сейчас будет устроено еще одно издевательство по моему плану, менее тонкое, чем моя импровизация, но весьма феерическое. Наше свидание…

Герцогиня. Короткий разговор в саду около павильона Помоны в полночь.

Мурцио. Мириады благодарностей.

Герцогиня. Разойдемся.

Мурцио. Я буду в саду, увлекательная, и превзойду себя. Я счастлив.

(Расходятся. Появляются Мария Стелла и Мирабелла.)

Мирабелла, Куда ты, дурочка? ты вся дрожишь, ты вся в слезах?

М. Стелла. Оставь меня. Я видела дно низости и вершину духа.

Мирабелла, Экзальтация. Не уходи. Смотри: целая толпа идет сюда. Герцог нас увидал.

(Входят герцог с целой толпой придворных дам и кавалеров.)

Герцог. Мирабелла и Мария, мы вас ищем повсюду, а вы уже здесь на арене грандиозного комического спектакля с протагонистом рыцарем Буффо Дон Кихотом. Все готово?

Церемониймейстер. Все готово, ваша светлость. Герцог. Все знают свои роли? Голоса. Все, все, ваше высочество.

Герцог (садясь в кресло). Мирабелла. Сядьте по левую мою руку. Герцогиня сядет справа… Где герцогиня?

Герцогиня (приближаясь). Я здесь, Дон Алонзо. (Садится рядом с ним.)

Герцог. Вы присутствуете, Паппо? Где же Мурцио?

Герцогиня. Проходя сюда, я видела его в библиотеке. Он был занят разоговором с нашим уморительным гостем.

Герцог. Отлично… Отыщите теперь его оруженосца.

(Все размещаются, смеясь и разговаривая. Два маленьких пажа вводят Санчо Панса за руку.)

Герцог. А, мой друг Санчо! Ты отдыхал. Это видно по твоей прическе… Хорошо ли ты спал, мой друг?

Санчо. Плохо, ваша светлость: эти два канальчонка уложли меня очень удобно, но потом через каждую минуту спрашивали то один, то другой, что мне снится. Так я и не заснул ни на мгновение. Я уже думал — не посечь ли мне их. Да уж слишком они милы. (Пажи хихикают.)

Герцог. Ну, ничего, друг Санчо, успеешь отдохнуть, а сейчас, дружище, нам не до сна. Моя страна подвергается ужасной опасности, и только твой господин может спасти ее. Торопись, отыщи его. Он, кажется, теперь в библиотеке с графом Весконсином. Скажи ему, что я прошу его пожаловать сюда немедленно, что я имею к рыцарю Печального образа важную и покорную просьбу.

Санчо. Я лечу на крыльях ветра, а мой господин примчится на крыльях бури… Ловко сказано. Я наслышался. Говорю как книга… Спешу… (Уходит.)

М. Стелла. Ваше высочество, позвольте мне уйти…

Герцог. Почему, разве ты не хочешь позабавиться, милая Мария Стелла?

М. Стелла. Простите меня, ваше высочество, но ваши забавы кажутся мне более жестокими, чем игры римского цирка… Я не могу смеяться над достойным, хотя и несколько странным человеком. Дон Кихот меня трогает.

Герцог. О, это воспитание в утонченных французских монастырях! Мария Стелла, в вас убили, засушили непосредственную радость жизни. Говорят, вы даже не едите мяса и не пьете вина?! (Придворные хохочут.)

М. Стелла. Мне противно и то и другое.

Герцог (смеясь). Это забавно… Мария Стелла, ты в самом деле в некоторой мере пара нашему приятелю Дон Кихоту. Но я приказываю вам остаться… Да… запрещаю вам судить нас, наши развлечения и вкусы. Вы привыкнете, Мария Стелла, и будете скоро смеяться над вашим детским слабодушием. Сядьте.

(Мария Стелла кланяется и садится, потупив глаза. Входят Мурцио, Дон Кихот и Санчо.)

Мурцио (предупреждает Дон Кихота). Мы пришли впопыхах. Что ужасное случилось здесь? Вот он, мой достойный и великий друг Дон Кихот. Его присутствие среди нас — гарантия, что никакая опасность не может быть для нас грозной.

(Дон Кихот кланяется.)

Герцог. Будем надеяться. Герой Ламанчский, внимайте нашим словам. Вы видите сидящую здесь по левую руку нашу Донну Мирабеллу — нашу родственницу, вдову нашего несчастного личного оруженосца, покойного дона Диэго делла Вос, да удостоится он царства небесного! Покидая земной мир после чрезмерного насыщения дичью и рыбой, незабвенный наш оруженосец — с грустью вспоминаем мы, как любил поесть наш слишком рано призванный, господом друг — завещал нам оградить покой своей молодой жены, любимицы нашего сердца, веселой, вопреки всему, Мирабеллы. О, она даже в эту скорбную торжественную минуту не может прогнать очаровательных ямочек со своих персиковых щечек. Могли ли мы не взять под щит державы нашей такую прелесть, и притом вдову друга и мать сына, хотя и родившегося, в силу астрологических причин, через тринадцать месяцев после смерти доброго Диэго. Между тем, беря на себя покровительство красавицы, мы знали, чему подвергаемся. Ибо уже давно преследовал очаровательную Мирабеллу своей скотской любовью не кто иной, как гроза сарацин и испанцев, язычник чародей и великан Африкан. Тот самый черномазый великан, который забавляется тем, что каждое утро убивает двенадцать слонов, ударяя их одного за другим кулаком в лоб. Прибавьте, что он является вождем черных, черно–желтых и черно–зеленых народов из глубины Африки и бесчисленной кавалерии опасных негритянок, гарцующих на страусах. Мы предвидели, что рано или поздно нам придется столкнуться ради бедняжки со свирепым сим неприятелем. И ныне это случилось. Только что ушел от нас, скрежеща зубами, посол оного полуторасаженного шейха. Почти все здесь присутствующие слышали его последние слова: «Раз вы не хотите отдать Мирабеллу добром, — кричал негодяй–язычник, — вот вам приказ господина: пусть какой–либо испанец выйдет со мной на единоборство. Пусть меч рассудит: мне ли вернуться навеки в пустыню с пустыми руками, вам ли отдать ту, которую я хочу иметь, дав ей в приданое треть герцогства?». Негодяй–язычник не допускал и мысли, что мы можем отказаться от вызова. Знает, что доблесть испанская нам это запрещает. Не будь при дворе нашего великого гостя, мы сами лично одели бы дедовские доспехи и скрестили бы наш христианнейший меч с саблей неверного. Но где присутствует Дон Кихот, заступа угнетенных, там, естественно, поручить ему защиту чести Донны Мирабеллы, нашей чести, целости герцогства и славы Испании, равно как достоинства церкви Христовой. Согласны ли вы, рыцарь Кихот, взять на себя этот подвиг?

Дон Кихот. Великий государь! В страшную минуту эту я со смущенной душой прошу вас взвесить, не имеется ли среди ваших подданных кого–либо достойнее меня. Кто я? Одно лишь есть во мне — готовность. Когда судьба и совесть зовут бороться за добро — я иду. Безмерно больше боюсь я не откликнуться на такой зов судьбы, чем умереть. Вот и вся моя доблесть. Беспощадная к себе покорность гласу совести. Когда рискуешь только собственным бренным телом — ничто тебя не пугает. Но когда поражение связано с гибелью счастья дамы, чести государя, связано с великим ущербом для страны и бесславием для церкви, тут дело иное. Только в таком случае признаю я, что совесть зовет меня на риск такого размера, когда я буду убежден, что некем заменить меня. Вы, кавалеры с широкой грудью о железных мышцах, вы, юные, одаренные верным оком, молниеносными движениями — идите, сразитесь с дерзким чудовищем Африканом.

Герцог. Кто посмеет считать себя выше Дон Кихота, рыцаря Печального образа?

(Молчание.)

И мы, и бог, и честь, и совесть вас зовут, Дон Кихот.

Дон Кихот. Герцог, позвольте мне помолиться. (В глубокой серьезности опускается, на колени. За его спиной гримасы и сдержанный смех).

Дон Кихот, (вставая). Во имя всего благого во вселенной — я готов. Не верю, чтобы силы вышние оставили меня в последнем борении, ибо чиста моя готовность на жертву. Пусть отымется от меня не только мимолетная и горькая земная жизнь, но и вечная жизнь души. Но да будет победа, нужная добру и свету, победа любви.

(Входит толстый негр в тюрбане и с причудливой булавой.)

Герцог. Кто это?

Церемониймейстер. Кто ты. входящий дерзко?

Негр. Посланник величайшего из черных людей Махмуда Шейха Африкана. Трепещите, он идет сюда.

(Входят два трубача с трубами, два литаврщика, фантастический знаменосец с пестрым знаменем, наконец, огромного роста негр в золоченых доспехах и зубчатой короне на курчавой голове.)

Герцог. А, ты здесь, ненавистный и пагубный Африкан? Здесь ныне ты найдешь своего первого победителя.

Дон Кихот. Санчо, дай мне мои латы и оружие.

(Санчо торопливо уходит.)

Так вот он, этот непобедимый чернокожий. О, если бы от силы тела зависела победа, как легко сокрушил бы он мой немощный и стареющий организм. Но тогда надо бы отчаяться в самой победе добра, которое повсюду слабо на вид. Трепещи, Африкан, разве ты не видишь ангела за моей спиной?

(Африкан весело и глупо смеется, показывая сахарные, белые зубы.)

Дон Кихот. Смейся, язычник, я молюсь.

(Санчо приносит оружие. Он помогает Дон Кихоту облечься в доспехи.)

Дон Кихот. Жалкий панцирь мой, будь тверже адаманта, вера и твердость духа тебя да укрепят. Шлем героя, варварскою рукою переделанный в таз цирюльника, засверкай на голове того, кого небо избрало борцом правды. Мой добрый и старый меч, да правят тобою силы Любви… Ну… я готов.

Толстый негр. Всесильный Африкан, богошейх и сверхрыцарь.

(Начинается бой, трогательно серьезный со стороны Дон Кихота и явно карикатурный со стороны негра. Повсюду сдержанный хохот. Дон Кихот, видимо, утомляется. Негр вышибает меч из его руки.)

Толстый негр. Подыми, рыцарь. Склонись и подыми. Великий Африкан позволяет тебе это.

(Смех громче.)

Дон Кихот. Силы небесные! Разве была еще личная гордость в моем сердце? Склонюсь и подыму. Смерть или победа?

(Негр тотчас же вышибает у него опять меч). (Хохот.)

Толстый негр. Кланяйся, подымайся, рыцарь.

Дон Кихот. Что это? — Выпьем чашу до дна. За что карает судьба даму, государя, Испанию, церковь? — не за меня же, недостойного!

(Негр в третий раз вышибает меч.)

Дон Кихот. Кончено… убей меня.

(Негр бьет его по голове плашмя с такой силой, что Дон Кихот падает, как пораженный громом, без чувств. Общий громкий хохот. Но сквозь него слышно вдруг судорожное рыдание Марии Стеллы, которая убегает. Негры уходят.)

Герцог. Санчо! Омой водой голову твоего господина, приведи его в чувство. Он побежден. Он погубил нас всех, Санчо. Позор, позор!

Санчо. Мне кажется, милостивые господа, что вы издеваетесь над моим добрым господином.

Герцог. Вот как? Уведите бездельника.

(Санчо подхватывают и уводят.)

Панно, приведите в чувство напыщенного старого осла. Теперь, думается, начнется самое интересное…

(Паппо приближается к Дон Кихоту, дает ему нюхать какие–то соли, трет ему чем–то виски.)

Паппо. Вот как. Мой бедный Палладин. Вы открываете глаза. Присядьте. Нет, не вставайте пока. Вы слишком слабы, упадете.

Дон Кихот. Дайте мне умереть.

Паппо. К чему? Ваша смерть бесполезна. Как, впрочем, и ваша жизнь. Игра проиграна.

Дон Кихот (закрывая лицо руками). Позор. Если бы я был чист до дна сердца, силы неба не покинули бы меня!

Паппо. Силы неба, силы неба. Все это чепуха, бедный человек, а вот силы тела давно вас покинули и вам отнюдь не следовало вступать в драку с этим верзилой.

Дон Кихот (вставая через силу). Где победитель?

Паппо. Удалился, но он возьмет свое.

Дон Кихот (Мирабелле). Прекрасная дама, вы здесь еще? Об одном молю я вас: позвольте, когда вернется злой исполин, заставить его перешагнуть через мой труп, прежде чем он коснется вас.

Герцог. Все это лишнее, Дон Кихот: вы побеждены, а с вами — мы. Мы слишком доверились вам.

Дон Кихот. Ангелы, ангелы, за что же вы покинули меня?

Мирабелла. Я не против того, чтобы разрешить Дон Кихоту бодрствовать ту ночь у того павильона, где я буду скрываться. Мне жаль героя. Пусть умрет, защищая меня еще раз.

Дон Кихот. О, чудо доброты! Дай облобызать край твоего платья.

Герцог. Все погибло, даже честь. Не приближайтесь ко мне, рыцарь. Удалитесь лучше. Поймите, как тяжело мне вас видеть.

Дон Кихот (пошатываясь, робко вернувшемуся Санчо), Санчо… твое плечо. (Уходят.)

(Взрыв хохота.)

