Фома Кампанелла. Часть вторая. «Герцог»

Действие первое. Избранники судьбы.

Картина I. Счастливцы.

(Небольшая зала в королевском дворце в Неаполе. Несколько сундуков и баулов, нагроможденных в беспорядке. В остальном пышная мебель барокко, арацци на стенах, бронзовый бюст императора, на мраморных колоннах позолота, роскошный плафон, ковры.

Иоанна сидит в черном платье с кружевным воротником и в кружевном чепце. Она сняла перчатку с одной руки и отдыхает в небрежной позе. Перед ней стоит слуга в придворной одежде.)

Иоанна. Скажите мажордому, что я не терплю, когда долго устраиваются. Пусть работают всю ночь… Конечно, без всякого шума, и чтобы завтра же не было и следов беспорядка и переезда.

Слуга. Слушаю, ваше высочество.

Иоанна. Где герцог?

Слуга (низко кланяясь). Его высочество на балконе. Весь Неаполь собрался на площади. Если ее высочество прислушается, она отсюда услышит восторженный шум несметной толпы, которая приветствует нового наместника.

Иоанна. Но Неаполь еще не знает, какого наместника он получил.

(Входит офицер Чебрарио.)

Чебрарио. О, герцогиня, толпу после речи герцога охватило какое–то безумие. Если бы он приказал всем этим людям перерезать друг друга, каждый вонзил бы нож в горло соседу. Герцог и в речах, и в позах был красив, как бог. Неаполь почувствовал это. Он умеет ценить красоту здесь, в Италии.

Иоанна. Я охотно присутствовала бы там, но я устала. К тому же я видела и еще увижу выражение культа но отношению к моему супругу.

Чебрарио. Сейчас поэт Финальди читает ему приветствие. Говорят, это искуснейший художник слова в современной Италии.

(Быстро входит герцог Оссуна. Высок, молод, изящен, с красивыми локонами вокруг светлого лба, с ласковыми карими глазами.

Оссуна. Иоанна! Почему ты не на балконе? Они презабавные, эти неаполитанцы. Как они меня любят! Я хотел бы, чтобы они влюбились и в тебя так же, как в меня. И вот послушай, какие стихи мне преподнесли.

(Развертывает свиток пергамента и читает:)

К суровой матери Испании прижался

Неаполь наш, как робкий отрок нежный,

И за щитом ее мир сладостный достался

Неаполю и отдых безмятежный.

Но ты, Испания, сильна не только сталью,

Богата ты и яркими цветами.

Кого полюбишь ты, пренебрегая далью,

Сияешь ты тому волшебными лучами.

И ты прислала нам цветущий луч отрады

Того, чью колыбель качали вечно–юны

Хариты Греции, и нимфы, и наяды:

Ахилла светлого, хранителя Оссуны.

Одной рукой ты нас от черных бед защитишь,

Другою бросишь красоты посевы;

Ты нас спасешь, герой, утешишь и восхитишь,

А в благодарность пусть звучат напевы.

Но, впрочем, что тебе восторженные песни?

Зачем тебе, счастливому, осанна!