Герцогиня. Что за неподражаемая серия гримас. Мурцио. Это смешно до слез. Жалобно до колик.

(Хохот.)

ЗАНАВЕС

КАРТИНА IV.

(Герцогский сад. Справа вычурное здание: павильон Помоны, слева купы растений, В глубине пруд, осененный густыми деревьями. Дон Кихот, освещенный луною, стоит на страже.)

Дон Кихот. Около полуночи, думается мне. Никто не подходил. Промелькнули только две тени и улетучились… мне показалось, что это были те двое, которых я соединил сегодня. Праведно? Кто знает… Допускаю мысль, что за это и покарало меня небо поражением. Пусть… счастье им, а ответ мой. Я сам хотел того. Но те, кто связан судьбою с моей победой? Кто знает. Судьба мудра. Я много раз убеждался в том. Быть может, сегодня же исполин подавиться костью и околеет. И вот все будет спасено, кроме меня, который заслужил свой стыд. (Пауза.) Поистине, я не ищу больше ни капли счастья для себя. Поэтому легко мне говорить — возьми, судьба, эту жизнь во искупление… Зачем она мне, и какой тут подвиг? Вот если бы такая блестящая цветущая юность, как герцогиня и граф, принесли себя в жертву за чужие грехи — ах! Это было бы чудо, и такую жертву, я убежден, судьба приняла бы благосклонно. Но да будут счастливы. Да будет счастлив всяк, кто может… а мы… мы будем скромны. Я все еще слишком много думаю о себе. (Пауза.) Все таинственно на свете. — это ясно при луне. Откровение… Оно отмерено людям по их росту. Как ни резко это в устах моих, но я многому не верю уже в Святом Писании. Однако я верю в силы вышние. Я их чую порою совсем рядом. Люблю их. Они, правда, ни разу не дали мне ничего похожего на счастье… Правда и то, что все безмерное большинство людей и даже всех чувствующих веществ — устроено чудно в этом мире… Но что из того — как часто ясно мне бывало, что мы проходим горнило испытаний. Боже, или боги, простите мне — но мне порой казалось, что из горнила этого я выхожу к концу концов чистым: тогда уверенность в некоем возвышеннейшем счастье в жизни новой овладевает мною, и я ощущаю бурную радость. (Пауза.) При луне и один я часто говорю сам с собою. Когда я был совсем юн, я декламировал луне стихи. Они лились тогда неудержимо. Я сам бывал пора–ясен своей импровизацией и недалек был от мысли, что некий светлый демон нашептывает мне в сердце эти мелодии и образы. (Пауза.) В памяти встают иные обрывки… мне было шестнадцать лет. Сестра вышла замуж за дона Сильву. Он был стар. Она плакала. Я утешал ее, как мог. Но сам был неутешен… И в лунную ночь, когда она уехала, я смотрел долго от ворот на дорогу… и тогда я вдруг стал говорить… я еще теперь помню иные строфы:

При луне стал мне ясным наш путь…

Друг–сестра, он начертан печалью,

И сливаясь с туманною далью, —

Он не манит нигде отдохнуть.

Мы пойдем неустанной дорогой.

Друг–сестра, она стелется вниз,

И потом, вдоль скалы, как карниз,

Она лепится вплоть до порога.

Слева камень, обрывист и гол,

Справа бездна и пенное море…

И пути не останется вскоре

Для того, кто к пределу пришел.

И тогда упадем мы с тобой,

Упадем, чтоб разбиться внизу.

Удержи горделиво слезу,

Не унизься ненужной борьбою.

Помню, я тут плакал. И смотрел на луну, как сейчас. И потом вдруг почти запел конец:

Упадем, но послушай, сестрица.

Отчего мне так радостно вдруг,

Что шепнул мне неведомый друг?

Что пропела незримая птица?

Упадешь, — эта птица поет: —

«Но подхватим тебя мы на крылья

И помчим вас с сестрой Инезильей,

И направим мы к раю полет.

Распахнутся пред вами ворота:

Путь печали приводит к венцу».

Это так. Приближаясь к концу —

Приготовься, сестра, для полета.

(Пауза.) Я все хотел сказать сестре эти стихи, но мы так и не повидались с нею больше. А теперь вот я действительно приближаюсь к концу и, по правде, несмотря на сломанное тело, — я готов для полета… Готов. (Задумывается.)

Мирабелла (в окне). Пет. Рыцарь Кихот, это вы? Дон Кихот. Я к услугам Донны Мирабеллы. Мирабелла. Вы один оберегаете меня? Дон Кихот. Я не видал никого другого. Мирабелла. Трусы.

Дон Кихот. Нет, но они связаны словом, они не имеют права защищать вас, таково условие проигранного мною поединка. Но я здесь, чтобы умереть.

Мирабелла. Великан что–то не идет.

Дон Кихот. До утра, далеко. К тому же он может прийти и днем.

Мирабелла, Дон Кихот! Дон Кихот. Донна делла Вос!

Мирабелла. Пусть вы побеждены, вы все же великий герой.

Дон Кихот. Я недостойный рыцарь. Но да простит мне небо, если ваша ясная душа меня простила.

Мирабелла. Вполне, вполне. Поцелуйте мою руку.

Дон Кихот. Окно высоко.

Мирабелла. Встаньте на карниз. Да скиньте меч, отложите ваше оружие. Вот так. Встаньте на карниз. Ха–ха. Он падает. Да держитесь же за глицинию. Ну, целуйте мою руку. Так. Дайте мне вашу. Да протяните мне ее сюда.

Дон Кихот. Что вы хотите?

Мирабелла. Поцеловать благородную руку, которая сражалась и будет сражаться, за меня.

Дон Кихот. Я не могу позволить…

Мирабелла. Я требую. Я прошу.

Дон Кихот. Дорогая девушка, я хотел бы иметь такую дочь. Вот моя бедная, изможденная, тощая рука, не сделавшая и стотысячной доли того добра, которое хотела сделать.

(Мирабелла ловит руку, накидывает на нее ременную петлю и привязывает к крюку окна. Рассыпчато хохочет.)

Дон Кихот. Что это? Почему вы привязали меня,

Мирабелла. (Со страхом.) Донна делла Вос! Она ушла… Она привязала мою руку… Что это? Мне очень неудобно… И больно… мучительно больно… Нога скользит… сейчас я повисну… о, пытка… пытка тела и души… смешная пытка… больно… терпи, терпи твое комическое распятие, Дон Кихот.(Пауза. Дон Кихот крепится, потом стонет.) О, мне больно… Жилы, трещат… мука… силы неба, дайте терпения — либо бесчувствия, либо смерть.

(Пауза. Быстро подходит Мария Стелла.)

М. Стелла. Что вы здесь делаете. Дон Кихот? Что за поза, чего вы ищете на окне?

(Дон Кихот молчит.)

М. Стелла (всматриваясь). А, боже, вы страдаете… Он привязан… Один миг, рыцарь, я развяжу вас.

(Вбегает в павильон, через минуту появляется в окне, отвязывает петлю. Дон Кихот падает.)

М. Стелла. Упал. — Вы ушиблись. Дон Кихот, вы живы?

Дон Кихот. Я жив, дорогое дитя.

М. Стелла. Благодарение деве Марии!

Дон Кихот. Я жив, но уничтожен.

М. Стелла. Она нагло пошутила над вами. Жестоко и низко… Понимаете ли вы это?

Дон Кихот. Дорогое дитя, я предпочитаю не понимать.

М. Стелла. И уходите, уходите скорее. Я пришла сюда потому, что услышала ее злой, и веселый смех, и раскатистый хохот двора, и резкий голос графа… Я поняла, что они опять что–то затеяли против вас, и пришла… Благодарение владычице, что я пришла освободить вас от страданий. Уходите скорее.

Дон Кихот. Они затеяли… (Все стоит.) Я останусь., Мария Стелла.

М. Стелла. Умоляю вас…

Дон Кихот. Я вижу зарево факелов. Они идут. Мы поговорим с ними.

М. Стелла. Новое несчастье для бедного рыцаря.

(Факелы. Входят герцог и герцогиня, Паппо, Мурцио, кавалеры, дамы и слуги.)

Герцог. Постойте. Кто–то отвязал его и наполовину испортил нашу шутку. Ну, все равно… (Подходит к Дон Кихоту.) Вероломный! (Минута молчания.) Ты станешь отпираться, потому что тебе удалось сорваться с ремня. Ты осмелился поднять взор пса на нашу племянницу. Делать ей гнусные предложения? Карабкаться к ней в окно?

Дон Кихот. Довольно!

Герцог. Что?

Дон Кихот. Ваше высочество, довольно. Я понял. Вы все время издеваетесь надо мною. Вы пользуетесь тем, что я взял вас и ваши слова всерьез. Хорошо, будем молчать о прошлом. Я виноват больше вас. Но отныне и впредь я воспрещаю вам шутить надо мною, будь вы хоть императоры и папы.

Герцог. Что такое? К похотливости и низости он прибавляет и угрозы.

Дон Кихот. Ни слова больше в этом стиле комедии. Я обращаю ее в трагедию. Ты оскорбил Рыцаря, герцог. Ты оскорбил достоинство странствующего рыцаря. Тебя или того, кто захочет заменить тебя, я зову на смертный бой. Вот моя перчатка. (Бросает перчатку, общий хохот.)

Герцог (покатываясь от смеха). Это… это он называет трагедией. Ну, ладно, ладно, старина. Бери свой вертел. Герцог окажет тебе честь. Ээ, слушайте, я выбью меч из его рук, а своим мечом надаю ему шлепков, как школьнику.

Дон Кихот. Ваше высочество. Готовьтесь.

(Бой, Дон Кихот с нечеловеческой силой разбивает пополам меч герцога.)

Герцог. Эй, кто там, остановите негодяя! Хватайте безумца, он подымает руку на своего государя!

Дон Кихот (успокаиваясь). Корона досталась вам случайно. О, двор шутов, царящий над злополучной страною! Вот, я бросаю мой меч. Не бойтесь меня, старого Кихота. Я даже без оружия. Только на миг я был страшен, ибо ангелы гнева были со мною.

Герцог (визгливо). В тюрьму его. На цепь!

(Сбиры хватают Дон Кихота и тащут.)

Дон Кихот. Синьора, Мария Стелла, мой нижайший поклон вам и пожелание счастья, дорогое дитя.

М. Стелла. Я бегу, спешу… я не позволю им. (Исчезает от окна.)

(Дон Кихота уводят. Герцог и его свита удаляются.)

Стелла (выбегая, застает одного Мурцио). Вы. Вы. О… О… О… Как мне высказать всю глубину презрения к вам… Шут паяца! (Уходит.)

(Пауза.)

Мурцио. Какая красавица!.. Как прекрасна она была сейчас. Ангел гнева был также и с нею… Как она меня презирает. Как надо было бы отомстить ей! Мурцио, Мурцио! Но разве ты–то не презираешь себя! Шут — паяца. Хуже, хуже… Чистая девушка не знает… Мурцио, Мурцио, как ты грязен, как ничтожен, как противен…

(Падает на скамью и плачет.)

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА V.

(*Тюремная камера.** Дон Кихот** лежит на койке. Тусклый вечерний свет падает из окна. Санчо и тюремщик тихо разговаривают.*)

Санчо. Да… очень, очень добрый рыцарь. Самое горячее и любящее сердце на свете. Но что ни приключение, то — либо кутузка, либо колотушки. «Вы неправы, синьор рыцарь, — говорю я ему, — вы неправы: вы принимаете мир не так, как он есть». А он отвечает: — это мир неправ. «Против мира не пойдешь», говорю я ему. — Против совести тоже, — отвечает.

Тюремщик. Совесть. Без совести плохо, потому что тогда желания бунтуют и легко проштрафиться. Но и с совестью худо, когда она не считается строго–престрого с тем, что принято всеми. Есть преступления от недостатка совести и есть от совести чрезмерной.

Санчо. Вот я то же говорю: чтобы жить умно — не надо совести. Надо знать, чего от тебя хотят, и делать свое дело, никому не переча. Надо быть овцой, не волком и не сторожевой собакой. Правда, что овцой надо быть умной, а то другие тебя будуть драть.

Тюремщик. Надо уметь и зубы показать, когда нужно. Только зубы показать следует лишь слабейшему: перед меньшим гордись, а перед большим согнись, — да долголетен будешь на земле.

Санчо. Мы с вами в одно слово. Так я жил у себя под фигой. И жена и дети такие же у меня благонамеренные, как я сам. А теперь… ах, синьор тюремщик, что за горькое житье.

Тюремщик. Что же вы его не бросите, Санчо? Разве он так дорого вам платит?

Санчо. Ничего он мне не платит, только обещает сделать меня губернатором острова.

(Тюремщик смеется.)

Я и сам вижу что не будет этого! Если я остаюсь с ним, так не из–за острова, а из–за жалости. Уж очень хороший человек.

Тюремщик. Правы же те, которые бьют вас, Санчо. В жизни надо быть практиком. Раз вы увязались за сумасбродом из–за разных чувств — значит и сами рехнулись.

Санчо (чрезвычайно удручен). Вот, вот.

Тюремщик. Правы же те, которые бьют вас, Санчо. В честен, а когда надо хотя бы и поподличать — иду и на то: это и значит быть практиком. В этом — истинная мудрость.

Санчо. Все так, все так. Теперь мы уже вторую неделю сидим в тюрьме, а с господином моим все хуже. Увлекся снами. Встает радостный: «Что мне снилось?» и рассказывает такие небылицы, что я. наслушавшись, не знаю, стать ли мне на четвереньки и взреветь, как мой Серый, или напиться до чортиков.

Тюремщик. Спит много.

Санчо. Ради снов, синьор тюремщик. Что мне тюрьма! — говорит, — во сне я свободен и даже летаю

Тюремщик (смотрит на Дон Кихота и ухмыляется). Он, пожалуй, и сейчас летает.

Санчо. Чего доброго… Потом сочиняет много стихов. Я этого за ним раньше не примечал. Теперь чуть ли не все время говорит в рифму. Умоляю его в иной раз: синьор рыцарь, обожаемый господин, высокочтимый Дон Кихот, не говорите стихами, пожалейте вашего бедного оруженосца! Ничего не помогает. (Задумывается.) Я уже ловлю себя на том, что и сам стал сочинять стихи.

Тюремщик, Дело плохо.

Санчо. Например: О, боги, о боги, о боги, мне нечем чистить сапоги! Или еще лучше: Я прежде ел, был вольной птицей, теперь в тюрьме — хлеб с луковицей!

Тюремщик. Вы сочиняете здорово.

Санчо (несколько сконфуженно). Я и про вас сочинил.

Тюремщик, А что?

Санчо (декламируя):

Какая б вышла кутерьма,

Когда бы лопнула тюрьма.

Она бы стала вдруг порожней,

Тюремщик, будь поосторожней:

Эй, лопнет! здесь бы пал и конь,

Понюхай–ка. какая вонь.

Тюремщик. Очень хорошо. Идейное содержание и красивая форма. Особенно мне нравится — ка–ка–ка в последней строфе.

Санчо (самодовольно). Понюхай–ка. какая вонь.

Тюремщик. Слышите?

Санчо. Это пастух играет на рожке.

(За окном заунывно играет рожок пастуха.)

Тюремщик. Он скучно играет. Повеситься впору. Санчо. Да… жалко.

(Слушают.)

Санчо. У меня под фигой… бывали славные деньки. (Вздыхает.)

Тюремщик. А у меня никогда, не было ни дома, ни собственной фиги.

(Дон Кихот подымает голову.)

Санчо. Просыпается. Идите, синьор тюремщик.

(Тюремщик кланяется в сторону Дон Кихота и уходит. Дон Кихот садится на койке и смотрит по сторонам.)

Дон Кихот. Санчо! Я лежу давно с открытыми глазами и слушаю. Как чудесно играет пастух! Я переживаю что то очень сложное и нежное. Я постараюсь выразить это так…

Санчо. Милостивейший господин, вы опять будете говорить стихами?

Дон Кихот. Да, это речь, роднящая человека с агнелами.

Санчо. Ангелы говорят стихами?

Дон Кихот. Именно, при этом они поют.

Санчо. Это презанятно, но потом… может, пожалуй, надоесть. Если бы на земле все пели стихами, я бы охотно переселился на луну, где, говорят, все молчат.

Дон Кихот. А пока помолчи на земле и слушай:

О, ты, напев простой жалейки,

В тебе живут любовь и грусть.

Ты говоришь мне: пожалей–ка

Людей бедняжек. В сердце пусть

Цветком невинно ароматным

Взрастет любовная печаль.

Ведь в мире бурном и превратном

Людей так жаль, так жаль, так жаль!

Санчо (задумчиво). На этот раз я немножко понял. А то я обыкновенно, когда вы говорите стихами, ничего не понимаю.

Дон Кихот. Но ты чувствуешь сердцем.

Санчо. Сердцем… Скорее носом… Когда вы поднимете голову и начинаете вот этак подвывать, когда вас особенно схватит вдохновенье, — то у меня начинают щекотать в ноздрях, так что я скорее чешу переносицу, чтобы не чихпуть.

Дон Кихот. Бедный Санчо. Меня мучит один вопрос: бессмертная ли твоя душа?

Санчо. Вот те на!

Дон Кихот. Когда мы умрем — ты не сможешь больше быть моим оруженосцем. Ты отстанешь, Санчо… Вообрази, что мы умираем…

Санчо. Не дай бог.

Дон Кихот. Моя душа, я знаю, готова для полета. Может быть, крылья ее слабы, как у молодого воробушка, но все–таки, поддерживаемая кем–либо из снисходительных небесных друзей, она полетит. Но твоя душа? Твоя душа, боюсь, все еще гусеница, а не бабочка.

Санчо. Я ни за что не расстанусь с вами, ни за что, ни за что! Конечно, Серому удавалось гоняться за Россинантой только потому, что кобыла ваша, вероятно, родная дочь одной из обитательниц Ноева ковчега, но думается мне, что я уже ухитрюсь как–нибудь. Моя душа как–нибудь поползет все в ту сторону, все в ту сторону, куда умчится ваша. Будут же у вас привалы и остановки, моя душа будет одержима надеждой, что где–нибудь нагонит вас. Она будет ползти и ползти, никогда не останавливаясь.

Дон Кихот. Милый, добрый Санчо. Да возьмут твою душу ангелы на свои широкие крылья.

Санчо. Аминь. Теперь я пойду посмотреть, что кладет в похлебку синьора Пуппа.

Дон Кихот. Иди, Санчо…

(Дон Кихот остается один.)

Мне снятся дивные сны, пророческие сны. Сейчас я видел сон о страшном суде… высоко, на багровых тучах, стоял л перед кем–то, чье лицо сияло так, что на него нельзя было смотреть. Он говорил со мною строго и грозно. Он говорил, что моя любовь… Что моя любовь… Но я не понимаю, почему осуждал он мою любовь. И гром грохотал, но кто–то неясный обвил меня розовым облаком и так умолял, чтоб судья не осуждал моей правдивости: «Нет, нет, не осуждай его… его… его правдивости». Он сказал — какой правдивости, но я не помню… Странный сон, могучий сон. В тюрьме живешь больше, чем в мире, где многое мешает душе. (Пауза.) Когда я представляю себе кого–нибудь из лиц знакомых, когда я представляю их себе здесь, в тюрьме. — они возникают передо мною с неожиданной яркостью, как будто совсем живые. (Закрывает глаза.) Вот, например, Мария Стелла, — вот ее очаровательные локоны, нежный лоб, печальные вишневые губы и глаза, как синие звезды, какая чудесная, какая ангелоподобная девушка!

(Дверь тюрьмы тихо отворяется, входит Мария Стелла с корзиной в руках.)

Дон Кихот (в закрытыми глазами). О, милая Мария Стелла, будьте благословенны. Я бы хотел, чтоб иной раз вы вспоминали на мгновенье… нет, нет, это было бы мгновеньем боли. Вам и так предстоит много страдать, неясное беззащитное сердце…

М. Стелла. Дон Кихот!

Дон Кихот (открывает глаза). Видение!

М. Стелла. Я сама,

(Пауза.)

Я принесла вам фруктов, мягкого хлеба, немного дичи, немного вина, Я не могла упросить герцога пустить меня к вам. Герцог кричит при упоминании о вашем имени. Мне пришлось подкупить тюремщика. Это нехорошо, но патер говорит, что благая цель оправдывает дурные средства.

Дон Кихот. Что? О, девушка! Пусть никогда эти ужасные слова не осквернят твоих чистых уст. Что можешь ты ска–зать о целях. Они в руке судьбы. Делай добро, говори правду и предоставь остальное Провидению.

М. Стелла. Вы человек с прямой душой.

Дон Кихот. Но я благодарю вас, принцесса, за ваше посещение. Ваш обман простится вам не ради цели, но ради истопника. Ведь вас привела ко мне жалость.

М. Стелла. Нет, нет, Дон Кихот, не жалость. С тех пор, как я видела вас грозным, как архангел гнева божьего, я питаю к вам не жалость, а безграничное уважение и восторг.

Дон Кихот. Матерь Божия! Какое сокровище послала ты мне на дно темницы!

М. Стелла. Дон Кихот! Дайте мне ваши руки, я хочу целовать их, позвольте мне прильнуть к вашему сердцу. Я не знала отца, о, Дон Кихот! Я не видела вокруг себя ни одного доброго человека. Я так жажду отцовской ласки!

Дон Кихот (осторожно обнимая ее). Приди ко мне, моя милая, дорогая дочка, (Он садится на табурет, она у него на коленях.) Сладостно и мне чувствовать на моем колене ребенка,

М. Стелла, Вам не надо слишком верить людям, Дон Кихот. Если бы я была вашей дочкой и всюду следовала бы за вами, люди не обманывали бы вас, А вы такой добрый, мудрый и мощный, что скоро вас перестали бы считать чудаком. Гнусно смеяться над вами. Вашему имени так легко загореться благороднейшей славою.

Дон Кихот. Я знаю, что меня считают сумасшедшим.

М. Стелла (прижимаясь к нему). Оттого, что вы такой светлый, добрый и небесно–благородный Рыцарь Печального Образа, (Целует его.)

Дон Кихот. Принцесса, слишком много ласки, до боли в сердце.

М. Стелла. Как, я одинока! Как мне сладка его дружба! Дон Кихот. Вы пожилой человек, странствующий рыцарь со смешной репутацией, а я все, все отдала бы вам… Все… все… Ведь мы оба одинаковые, чужие всем…

Дон Кихот (порывисто встает). Отойдите от меня, принцесса, я недостойный грешник. (Отходит в угол, закрывает лицо руками.)

М. Стелла. Что случилось?

Дон Кихот. Я умоляю вас и заклинаю вас, уйдите сейчас же, сейчас же. И не возвращайтесь, не возвращайтесь никогда.

М. Стелла, Боже мой, чем я разгневила вас?

Дон Кихот. Ангел, я молюсь тебе. Ты коснулась недостойного человека из грязи… Уйдите.

М. Стелла, Но. дорогой рыцарь, дорогой рыцарь…

Дон Кихот. О, уйдите. Не мучьте меня!

М. Стелла (направляется к выходу, оборачивается у двери, делает порывистый жест к Дон, Кихоту).

Дон Кихот (отпрянул от нее, и она, уходит).

Дон Кихот (ходит по камере большими шагами, останавливается и хватается за голову). Ужасно. Гад! Гад! Чудовище! Кому исповедаюсь? Вы, стены тюрьмы, видевшие много страданий, вы, духи, которые всюду, что вы скажете о старом человеке, который держал на коленях девушку, называясь ее отцом, ощущает приступ… приступ звериной похоти… О, у нас.

Санчо (мурлыкая входит). Что за аппетитные ямочки на щеках у синьоры Пуппы. Поздравьте вашего оруженосца, милостивейший господин, я только что поцеловал обе щечки синьоры Пуппы. Я, кажется, рассеял вас?

Дон Кихот. Молчи, тварь! И не забудь покаяться в твоих пакостях небу.

Санчо. Милостивейший господин! если вы намекаете на то, что синьора Пуппа не моя жена, то это так правда, но ведь тюремщик при синьоре все равно, что непьющий содержатель винного погреба, с позволения вашей милости. Если же вы считаете пакостью вообще целоваться с женщинами, то… это уже было дело неба устроить нас как–нибудь иначе.

Дон Кихот. Многое соблазняет тебя, но небо сделало нас способными к греху, чтобы мы, побеждая и грех, имели заслугу.

Санчо. В данном случае позволяю себе сказать со всем уважением и со всею твердостью — грех лучше заслуг. Оставайтесь, пожалуйста, с вашими заслугами. Как бы только на том свете вам не сказали, что первая заслуга человека пустить в ход все, что ему дано от роду.

(Пауза.)

Кричат и шумят сегодня необыкновенно, слышны даже выстрелы, тюремщик тоже не знает, в чем дело. Одни говорят, что это охотится герцог, другие — что со стороны степи вдруг явились большие банды беглых каторжников, и что они грабят монастырь св. Антония.

(Пауза.)

Дон Кихот! А вы так никогда не любили женщин?

(Пауза.)

Прежде вы мне часто рассказывали о Дульцинее из Тобозы, красавице, которая…

Дон Кихот. Молчи, молчи потому, что ты говоришь вздор, а между тем твои слова сами сплетаются так, что в них слышится какая–то мудрость, — быть может, дьявольская.

Санчо (спешно и быстро крестит рот). Какой шум! Слышите выстрелы? Несомненно, где–то неподалеку идет катавасия.

Тюремщик (вбегая). Осаждают тюрьму. Осаждают какие–то вооруженные люди. Стража разбегается. Ведь это на мне лежит поручение охранять тюрьму и скорее умереть, чем впустить или выпустить кого–нибудь без пропуска.

Санчо. Вдруг придется умереть? Тюремщик. Я думаю отпереть ворота. Санчо. Это называется быть практичным. Тюремщик. Именно… (Быстро уходит.) Дон Кихот. Что же это за люди?

Санчо. Нам не его бояться. Ограбить нас не мог бы сам король, ибо и он теряет свое право там, где ничего нет, так что уже говорить о простом грабителе? Убивать нас им тоже не зачем. Скорее они выпустят из тюрьмы, раз они сами беглые.

(Дверь широко раскрывается, входит Дон Балтазар вооруженный, за ним, тоже двое вооруженных.)

Дон Балтазар. Дон Кихот. Добрый, благородный, тебе мы были обязаны нашим освобождением! Ты свободен, рыцарь!

Дон Кихот. Синьоры! Не совершаете ли вы насилия? Если вы действуете во имя правды, не забываете ли о милосердии?

Дон Балтазар (громко смеясь). Чудак! Сейчас мы рубим и стреляем на всех улицах города.

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА VI.

(Большая комната. Всюду навалено много оружия, кое–где неуклюжее огнестрельное оружие XVII века. Посередине стол, за которым сидит Дон Балтазар и пишет гусиным пером. Дриго Пацц в панцыре и красном плаще ходит косматый и мрачный, как туча. Он диктует.)

Дриго. Кто из сельских старост, сторонней или алгвазилов не исполнит немедленно этого приказа Народной Хунты, об’является врагом народа и при первой возможности будет повешен как собака.

Дон Балтазар. Я пишу просто — будет повешен.

Дриго. Как собака. Так лучше. Ну, вот.

(Входит вестовой.)

Вестовой. Я от Хуана де Инферно. Он просит вас не медлить с присылкой ему лошадей. Надо бить войска герцога Морены беспощадно, чтобы они не могли оправиться и чтобы другим было неповадно.

Дриго. Пятьсот лошадей послано вчера. Неужели ты их не встретил?

Вестовой. Нет.

Дриго. Какой же дорогой ты. ехал? Вестовой. Через горы.

Дриго (подходит к нему, кладет руку ему на плечо). Слушай, товарищ, если ты еще раз попробуешь удлинить дорогу ради безопасности, то я кратчайшей дорогой пошлю тебя к твоей прабабушке.

Вестовой. Слушаю, капитан. А Хуан будет чертовски рад лошадям.

Дриго. Ступай. (Ходит молча по комнате.) Балтазар! Надо заставить докторов служить армиям. У нас порядочно больных.

Дон Балтазар. Прикажи.

Дриго. Мало приказать. Проклятая страна! Для того, чтобы сковать в ней силу, которая даст народу свободу, надобна железная дисциплина. Без страха вся эта сволочь думает только о том, чтобы: спрятаться в кусты или грабить для собственного брюха. Каррамба! Я уверен, что, пока мы не повесим, двух–трех дезертиров, другие не поймут своего гражданского долга.

Дон Балтазар. Постойте, Нац. Мысль! (Кричит.) Эй, кто там есть? (Входит солдат.) Приведите поскорей доктора Панно дель Баббо из подвала,

Солдат. Сию минуту. (Уходит.)

Дриго. Ну, действуй, а мне надо поговорить с нашим Вермильоном. (Подходит к другой двери.) Синьор капитан, прошу вас.

(Входит Вермильон в лаптях. Он блестит и гремит, на его шишаке огромное красное перо.)

Вермильон. К вашим услугам, синьор капитан.

Дриго. Дон Астр, позвольте поздравить вас со взятием шести монастырей, четырех замков и двух городов.

Вермильон. Делаю, что могу для революции, синьор капитан. Пусть голова Вермильона падет на сырую землю, но пусть благодарные внуки…

Дриго (громовым голосом). Негодяй!

Вермильон. Что, что?

Дриго. Негодяй! Ты грабишь всех и все. Ты пьянствуешь со своими канальями. Ты насилуешь женщин. Ты обижаешь пастухов и крестьян. Ты думаешь — революция позволяет тебе выкинуть монахинь голыми из монастырей? Тешить в себе зверя? Накоплять под шумок золото у своей ведьмы бабушки.

Вермильон. Я не имею… Это напрасно.

Дриго. Молчи! Клянусь тебе моей верой в победу бедного народа, имя которого вы позорите, что повесил бы тебя средь лагеря на высокой мачте, если бы ты… не был удальцом. Но вот тебе честное слово «красного кузнеца»; я расправлюсь с тобой беспощадно, если ты позволишь себе или своим оборванцам еще хоть одну подобную штуку.

Вермильон. Но что же я могу поделать с моими подлецами? Я набрал их по каторжным тюрьмам, по таборам бродяг. Сказать между нами, их не столько интересует революция, сколько нажива.

Пацц. Слушай, Астро! Народ добр, хотя темен. Первые дни свободы окрашены злобой и местью, — раб, выпрямившись, еще несколько дней раб. Хунта берет жизнь в железные рамки, на благо народа. Граждане, крестьяне благословят нас не за то, что мы сотворим новую власть. Кто грабит теперь — жесточайший преступник перед революцией. Порядок в нашей полудикой стране может быть водворен только мерами свирепыми. Это тебе говорю я. Дриго Пацц, который либо пошлет свою душу к чорту в зубы, либо создаст Республику в Испании, чего бы это ни стоило ему и другим. В нем народ, который хочет правды и счастья и готов заплатить за них всякой ценой. Кто мешает — будет стерт с лица земли. Понял?

Вермильон. Понял, капитан. Я сделаю все, чтобы вам не пришлось стереть меня с лица земли. А если не удастся, что же — сотрите.

Дриго. И вашему отряду, капитан. И не пробуйте от меня…

Вермильон. Куда? Вы сильный человек, Пацц. Испания постепенно начнет плясать под вашу дудку.

Дриго. Потому, что моя музыка идет прямо от души бедного народа. Ступайте!

(Вермильон уходит.)

Солдат (входя). Доктор Паппо давно ждет.

Дон Балтазар. Впустите.

(Входит доктор Паппо, помятый и похудевший, низко кланяется.)

Дон Балтазар. Ученейший доктор, мы даем вам свободу я извиняемся, что забыли о вас за многими делами.

Паппо. Ничего, ничего я не скучал. Я размышлял.

Дон Балтазар. Мир обогатился таким образом новыми мыслями. Синьор доктор, вы потрудитесь сейчас же собрать всех врачей столицы всех наций и вероисповеданий. Вы потрудитесь сказать им, что нам нужно взять из них три четверти по их собственному выбору для армии, которая болеет.

Паппо. О! Это ведь косные люди, дорогой вождь! Это ведь друзья могучих и богатых, которых вы истребили, разогнали. Они будут вам скорее вредны. В лучшем случае они разбегутся.

Дон Балтазар. Синьор Паппо, я постараюсь убедить их на собрании, что долг врача помочь страждущему борцу за свободу народа. Я думаю, что многие не будут против этого. Не все же врачи — люди корысти и лакеи знати. Но вас, в качестве их декана, мы делаем ответственным за них. Дезертирство сознательное, причиняющее вред нашим людям, будет строго караться. Вы потрудитесь учредить трудовую поруку и надзор за тем, чтобы каждый выполнил прямой долг человеколюбия.

Паппо. Что касается меня, то я особенный сторонник свободы. Я при отце герцога часто говорил такие вещи, что однажды герцог, отец нынешнего, т. — е. не нынешнего, а, так сказать, недавнего или последнего, — так вот, отец его дал мне, врачу, ученому лицу, пощечину. Я считался красным. Именно при этом, при рождении герцога, присутствовал не я, а Иегуда бен Джобе. Я с вами. Но как поручиться, я спрашиваю вас? Там есть такое дело, возьмите, например…

Дон Балтазар. Врач он все же был хороший. Надо помнить, что большинство из них евреи и мавры, а мы даем им впервые полную свободу и безопасность.

Паппо. О, евреи! Знаете, какой это коварный народ?

Дриго. Еще бы. Их обезоруживали, грабили, оплевывали. Что вы оставили им, кроме коварства, чтобы оберегать себя, ясен и детей?

Паппо. Простите. Я не знал, что могучий капитан — израильтянин.

Дриго. Видите, Балтазар, если кто говорит правду о евреях, они сейчас же думают, что он сам еврей. Нет, я каталонец от головы до ног, но я честный кузнец, который хочет всем дать дышать.

Дон Балтазар. Я перетолкую с врачами. Но помните, доктор Баббо: где не действует убеждение, там действует принуждение. Нам нужна победа…

Паппо. …которую я приветствую и которой я охотно буду служить всеми силами. Будьте беспощадны, великие кузнецы человеческого счастья! Цель оправдывает средства.

Дон Кихот (входя, останавливается в дверях). При самом входе слух мой оскорбляется безнравственной максимой.

Дон Балтазар. Мы не удерживаем вас. доктор. У вас теперь много дела.

(Паппо уходит.)

Ну, милый Дон Кихот, дела идут. Великий Родриго (указывает на Пацца) создал армию сильнее королевской. Порядок, новый порядок восстанавливается всюду. На пожарищах и на земле, залитой кровью, взойдет некогда роскошная жатва. (К Паццу.) Друг мой, вы прекрасны. Вы как божья гроза, человек из народа,

Дриго. Молчи, студент!

Дон Кихот. Вы давно обещали выслушать меня. Мой час… Я буду говорить.

Дриго. Простите, не час, а четверть часа. Так было условлено.

Дон Кихот (садится в кресло).

(Небольшая, пауза.)

Я должен предварительно сказать, что долго собирался с мыслями и вот опять не соберусь. Ведь вы не убийцы, не злые люди по природе, Я полагаю, что вы преступники от своеобразной доброты. Это требует уважения к себе. И проповеди труднее проникнуть в сердце, одетое в броню ложной веры.

Дриго. Я предваряю, что занят, и только по настоятельной просьбе Балтазара соглашаюсь в течение четверти часа слушать бесполезные слова.

Дон Кихот. Тем хуже для вас, Пацц, если слова мои окажутся бесполезными. Истинно говорю вам, перед вами не просто Дон Кихот Ламанчский, а посланник Правдив

Дон Балтазар (улыбаясь)… которого мы и слушаем с должным вниманием. Мы вас любим, Дон Кихот, и знаем, что мы с вами.

Дон Кихот. О вами и против вас. Защитник ли я герцога и его тирании? Считаю ли господство богатых незыблемым установлением неба? Бог видит — нет. Если дурной порядок, достойный такого чистилища, как им является земля, низвергается. — я могу лишь радоваться, однако, под условием, что он не до ада низвергнется, а чтобы уступить место раю. Я хочу быть очень трезвым с вами, очень разумным. Что мы все? Непрерывные картины нищеты, злобы, неразумения, расстилаются перед нами. Обвиняю ли я вас? Делайте, что можете, но зачем же вы приступили к работе с негодным материалом? Из этих людей пока нельзя сделать благородного человечества.

Дон Балтазар. О, да, на этот раз Дон Кихот разумен и трезв. И как только это вас прославили безумцем? Вы ли это? Вы ли это, который выехал из Ламанча, чтобы подвигами помочь добру и для этого, как никак, вооружились мечом и копьем. Дон Кихот! Если бы вы были правы, и мы начали бы нашу дружную работу над незрелыми материалами, знаете ли, как назвали бы нас в будущем? С ироническим почетом нас назвали бы Дон Кихотами.

Дон Кихот. Гм… да… Ваша острота меня колет, но я собирался исцелять отдельные несправедливости, вы же взялись перестроить все, и вот я сдерживаю моих безумных, если уж вы… Дон Кихоты.

Дриго. Мы вовсе не Дон Кихоты. Чаша терпения народа переполнилась, он восстал. Мы по мере сил служим ему оружием. Или лучше, чтобы погиб народ, чтобы он в анархии погиб под копытами возвращающихся дворян?

Дон Кихот. Нет, но если дело начато, ведите его правильно. Вы должны противопоставить насилию старого мира ми–лосердие нового. У вас же тюрьмы полны заключенными за убеждения. У вас всякий льет свою и чужую кровь. У вас смерть и казни. И я, старый рыцарь, вынужден выступить против вас. ибо теперь вы. вы, вы — насильники, а они — угнетенные.

Дриго (вскочив). Мне некогда слушать вздор. Идет война за величайшее благо. Надо победить, раздавить врага, который иначе разгромит нас и нашу надежду. Все для победы! Расслабленные пусть идут к чорту… или там… к богу. Дворяне и народ не могут щадить друг друга, Только огонь или вода. Мы или они… Довольно!

Дон Балтазар. Вы сказали правду, Дон Кихот. Творя добро по мелочам, вы далее не остановились перед насилием, но от широких горизонтов у вас закружилась голова. Вы близоруки, рыцарь!

Дон Кихот (тоже встав). Я умоляю вас одуматься. Пусть цель ваша высока, но вы не достигнете ее. Вы потонете в Чермном море, через которое ведете народ.

Дон Балтазар. Вы маловер, Дон Кихот. Вы благоразумны. Может быть, это потому, что, в конце концов, вы сами дворянин, воспитанник усадьбы традиции и романов.

Дон Кихот. Я предупреждаю вас: где я увижу угнетенных, хотя бы вами, хотя бы под видом новой справедливости, родной сестры старой, я так же брошусь на помощь, как когда–то вам.

Дриго. И мы так же посадим вас в тюрьму, как герцог.

Дон Кихот. Это вы приравняли себя к тиранам, а не я.

Дриго. Да, мы тираны. Да, мы диктаторы. Вот этот меч, — видите? — он такой же точно, как у дворянина, — только тот рубит во имя рабства, а этот — во имя свободы. Вашему старому черепу трудно переделаться. Вы добрый; добрый человек любит помочь угнетенным. А теперь мы на короткий срок — угнетатели. Боритесь же с нами. Мы будем бороться с вами, ибо мы угнетаем, чтобы вскоре никого нельзя было угнетать на свете.

Дон Кихот. Посылайте же меня сейчас же в тюрьму. Напрасно было звать меня.

Дон Балтазар. Успокойтесь, Дон Кихот.

Дон Кихот. В тюрьму Дон Кихота, в тюрьму! Или на плаху! Ибо я враг ваш! Цель — химера, но где насилие — там я противник.

Дриго. Вы старый глупец!

Дон Кихот. Вы — жестокий тиран, вырядившийся в красный плащ.

Дон Балтазар. Бросьте. (Смеется.) Уверяю вас мы люди одного лагеря. Дои Кихот, повремените.

Дон Кихот. Нет! Тюрьма или свобода! Для меня свобода — это борьба с вами.

Дриго. Вместе с ордою дворян?..

Дон Кихот. Пусть в одиночестве, но против всякого насилия. В тюрьму, в тюрьму Дон Кихота!

Дриго. Да будет! (Решительно идет к дверям.)

Дон Балтазар (хватая его на край платья). Пацц, Пацц! Ты вышел из себя. Уйдите, Дон Кихот, и делайте что хотите. Мы вас понимаем и уважаем, вы же нас понять не можете, но я знаю, вы чувствуете сердцем то. чего не видят ваши подслеповатые глаза…

Дон Кихот. Я ухожу. Вы не вняли голосу правды. Вы погибнете.

Дон Балтазар. Это вероятно. Но я предпочту погибнуть с нашей грозной правдой, а не с вашей маленькой…

Дон Кихот. Моя правда самая великая. Она вне пространства и времени и она гласит: не твори зла.

Дриго. А наша во времени и пространстве; она гласит — сейчас в Испании революция. Ты солдат ее, отдай себя ей. Все для победы. Только так сгинет зло… и пусть даже во многих и многих битвах…

Дон Кихот. Истинно вы безумцы…

Дон Балтазар. Ха–ха–ха! Это разговор между безумцем и добряком. Семейное дело!

Пацц. Лжешь, студент! Его крохоборческая лойяльная благость — яд в такие дни, а наша едкая ненависть за всех — ото святое мученичество.

Дон Кихот. Вы больше мучите других, Панд.

Пацц. Пойми же, старик, пойми, посмотрев в мои волчьи глаза, что казнить других мучительнее, чем страдать самому, или ты стал черств и не чувствуешь, что на нас венец терновый, что каждое насилие наше впивается иглой в наши виски… Довольно болтовни! С этим старым фофаном как раз и сам станешь сантиментальным. (За стеной зоря.) Играют зорю! Вечерний смотр. (Идет к выходу.)

Дон Балтазар. Пацц, ты не ел ничего. Тебя задержат там. Дриго. Молчи, студент! (Уходит.) Дон Кихот. Грубый, как железо.

Дон Балтазар. Я люблю вас, Дон Кихот, я люблю вас, но поистине говорю вам: ваше сердце, как свеча перед костром по сравнению с его сердцем.

Дон Кихот (задумчиво). Что говорит моя совесть? Усомнилась она? Нет! Она говорит: борись против них, так как, они отведали человечины. Балтазар, я вам враг.

Дон Балтазар. Дон Кихот, упрямец, я вам друг!

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА VII.

(Комната Дон Кихота. Большое кресло, много книг, которые ему нанесли со всех сторон и которые стоят беспорядочно, грудами и столбами. Кровать и проч. Санчо стоит на коленях и пересматривает книги. Смеется.)

Санчо. Удивительно. Ничего не понимаю. Между тем, во всякой книге, на всякой странице написано что–нибудь понятное, какие–нибудь слова, Вот эта, видите, какая большая. Но какая же шея носит голову, в которую переместится вся эта тяжесть? (Взвешивая книгу в руке.) А тут стихи. (Проводит пальцем по странице.) Вот… вот… и вот… еще вот… ужасно как длинно. Столько наговорить в рифму! Каким надо быть пустым человеком и сколько пустого времени надо иметь! (Оглядывается.) Да, нанесли этого добра. (Встает с колен.)Впрочем жаловаться не на что. Хотя в городе голодновато, но у нас вчера ели пулярку, и я не уверен, что сегодня нам не пришлют опять и доброго мяса, и доброго вина. (Садится в кресло и кладет ногу на ногу.) Я решительно за революцию! Вот теперь самое время сделать меня губернатором. Откуда же иначе наберут новых губернаторов? Если не назначат Санчо губернатором, то кого же! Я — человек из народа, бывалый, понатерся в хорошем обществе. Ах, как хорошо быть губернатором? Если бы меня сделали губернатором, как бы я защищал революцию! Пожалуй вот… следовало бы научиться грамоте. Да пустое! Можно было бы завести секретаря, или еще… хорошенькую секретаршу.

(Входит Дон Кихот, взволнованный, Санчо вскакивает с места.)

Санчо. Милости…

Дон Кихот. Постой. (Подходит к авансцене, задумывается.) Я стоял на багровых тучах и муж с лицом слепительным мне говорил строго, даже гневно. Что он говорил мне, Санчо? Во сне некто говорил мне очень важные вещи…

И сегодня слова Панда разбудили заснувший в моем сердце сон…

Санчо. Хоть убейте меня, я не помню. Ведь это удивительно! Наяву я почти всегда с вами, а во сне — врозь. Впрочем, вы. мне снитесь иногда. Может быть, и я вам. Но что в том толку? Допустим, я с вами в вашем сне, но ведь этот я все равно ничего не видел, что видел тот я. Ох, темно и мудро создал бог мир…

Дон Кихот. Не болтай…

(Пауза.)

Да. он говорил о походе. Он тоже гневался на то, что я… что я… не овладел долгом времени. Да, да. Санчо, друг мой… я вспомнил. Он мне говорил: ты добр и праведен, — нет, ибо ты не овладел долгом твоего времени. (Ходит взад и вперед.) Санчо, я их враг.

Санчо. Волшебников и великанов?

Дон Кихот. Я враг революционной власти.

Санчо. Напрасно.

Дон Кихот (останавливается перед ним). Ты думаешь? Сердце во мне волнуется, как море в непогоду. Они благородны.

Санчо. Очень. Они присылают каждый день превосходный обед и обращаются с вами…

Дон Кихот. Молчи, бессмысленная тварь! Каждый день происходят казни. Что такое казнь? — Это подлейшее из убийств. Это убийство беззащитного.

Санчо. Но это очень просто, милостивейший господин. Они боятся, что если в час победы они не перекрошат врагов, то те уже, наверное, перекрошат их, как только из других мест Испании или от французского короля придет к ним помощь.

Дон Кихот. Вот, даже Санчо, и тот способен меня мучить. Если здравый смысл этого получеловека способен ранить мою совесть аргументами, не значит ли, что она плохо защищена? (Садится в кресло в глубокой задумчивости. Пауза. Затем стук в дверь.)

Санчо (идет к дверям, шепчется и возвращается). Милостивейший господин, это синьора Мария Стелла, уверяю вас…

Дон Кихот (быстро встает, идет к двери, вводит Марию Стеллу). Мое дитя, мое бедное дитя, мое осиротелое дитя! (Он сажает Марию Стеллу в кресло и становится около нее). Не грозит ли вам опасность. Мария?

М. Стелла (отрицательно качает головой).

Дон Кихот. Вы плачете о ваших родных?

М. Стелла (сквозь слезы). Дон Кихот, мне жаль герцога и герцогиню, которые после блеска и могущества живут в темнице, попираемые ногами черни, но я плачу не о них.

Дон Кихот. Что мучит вас?

М. Стелла. Это письмо. (Показывает.) О, позвольте мне, святой рыцарь, прочесть его вам.

Дон Кихот. Я внимаю.

М. Стелла (читает). «Мария! Я в темнице. Дни мои сочтены; не думай, что я боюсь смерти, но я хочу жить, потому что я не жил еще. Грязным распутством было то, в чем погибли мои первые годы. Я жажду не счастья, не победы, — нет! Я жажду добродетели, добродетели жажду я. Мария, спаси мою душу! Дай мне несколько лет покаяния и, может быть, святости далее. Великая жажда подвига великое страдание наполняют мою душу. Спаси меня!»

Дон Кихот. Кто это пишет? Дон Мурцио?

М. Стелла (кивает головой)

Санчо (утирая слезы кулаком). Вот дань революции. Даже из такого птенца может сделать святого.

М. Стелла. Он просит вас помочь.

Дон Кихот. Как могу я?..

М. Стелла. Каждый день его могут казнить. Он ради того, чтобы протянуть время, дает показания, но они ложны. Скоро изверги поймут его хитрость, и он погибнет.

Дон Кихот. Но как могу я?.. Видит бог, я сделал бы.

М. Стелла. Он просит вас поговорить с доктором Паппо дель Баббо, которому ему тоже удалось написать.

Санчо. Это все через прочного человека, который оделся тюремщиком.

Дон Кихот. Я поговорю с доктором.

М. Стелла, Не следят ли за вами?

Дон Кихот. Возможно.

М. Стелла. Не заподозрят ли?

Дон Кихот. Я им сказал, что я их враг.

М. Стелла. Всегда прямой.

Санчо. Человек непрактичный.

М. Стелла. Но что же медлить? Надо итти вперед! Дорога каждая минута! Я привела сюда доктора. Мы скажем, что он пришел потому, что вы нездоровы. Меня они щадят за то, что я была добра к черни, когда она еще вздрагивала иод бичом. Ненавистное чудовище! Теперь оно держит всех нас в своих грязных тюрьмах.

Санчо (падает на колени перед Дон Кихотом). Дон Кихот, рыцарь Печального образа, герой Ламанчский, испанский, вселенский! Заклинаю вас господом богом, рыцарскими шпорами, своей бедной головой, — чем угодно! Ваша милость, не вступайте в заговор. Вас хотят втянуть в заговор.

Дон Кихот. Выйди вон и держи язык за зубами.

Санчо (встает). Ну, нынче революция, милостивейший господин, и я, так сказать, не столько, так сказать, слуга вам, как, так сказать… потому, что бар–то уже нет, так сказать, так что я скорей, так сказать, товарищ, и поэтому вы не кричите. Я советую вам, потому что башка у меня на плечах не глупа, да еще и потому, что ей не хочется своего места покидать на этих самых плечах. Да. (Молчание.) Вот, так сказать…

Дон Кихот. Так ты восстал?

Санчо. Нет, я просто встал. Разве я вас граблю? Ничуть не бывало. Разве я отказываюсь быть вашим младшим товарищем? Опять–таки ничуть не бывало. Но у нас должна быть конституция.

Дон Кихот (дает ему сильную затрещину): Вот тебе конституция

М. Стелла. Стыдись. Санчо!

Санчо. Вы деретесь! Очень хорошо. Да, да, это очень хорошо. А я иду к доброму синьору Балтазару и расскажу ему все, что я здесь слышал.

Дон Кихот. Негодяй! И ты говорил, ты смел утверждать, что любишь меня. Ты осквернял слово любовь, произнося его своими толстыми губами, способным изрывать то, что ты сейчас изрыгаешь. Вы видите, Мария Стелла, как я одинок. Ведь этот осел был единственным существом, которое было привязано ко мне, но к которому и я привязан. Ведь на самом деле я любил его, как брата, хотя он глуп, жаден, труслив, болтлив, лжив и так далее, и тому подобное до бесконечности. Я любил его. Я ни разу не забыл помолиться за него, когда молился. Когда он был болен, в бреду, в жару, — я целые ночи сидел над ним.

Санчо (с рыданием валится на колени). Простите меня, простите меня, о, простите меня, если можете! Правда… я так привязан к вам… вот… как собака веревкой к тачке цыгана. О, простите меня, добрый господин.

Дон Кихот. Успокойся, Санчо, успокойся. (Поднимает его и целует его в лоб.) Конечно, ты мой товарищ, ты мой младший брат. Так не суйся в дело, которое выше твоего смысла. Ну, ступай же вон, бедняга, высморкайся, умойся, посмотри, что готовят на кухне, и слушайся всегда моих приказаний.

Санчо (всхлипывал, как только что выплакавшийся ребенок). Слушаю, милостивый господин.

М. Стелла. Ну, пошлите нам доктора, который дожидается за дверями.

(Санчо уходит.)

М. Стелла. Я знаю, что вы спасете его.

Дон Кихот. Мой долг очевиден.

(Доктор входит и кланяется.)

Паппо. Великий герой. Я не прятался ни под плащом, ни под шапкой, именно для того, чтобы не возбуждать подозрений. Я пришел к вам потому, что вы почувствовали себя просто нехорошо.

М. Стелла Синьор доктор, в чем просьба дона Мурцио?

Паппо. Его надо высвободить из уз. Он человек начитанный и романтический, он изобрел способ, заслуживающий восхищения авторов, описывающих приключения.

М. Стелла. В чем дело?

Паппо. Уважаемый Дон Кихот требует себе свидания с Мурцио, даже лучше того — с герцогской четой и с Мурцио.

Дон Кихот. Но мне откажут.

Паппо. Почему? Вы скажете правду, т. — е. что вы руководствуетесь человеколюбием, что вы хотите принести им некоторое утешение, как делается… нужны священники.

Дон Кихот. Еще вчера Балтазар сделал бы это по моей просьбе, но, доктор, сегодня я об’явил им открытую войну.

Паппо. Вот так. Гм… Гм… Это приятно и — неприятно. Приятно, уважаемый рыцарь, что вы с нами, что вы в борьбе с варварами, бездельниками, висельниками, христопродавцами, жидами, развратниками и развратителями, у которых я… (Кашляет.) О, злоба меня душит. Я умираю просто от злобы к бестиям, к сволочи. Уф… Ох… Пфу…

Дон Кихот. Вы их не любите?

Паппо. О, попадись они мне, почтеннейший рыцарь, я недаром врач. Я припомнил бы все, что знаю о способности человека страдать, чтобы напитать их тела муками.

М. Стелла. Доктор, вы ужасны, вы человек злобы… Мы… с дон Кихотом… люди добрые.

Паппо. Совершенно верно… Хе, хе, хе… Простите… Простите мой порыв, хотя бы за его искренность. Итак, итак, итак… о чем мы? Да, так вот. Это ужасно, ужасно отрадно. Одно уже то, что вы в войне открытой. Мы слабы — они сильны. Какая же тут может быть открытая война? Надо лгать.

Дон Кихот. Цель оправдывает средства? Да?

Паппо. Ну, конечно. Хотите вы спасти Дона Мурцио?

Дон Кихот. Всем сердцем.

Паппо. Без лжи и обмана нельзя.

Дон Кихот. Если для самого священного дела надо лгать или убивать иначе, чем в открытом бою, я отступаю — таков мой принцип.

Паппо. И чудесно. Я надену шляпу и уйду себе домой, а нашему Мурцирикулюсу завтра или послезавтра шейку топориком. Как! Готово! Прощай мечта о добродетельной жизни!(Идет к двери.)

М. Стелла. Дон Кихот. Милосердие. Милосердие. (Хватает его за руку. Доктор останавливается, держась за ручку двери.)

Дон Кихот. Но помните, я потому стал врагом этих идеалистов, которые хотят добра человечеству, что я человек чистых средств. Я уже сказал вам, что в этом мой принцип. Человек, изменивший своему принципу, заслуживает не ада даже, а смерти полной.

Паппо. Но ее мы все заслужили с принципом или без принципа.

М. Стелла. Дон Кихот! Милосердие! Милосердие! (Падает на колени и смотрит на него сквозь слезы.)

Паппо. Для того, чтобы знать стоит ли взяться за дело, нужно, по крайней мере, дослушать до конца.

Дон Кихот (поднимает М. Стеллу). Я слушаю, но я…

Паппо. Итак, вы идете с письмом дона Мурцио, да, да, с письмом к Балтазару. Не к главарю Паццу, — он из камня, а к пустомеле Балтазару, он из глины. Вы говорите ему, что Мурцио покаялся. Быть может, говорите вы, изменилась и душа царственной четы. Вы хотите их видеть. Как можете вы повредить? У вас нет связи с врагами революции. Стража может быть усилена. Вы готовы даже… быть подвергнутым… обыску при входе и выходе… А… неужели Балтазар не клюнет? Не захочет тоже быть великодушным? Услужив другу рыцарю, который к тому же помянет ему, что отношения могут возобновиться, что он думает, колеблется… А? (Хитро прищуривается.)

М. Стелла. Дальше, дальше.

Паппо. Дальше. Я даю вам крошечный пузыречек, величиною с орешек, с горошинку. Вы вкладываете его в рот, за щеку. Вы даете его Мурцио. Говорите там в тюрьме, что хотите, и уходите. Гм. (Поднимает кверху палец.) Это яд.

М. Стелла. Это яд.

Паппо. Это яд. Раскусив пузырек, Мурцио упадет мертв. М. Стелла. Ах!

Паппо. Но не совеем. Он будет мертв три дня. Очевидно, его похоронят, как всякий труп. Они позволят его похоронить в семейном склепе. Почему нет? На третий день, или вернее ночь, мы, заговорщики, отправляемся на кладбище и… вы понимаете? Конечно, хороших лошадей надо припасти. (Поднимает палец кверху.) И никому ниникакого вреда, ибо Мурцио возродится к правильной жизни и святости.

М. Стелла. Когда Мурцио был порочен, — помните? — он дразнил вас своею любовью к герцогине, и я полюбила вас, рыцарь за то, что вы сказали тогда. Вы помните? Тогда вы взяли грех обмана, грех измены на себя. Дон Кихот, вы были великим. А теперь? Ну да, вы отступитесь от вашего принципа, вы солжете, но блажен, кто даже душу свою полагает за других.

Дон Кихот. О, софистика невинных уст! О, аргументы лазурных очей! О, какая печаль снедает мне сердце! (Садится на груду книг в глубокой задумчивости.)

Паппо. А пузыречек малюсенький, минюскулус, видите? Вот он. И в нем три дня смерти и воскресения. Хе–хе–хе! Чуть не все христианство…

М. Стелла. Посмотрите в мои глаза, Дон Кихот. Я еще почти ребенок. Я — дитя сердцем. Будьте, как дети, сказал Господь. Верьте мне: если скажете: нет, я отойду от вас, как от лжесвятого или от… если скажете: да, я оправдаю вас. Я готова буду благовонным миром омыть ваши грехи и волосами моими отереть. Помните, Дон Кихот, суббота для человека, а не человек для субботы…

Паппо (в сторону). …или для принципов. Никто не может быть хитрее невинности.

Дон Кихот (с тяжелым вздохом). Согласен.

М. Стелла. Gloria Mariae virgini!

Паппо. Это победа. Дон Кихот. Чья?

М. Стелла. О, человеколюбия.

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА VIII.

Мурцио (на коленях. Молится минуту. Встает. С досадой топает ногой.) Ну, что же я могу поделать? Скучно… у меня нет этого дара… Я бы много дал за то, чтобы быть мистиком.(Пауза.) Граф Висконсин, не лучше ли нам с вами сыграть партию в бильбоке. (Вынимает бильбоке из–под подушки.) Вот. Первым играет добрый Мурцио, который хочет стать совсем паинькой. Вторым — злой Мурцио, который хочет… О, у него много желаний. Итак, ангелический Мурцио, евангелический Мурцио… Раз… два… Сорвалось! Нет, это не считается. Я начинаю сначала. Раз, два, три, четыре. Сорвалось! Ничего не поделаешь. Мурцио демонический, инфернальный, ваш черед. Раз, два, три, четыре, пять, шесть и так далее, (Продолжает играть.)

(Дверь отворяется. Входит тюремщик. Останавливается в дверях и широко улыбается.)

Тюремщик. Граф упражняется.

Мурцио. Эк ты. Ну, да. играю. Что же мне больше делать?

Тюремщик. Сейчас вы получите много развлечений. Не знаю, как и почему, но мне приказано привести на час в вашу камеру недавно царствовавшую чету.

Мурцио. Да ну? Ты серьезно?

Тюремщик. Смел ли бы я?..

Мурцио. Я бы дал тебе цехин, если бы он у меня был.

Тюремщик. О, они скоро будут у вас.

Мурцио. Запиши за мной… (Играет в бильбоке). Раз. два, три. (Продолжает считать шопотом.)

Тюремщик. Будто какой–то гость должен посетить вас всех сразу.

Мурцио. Ах, сорвалось! Гость? Это, наверное, долговязый Дон Кихот. (Хлопает по плечу тюремщика.) Все идет к лучшему. Христос сказал разбойнику, что помянет его в царствии своем.

Тюремщик. Осмелюсь поправить: это разбойник попросил Христа…

Мурцио. Ты не разбойник, ты далее, наоборот, тюремщик, но ты все–таки мошенник. Итак (с комической торжественностью), вскоре будешь со мною там, где будут пить вино и кушать каплунов.

Тюремщик. Покорнейше благодарю вашу милость. Вон герцог и герцогиня идут и громко спорят.

(Входит герцог, крайне раздраженный; за ним герцогиня, тоже взволнованная. Тюремщик удаляется.)

Герцог. Что это, уж не прощаться ли нас привели?

Мурцио (с иронической печалью). Прощаться, герцог.

Герцог. Что ты знаешь об их намерениях?

Мурцио. Они хотят вас повесить.

Герцог. Повесить? Но это чорт знает что такое! Этого нельзя! Они не смеют! В худшем случае они должны отрубить мне голову!

Мурцио. Не все ли равно?

Герцог. Нет. Я буду протестовать. Молчать, герцогиня! Вы оказались глупой женщиной, когда беда настигла нас. Примум вивер. Наша политика теперь одна: сохранить жизнь, потом будет видно. Так, вот. Ну, Мурцио, прошу теперь прослушать мой план. Я продумал его до деталей, хотя, признаюсь, думать головой, столь непрочной на шее, очень трудно. Молчать, герцогиня! Да, я совершенно определенно признаюсь, что я боюсь смерти. Боюсь, боюсь. Это пытка оставлять человека в тюрьме с мыслью о казни. Я протестую! Вот!(Кладет руку на лоб.) Вот у меня и сейчас холодный пот выступает на лбу. Мурцио. Они дают вина? Мне они дают. Скажи, чтобы дали.

(Мурцио подходит к двери и стучит в нее. Тюремщик сейчас же появляется.)

Мурцио. Подслушиваешь, скотина? (Тюремщик молчит. К герцогу.) Это самый двуличный мерзавец на свете. Он служит всем. Дайте стакан хереса его высочеству!

Тюремщик, Тотчас. (Кланяется и уходит.)

Мурцио. Если у вас есть план, говорите о нем тише.

Герцог. Это столь гениальный план, что о нем можно кричать с крыши.

Мурцио (иронически). Ну.

Герцогиня. Стыдно, стыдно.

Герцог. Молчать! Эта женщина не восхищается моей тончайшей самообороной. Она только ослабляет ее. Видите ли, она решилась разыграть рыцарский роман в тюрьме.

(Тюремщик приносит вино. Герцог жадно пьет, тюремщик берет стакан на поднос и уходит.)

Герцог. Так вот. Я диктую, вы слышите хорошо, Мурцио, не пишу, а диктую документ, в котором говорю о своих так называемых преступлениях все, что о них сказать возможно. Я издеваюсь над монархией, над церковью, над моим собственным отцом. И я предлагаю этой сволочи подписать мою декларацию, если они меня отпустят. А? Они могут это напечатать? А? Разве им невыгодно? А?

Мурцио. Они поймут, что вы потом отречетесь и скажите, что все это написано ими самими, а вы подписали под угрозой смерти. Правда, это все–таки вас морально дискредитирует. Но на счет морального кредита ваше высочество давно банкрот.

Герцогиня. Нет, они сделают иначе. Они опубликуют то, что вы продиктуете, и скажут, что вы предложили продать им эту подлость за их милосердие.

Герцог. Им не поверят…

Герцогиня. Поверят!

Мурцио. Поверят!

Герцог. Но чем же тогда мне выкупиться?

Мурцио. Продолжать медленно разоблачать тайны вашего режима, а также режима других государей Испании и Европы. Можете при этом и выдумать кое–что. Но ведь и без примы слов пакостей хватит более, чем на тысячу и одну ночь. Будете их Шехеразадой. Ха–ха–ха.

Герцог. Смеешься? Ты что задумал, малый? Слушайте. Если кто–нибудь отсюда убежит, других повесят сейчас же. А? (потирает лоб.) Дадим же друг другу слово не подводить друг друга.

Мурцио. Я убегу. Я еще сам не знаю, женюсь ли я на Марии Стелле, о которой я грежу наяву, поселюсь ли я где–нибудь в Провансе, между оливами у моря, чтобы постепенно стать мудрым и спокойным, или рискну еще раз жизнью и подниму восстание против восставших, чтобы жечь села, рубить мужичье мясо, сажать на кол революционеров, чтобы постепенно добраться и до Пацца.

Герцогиня. Мурцио, если вы ускользнете, ударьте на них. Гибель им.

Герцог. Мурцио, ты не сможешь бежать… Ты не смеешь воевать… Прежде чем ты оцарапаешь их, я буду повешен, Я, тот. ради спасения которого ты затеешь свою войну…

Мурцио. Ради вашего спасения? Тьфу. Знаете, герцог, я буду рад, когда вас умертвят.

Герцог (отшатнувшись). Что?

Мурцио. Рад буду. Вы злой, развратный, жалкий человек, да к тому же глупый. Куда вы годны? Вот красивую герцогиню мне жалко. Во–первых, потому, что она красивая, во–вторых, потому, что она мужественна. (Герцогу.) Вы, кажется, хотите присесть, ваше высочество? Вам как будто нехорошо? Садитесь на койку, не стесняйтесь. (Герцогине.) Но, прелестная дама, надо выбирать. Если я убегу и буду жить отшельником, ваша головка, может быть, уцелеет. Если же я пойду на них войной, то в первый же день закажу панихиду о вас,

Герцогиня. Мне не снести мою ненависть. Она меня душит. Если, умирая, я буду знать, что схватила за край одежды революцию и влеку ее за собой в могилу, я умру веселой.

Мурцио. Героическая женщина, (Герцогу.) Не хотите ли вы сыграть со мной партию в бильбоке?

Герцог. Бильбоке?

Мурцио. Да вот так, (Показывает.) Хотите об заклад? Если вы выиграете, я отшельник, я выиграю — воюю. Вот так. Раз, два, три, четыре, пять. К чорту! Сорвалось! Угодно, ваше высочество?

Герцог (вскакивая). Уйдите к сатане! Вы бездушный выродок, негодник!

Мурцио. Ха–ха–ха! Вы считаете меня таким, а я — вас. Герцогиня несколько возвышается над нами величием своей славы, но если бы я знал, что все люди гады и мразь, я сказал бы, чего мы все стоим… Но чего стоят они все, в конце концов? Есть одна праведница, Мария Стелла, Научить ее порокам сладострастия, иметь ее с собою на ложе душепомрачающего греха — это сладко. (Играет.) Раз, два… (Продолжает играть и шепчет счет.)

Тюремщик (входя). Дон Кихот, рыцарь Ламанчский.

(Тотчас в дверях появляется Дон Кихот, как всегда чопорный и прямой.)

Мурцио (бросает бильбоке, устремляется к нему и низко нагибаясь, целует ему руку). О, рыцарь, о, мой светлый патрон… (Плачет.)

(Герцог и герцогиня в недоумении смотрят на эту сцену.)

Дон Кихот (тронутый). Успокойтесь, Мурцио, успокойтесь, мой сын!

Мурцио. Сын, сын, сын…

Дон Кихот. Сядьте… Герцог, герцогиня, граф. Член Хунты, Балтазар, честный человек и мягкое сердце, при всех своих заблуждениях, пропустил меня сюда, чтобы преподать вам утешение.

Герцог. Они готовятся повесить меня?

Дон Кихот. Утешение мое лежит не в этой плоскости, но я не откажусь ответить. Дон Пацц сказал: мы покончим с ним, если нам будет худо. Если, храня его, соседние властители оставят нас в покое — он будет жить.

Герцогиня. Вы видите?

Герцог. Вижу… Это очень умно… Вот что, милый рыцарь, я охотно, скажите вы им, пошлю письмо моим царственным соседям, чтобы они воздержались…

Герцогиня (закрывает лицо руками).

Дон Кихот. Я не посредник в таких делах. Я не политик. Повторяю, мое утешение лежит не в этой плоскости. Сегодня в этом скорбном месте перед тремя лицами, высоко богом поставленных и его же рукой скорбно на край гибели низвергнутых людей, думаю я, уместнее будет побеседовать о бессмертии души.

Герцог. Идите к сатане! Не желаю. Может быть, мне немного и жить–то осталось! Лучше плевать в потолок, чем такая скука! Предложите лучше, Мурцио, Дон Кихоту сырать в бильбоке. (Отвертывается.)

Дон Кихот. Итак, даже в этот час, когда острят, быть может

Герцог (нервно вскакивая). Не смейте говорить об этом! (Вытирает лоб.)

Дон Кихот. Вы, который были официальным хранителем церкви…

Герцог. Никогда, ни прежде, ни теперь, ни в будущем не верю, не верил и не буду верить ни в какое бессмертие. Хочу жить, есть, пить, ласкать, охотиться. Еще предки, по крайней мере, полагали, что все это можно делать и на том свете, а монахи — душа без тела. Не вижу никакой надобности…

Мурцио (к Дон Кихоту). Может ли быть, чтобы в раю покаявшемуся грешнику дали бы ангела в жены? Как Гебу дали Гераклиту и тысячу гурий Осману?

Дон Кихот. Ангела? В жены?

Мурцио. Простите мне неуместный вопрос! Чтобы получить ангела в жены, можно пойти на великие подвиги. По древним мифам многие герои супружески ласкали богинь, но это не то. В библии ангелы сходили к дщерям человеческим, но и это не то. Ну, а вот иметь в любви настоящего христианского ангела, самого святого, светлого, чистого и бесплотного, и почти погасший уголь греха стараться раздуть и вдвинуть в голубую грудь…

Дон Кихот (скорбно). Юноша. Ты любишь Марию Стеллу?

Мурцио. Да. Она–то и есть моя звезда путеводная. Выведет ли сия звезда моя меня из заточения на путь героический, кроткий и близкий к возвышенному?

Дон Кихот (после долгого размышления). Юноша она выведет тебя. Во имя любви и милосердия, во имя жажды исправиться. О, пусть также во имя самоотверженности… пусть также… прийми от меня в дар эту горошину. Пусть она…

Мурцио (как кошка вырывает горошину из его рук). Горошину! Счастье! Победа! (Долго танцует по камере.)

Горошина, горошина

Хорошая, хорошая,

Прислал ли чорт, иль бог,

Спасительный горох.

Тили–фа–фа, тили–фа–фа.

Что? Отдать? Что? А? Что это такое? С’ем, с’ем, с’ем! Раз, два, три, х–хам. — С’ел.

Горошина, горошина,

Хорошая, хорошая.

(Садится на краю, запыхавшись.) Что же я теперь сделаю? Умру? А потом? Я сделаю то, что будет мне угодно. Поняли? Вон, вон, долой из моего кабинета. Все, все, павлины, лебеди и журавли. Кш. Оставьте меня умирать. Уходите. У меня уже деревенеют ноги. Вон!

Герцог. Я ничего не понимаю (поспешно уходит). герцог и н я (делает движение к Мурцио). Мурцио. Мурцио. Вон. (Она уходит.) Дои Кихот (важно и грозно). Граф! Мурцио. Вон!

Дон Кихот (разводит руками и уходит).

Мурцио. Коченею. У–у, какой озноб! Ззуббб на ззуббб не попадает. Брр. Гррр. (Закрывается одеялом на койке.)

У–у–у. Не чувствую ног.

(Входит тюремщик.)

Мурцио. Вон!

Тюремщик. Нет, надо же, чтобы вы знали. Горошинку состряпал доктор Баббо.

Мурцио. Знаю.

Тюремщик. Но все выведала Хунта и подменила смертельным ядом.

Мурцио (вскакивает с молниеносной быстротой). Что? Тюремщик. Вы умрете взаправду. Мурцио. Что, что? (Падает.)

Тюремщик (наклонясь над ним). Обмер. А я думал, он пострадает. Это я нарочно, пошутил. Захотелось и мне пошутить вот над таким… фертом.

ЗАНАВЕС.

КАРТИНА IX.

(Кладбище. Кипарисы, розы, мраморные могильные памятники. Недавно сделанная могила Мурцио с временным деревянным крестом над ней и белым венком. Луна светит. Издали доносятся звуки гитары и мандалины. Входят Дон Кихот и Санчо в плащах).

Санчо. Шататься ночью по кладбищу я не большой охотник. Успею еще к нему привыкнуть, — так я себе думаю.

Дон Кихот. Ах, Санчо! (Тяжело вздыхает и садится на могильном камне.) Здесь мир пахнет розами. Слышишь, кто–то веселится или поет своей милой.

Санчо. И прекрасно делает. Это только мы сидим, как упыри, на могиле. Не смотрите, пожалуйста, на меня такими стеклянными глазами, ваша милость. С вашей тощей шеей и изможденным лицом вы совсем призрак.

Дон Кихот. Как утешительно думать, что все на свете призрак. Но, Санчо, не все, ах нет, не все. Страдание есть все–таки страдание. И вот, вдруг, Санчо, я могу оказаться виновником нового неслыханного страдания.

Санчо. Я уже говорил вам не ввязываться в заговор…

Дон Кихот. Я вышел из него. Я ничего общего не хочу иметь с заговорщиками. Даже с Марией Стеллой.

Санчо. Но почему же мы притащились сюда? Просто хныкать?

Дон Кихот (молчит. После паузы). Ах, Санчо, надо же мне знать, может быть, что–нибудь еще можно исправить.

Санчо (бросает шапку на землю). Ах ты, пропащая твоя душа, несчастнейший ты мужчина, Панса. С кем связал ты судьбу свою?

(Молчание.)

Что же будем делать? Или вы решили сами превратиться в надгробный памятник графа Мурцио?

Дон Кихот. О, если бы! Я хотел бы быть достаточно тяжелой статуей, чтобы он не встал, ибо боюсь — он воскреснет скорее бесом, чем ангелом.

Санчо. Да, конечно. (Садится рядом с ним.) Ну–ка, скажите, ведь он не вправду умер? Да? Я уже догадался: столько говорили об этом секрете обиняками, что и осел–то мой, думается мне, понял, в чем дело. Мурцио живет. Ведь так? Вот страшно. Нет, я уж ни за что не пошел бы на этакое дело. Проснуться в гробу, в саване.

Дон Кихот. Да, это ужасно. Между тем это будет сегодня ночью. Может быть, он уже открыл глаза в этой могиле. Послушай, Санчо, сквозь землю, не слышно ли какого шума?

Санчо. Нет, я боюсь простудиться, земля сырая.

Дон Кихот (ложится на могилу Мурцио и прижимается к ней ухом). Молчит, молчит сыра земля.

Санчо. Милостивейший господин! Кто–то идет с глухим фонарем. Луч скользнул мне прямо в глаза. Пожалуй это Альгвазил Хунты.

Дон Кихот. Это неверно Паппо дель Баббо.

(Входит Мария Стелла с фонарем и заступом, в плаще.)

М. Стелла. Кто здесь? Это вы, рыцарь? Вы все–таки пришли? Как это хорошо! Доктора почему–то нет и нет.

Я кое–как сама достала заступ и пришла сюда. О, боже, как я измучилась! Мне кажется, что я сейчас умру.

Дон Кихот. Дайте заступ. Надо рыть. Лучше раньше, чем позже.

М. Стелла (дает ему заступ, он принимается рыть, она стоит с фонарем).

Дон Кихот. Я вспомнил теперь мой совсем, совсем странный и великий сон.

М. Стелла. Вы не слышите никакого движения в могиле?

Дон Кихот. Нет, но цикады трещат страшно громко.

М. Стелла. Какие–то пошляки играют где–то сэгедилью.

Дон Кихот. Мне снилось, будто я стоял на багровых тучах, перед ослепительным судьей. Грохотал гром. Властный голос говорил мне: «Ты смеешь считать себя праведником? Ты не понял долга твоего времени. И из самой дряблой праведности твоей… — он сказал так, именно так сказал он, — и из самой дряблой праведности твоей вырастет гибель тех, кто творит великое благо своего времени». Я весь задрожал. Я чувствовал, что сейчас упаду и падению моему не будет конца, не будет конца… И вот, тут, кто–то нежный…

М. Стелла. Копайте, копайте, Дон Кихот.

Дон Кихот (копает молча).

М. Стелла. Как глубока могила?

Дон Кихот (по колени в земле). Я не видел как его зарывали.

М. Стелла. Вы ничего не слышите?

Дон Кихот. Нет. Вот, Мария Стелла, я говорю вам, из могилы.

М. Стелла. Это жутко.

Дон Кихот. Вы там, наверху, а я в могиле. (Смотрит на нее, весь залитый луной.)

М. Стелла. Копайте же, копайте же, Дон Кихот!

Санчо. Уж дайте мне, что ли. Вы совсем задыхаетесь. Хрипите, как Россинанта, когда у ней приступ сапа. Эх–ма! (Засучивает рукава.) Давайте заступ, вылезайте–ка из могилы.

Дон Кихот (выходит, Санчо становится на его место).

Санчо. Ну, мое ли это дело, отрывать покойников или что–то еще хуже? (Проворно копает.)

Дон Кихот (подходя к М. Стелле). Да, в ту минуту, когда я, чувствовал себя страшно несчастным, проклятым и осужденным, кто–то нежный…

Санчо (выскакивает из могилы, как ужаленный). Стучит! Клянусь костями моей матери, стучит! Вот страх–то!

Дон Кихот (хватает заступ, вскакивает в могилу и роет изо всей силы. Приостанавливается, нагибается). Дон Мурцио! Дон Мурцио! Вы слышите меня? (Опять быстро копает.)Вот и крышка гроба. Очистим ее, так, так. Санчо, Санчо, помоги мне вытащить гроб.

Санчо. Нет, нет, я отказываюсь самым решительным образом. Я уж лучше уйду, куда глаза глядят.

Дон Кихот. Санчо!

Санчо. А вдвоем мы и не поднимем гроб.

Дон Кихот (наклоняясь). Он едва завинчен. Есть ли здесь отвертка? Что? Что вы говорите?

М. Стелла. Он говорит. Что он говорит, Боже мой, что он говорит?

Дон Кихот (выпрямляясь). Он ругается… и очень неприлично. Есть ли у вас отвертка?

М. Стелла. У меня нет ее,

Дон Кихот (опять наклоняясь). Крышка держится на четырех больших винтах. Ее, повидимому, нарочно не заколотили гвоздями, но я напрасно ломаю пальцы, тут нужна отвертка.

Санчо. Не пригодится ли вам мой нож? (Дон Кихот берет его.) Уж, наверное, честному кузнецу, который его ковал, не снилось, что им будут вершить такую работу.

Дон Кихот. Да, им можно работать. Вот так, вот так. Один! (Выбрасывает винт.)

М. Стелла. Боже, как бьется сердце!

Санчо. И у меня тоже, принцесса.

(Оба наклоняются над могилой и смотрят в нее.)

Дон Кихот (выбрасывает винт). Другой!

Санчо. Он гремит там, в гробу; покойник, скорее можно сказать, беспокойник? А?

Дон Кихот. Ах, нож сломался.

Санчо. Сломался? О, какое Несчастье! Нож. который служил мне одиннадцать лет.

Дон Кихот. Что делать?

Санчо. Я купил его на ярмарке в самой Ламанче и это оказался честный, христианский нож. Сколько хлеба и сыра я им разрезал!

Дон Кихот. Что делать?

Санчо. Скажите, по крайней мере, как он сломался.

Дон Кихот. В том–то и дело, что он не сломался пополам, — можно было бы работать осколком, — но лезвие выпало из рукоятки и она распалась.

Санчо. Это хорошо.

Дон Кихот. Это худо, нельзя работать.

Санчо. Это хорошо, говорю я вам: я приделаю ручку. Подайте скорее лезвие.

Дон Кихот. Но Мурцио?

Санчо. Какое мне до него дело? (Живо прячет нож в карман.)

(Раздается треск. Дон Кихот выскакивает из земли. Санчо опрометью бежит в сторону и прячется за, кипарисом.)

М. Стелла. Что это такое?

Дон Кихот. Он поднимает крышку! (Вскакивает в могилу.) Да, да, он ее ломает, он выходит!

Мурцио (в саване выходит из могилы и садится на ее край. Луна заливает его светом, он хмур и молчит).

(Пауза.)

М. Стелла. Мурцио?

Мурцио. Значит не умер.

М. Стелла. Вы живы, граф?

Мурцио (откашливается и плюет). Пить!

Дон Кихот. У нас ничего нет с собой. Снимите саван, и пойдем в город.

Мурцио. Мерзавцы, не взять с собою вина, или хоть воды! (Сидит, согбенный.) Я устал. Я постарел на сто лет. Что, волосы у меня не седые?

М. Стелла. Нет, граф.

Мурцио. Не может быть! Подойдите. Боитесь? Подойдите и посмотрите хорошенько и говорите мне правду.

М. Стелла (подходит и гладит по голове Мурцио). Бедный мой граф. У вас довольно много седых волос.

Мурцио. Я говорил. Но кое–кто заплатит головой за каждый поседевший мой волос и криком адских страданий за каждую минуту, которую я провел в гробу.

Дон Кихот. Граф. Я оказал вам две услуги: я принес вам наркотик и я же… почти против воли, правда, отрыл вас, так как доктора нет. Не приди я сюда, вы уже задохлись бы в гробу. У вас есть основание выслушать меня.

Мурцио. Никакого. Молчите, проклятая жердь, сумасшедший пустозвон!

Санчо (выскакивая из–за дерева). И знаете, почему он так ругает вас, этот молодчик? Потому что знает, что вы слишком великодушны, чтобы сбегать за стражей, но я–то побегу за ней. Довольно с меня! На этот раз молодчика уложат на более долгий срок. (Убегает.)

Дон Кихот. Санчо, Санчо, что ты делаешь? Санчо, вернись! Са–анчо!

Мурцио. Не кричите своим охрипшим басом. Где лошади? М. Стелла. Но их еще нет.

Мурцио. Это скверно. Где Дон Кихот, там глупость и провал. Что делать?

М. Стелла. Они уже идут.

Мурцио. Я слаб, не убегу. Дайте мне кинжал, или что–нибудь, — надо возвратиться в гроб. Сам виноват. Не сразу надел маску. Граф Мурцио Весконсин тот, кто свернул бы голову змею, погибнет из–за пызаря Панса.

М. Стелла. Они на лошадях.

(Входит Паппо дель Баббо.)

Паппо. Что я вижу? Уже все готово! Как любезно с вашей стороны, мой милейший Дон Кихот. Торопитесь же все. На коней! Их хватит на всех. Добрые кони. Полетим, как ветер. У меня и пропуски, на меня, как на декана врача, на двух докторов, одну сестру и одного слугу. Столько нас и будет.

Мурцио. Очевидно, в мире есть провидение, или хоть сатана. Мария Стелла, Вы едете со мной.

Дон Кихот. Я — нет.

Мурцио. Я и не возьму вас, и доктор Баббо предложил вам прогулку только шутки ради.

Дон Кихот. Мария!

Мурцио. Тс. Ха–ха–ха! (Берет Марию Стеллу под руку.)

М. Стелла. Я хочу хоть поблагодарить его.

Мурцио. Никаких благодарностей. Старый репейник ничего не стоит. (Уходит.)

Паппо. Старый репейник? Ага! Ведь это он вас так назвал. Честь имею кланяться, Дон Кихот. (Насмешливо кланяется и уходит.)

Дон Кихот (садится на могилу и прислушивается). Скачут. Так. Это они повернули за церковь. Так… Вот и не слышно. И ничего не слышно. Цикады замолчали… Гитары замолчали… И душа моя замолчала тоже.

(Пауза. Потом шум. Санчо, вооруженные люди, факелы.)

Санчо. Хватайте, хватайте всех без разбору и тащите к синьору Родриго, он рассудит.

(Люди светят факелами во все стороны.)

1–й солдат. Да здесь нет никого, кроме рыцаря печального образа.

Санчо. Вот те раз. А, карай! (Бросает шапку на землю.)

2–й солдат. Что же теперь делать?

1–й солдат. Остается тащить к синьору Родриго тех, кто остался.

ЗАНАВЕС.

ЭПИЛОГ.

(Та, же декорация, что и в VII картине. Дон Кихот сидит в кресле, удрученный и надломленный. Санчо. стоит у двери вглубине).

Дон Кихот. Долгое время этот сон стоял передо мною, как грозный предвестник. Он сбылся, и теперь, я все вспоминаю его, как уже обещанное утешение, ибо в момент, когда грозное облако раздалось под моими ногами и почувствовал я, что буду падать годы, годы падать стремглав в пропасть, кто–то нежный обвил меня легким туманом, и голос чудный, какого не слышал я на земле, сказал: «О, судья, он заслужил вполне мою жалостливую любовь».

Санчо. Вот в этом месте у меня всегда щекочет в носу.

(Пауза.)

Санчо. А зачем вас вызвали сюда? (Молчание.) Не было бы с нами какого худа? После первого допроса, когда мы все рассказали…

Дон Кихот. Ты.

Санчо. Я бы настаивал на мы… Но вообще–то я хочу сказать, что нас оставили в покое, как будто мы ничего и не нашкодили.

Дон Кихот. Как в покое? Ну да, нас не заключили в темницу, но как они относятся ко мне? Как к зачумленному!

Санчо. Не целоваться же с вами, после вашего нового подвига. Но зачем нас позвали?

(Дон Балтазар открывает дверь сбоку и смотрит. Затем входит.)

Дон Балтазар. Вы здесь, Дон Кихот? Хорошо. Я хочу, чтобы вы прослушали одно донесение. (Говорит в дверь). Входите, Васко.

(Входит сержант. Балтазар садится в кресло.)

Дон Балтазар. Рассказывайте.

Васко. Войска графа. Весконсина, вернее его банды, после взятия Цихо двинулись на восток, как наводнение. Перед ними бежит горькая и голая толпа беженцев, а в занятых областях села беспощадно сжигаются, все захваченные мужчины ввергаются в армию и при малейшем неповиновении — виселица. Дети остаются без призора и умирают тысячами, как и старики. Женщины и девушки служат игрушкой похоти рыцарей и их бандитов. Если захватят кого–нибудь подозрительного по принадлежности к революционерам, его тащат в главный лагерь к графу и там устраиваются в присутствии вождя пытки — спектакли, чудовищные ауто–да–фе. От рассказа о них меня, видавшего виды, мутит и тошнит и лучше я не буду передавать подробностей. Но одно я отмечу: графиня Весконсин, принцесса Мария Стелла, обязана тоже присутствовать на пытках. Она каждый раз, еще в самом начале, падает в обморок. Ее приводят в чувство и вновь оставляют свидетельницей ада. Случалось, как рассказывают, что она рыдала и кричала, почти заглушая крики мучеников, бросаясь на землю и умоляя этого дьявола о пощаде. Какая мрачная тайна скрыта за этим ужасным истязанием души принцессы, я не знаю, но думаю, что она умрет скоро. На белом знамени Весконсина вышиты слова: «Ужасом побеждай».

Дон Балтазар. Довольно, Васко. Идите отдохнуть, а о расположении войск Весконсина вы рассказывали кому надо?

Васко. О да, конечно.

Дон Балтазар. Идите. (Васко уходит.) Дон Кихот, нам худо. Родриго Пацц, мой великий друг, сегодня рано утром сам выступил в поход. Сейчас у нас втрое меньше людей под знаменами, чем у Весконсина. Нам не нужны и чужды, конечно, приемы его ужаса, но мы должны чистить тыл. Могу ли я на минуту протестовать? Да, Дон Кихот, здесь тоже льется кровь. Не сломив заговора сзади, мы вели бы нашу армию на гибель. Ах, Дон Кихот! Я не хочу усугублять вашей вины, но вы тут сыграли свою фатальную роль. Не скрою. Суровому Родриго пришло в голову в науку всем мягкосердным, которые со своей филантропией суются в тяжелую, сложную, полную ответственности жизнь, опустить на вас грозную руку провосудия.

Дон Кихот. Всегда готов.

Дон Балтазар. Кто сомневается в этой готовности вашей? И кому она нужна? Я удержал его от этого. Но, Дон Кихот, вам нельзя быть с нами. Кто знает, какая еще блажь, благороднейшая, благостнейшая, войдет в вашу голову?..

Дон Кихот. Изгнание?

Дон Балтазар. Да… Ах, Дон Кихот, вы. не годитесь в граждане истекающей кровью голодной Республики, руководимой людьми, которые народной буре хотят во что бы то ни стало дать победу и сквозь Чермное море, пески пустыни и жестокие сечи ввести народ в обетованную землю. Но когда придем мы в обетованную землю, когда снимем мы кровавые жаркие доспехи, вот тогда–то позовем вас, белый Дон Кихот, вот тогда скажем мы: войдите под завоеванные нами кущи помочь нам творить добро. И как вольно тогда будет дышать ваша грудь и каким естественным покажется вам все вокруг. О, тогда вы станете поистине освобожденным Дон Кихотом. Но и тогда вы, зажмуриваясь, будете глядеть назад, на пропасти и ужасы, которые не вами пройдены. Ах, вы не можете понять, что мы платим ту цену, не уплатив которой не войдешь в страну, где освобожденный Дон Кихот найдет гармонию и свет.

Дон Кихот. Да, Дон Балтазар, что мне сказать вам? Я думал так, Они пустились в плавание по океану великих дел. Там легко заблудиться, поддаться зову химер себе и другим на горе, ибо я вижу, что, делая добро, самое не–посредственное добро, человек тоже может посеять огромное зло. Ванта вера — не моя. Но что вообще делать нам, людям? — Я ничего теперь не знаю. Поистине я — как слепец.

(Пауза.)

Дон Балтазар. Куда пойдете вы? Дон Кихот. Не знаю.

Дон Балтазар. О, опять раскаленные ланды, и, под жгучим небом из лазури и расплавленного золота, опять, отбрасывая тень, движутся всадники, длинный и круглый, в неизвестность. (Пауза.) Мне жаль вас, Дон Кихот. Быть может, оставить вас у нас на мой риск?

Дон Кихот. Нет, я уеду. Я не даю вам обещания, что завтра не скрою у себя в постели вашу жертву. А почем я знаю, не будет ли это второй Мурцио?

Санчо (входя.) Великий рыцарь. Я приготовил все к от’езду. Шлем Мембрана я уже давно начистил мелом, он блестит так, что больно глазам. Россинанта, она по обыкновению прихрамывает и имеет такой вид… да… что больно глазам. Точно так же ваши доспехи я латал и штопал постоянно так, что они, можно сказать, в блестящем порядке. В дорогу, милостивейший господин. К новым приключениям, пока господу богу не угодно будет прибрать нас обоих с лица земли.

Дон Балтазар. Прощай, честный Санчо.

Санчо. Ах, Дон Балтазар, я долго думал сегодня ночью. Я… глаз не сомкнул. Даже к Серому ходил посоветоваться, но ведь он осел, что с него взять? Человек я не военный, но захотелось мне бросить Дон Кихота и не возвращаться в дом свой, а выступить рано утром с армией, пойти умирать на запад, за стременем Дон Родриго Пацца, красного кузнеца, нашего мужичьего полководца. Да, нет уж! Где мне оставить Дон Кихота?

Дон Балтазар (целуя Санчо). Постарайся быть счастливым, золотое сердце.

Дон Кихот. И я поцелую вас, Дон Балтазар. (Целуются.) Оправдать вас я не смогу, осудить не смогу, не смогу благословить вас. Только поцеловал вас поцелуем, в котором сознание нашей общечеловеческой слабости и нашего в ней братства.

Дон Балтазар. Сейчас или позднее, но мы добьемся власти человека над судьбой. Мы этого добиваемся и этого добьемся только мы. В гибели или победе конечные победители — мы.

Дон Кихот. Гордые слова. Ну, что же. Вас назовут сумасшедшим. На вашем пути было и будет много ошибок, но у вас прекрасная Дульцинея, мои странные собратья по рыцарству. О, моя скромней… но… но… я все–таки не обрел ее. Пора. Ах, Санчо, это большое приключение сильно надломило меня. Я чувствую смертельную рану на груди души моей. Да спасет вас бог, если он еще занимается внуками Адама.

(Уходят.)

Санчо. Старик плох. Он вообще–то помешан, а вы ему перемешали и самую помешанность. Ну, будь, что будет. Колотите проклятого Мурцио. Если вы точно войдете в обетованную землю, не забудьте сделать меня губернатором в каком–нибудь Капернауме. (Кланяется и уходит.)

(Пауза.)

ЗАНАВЕС.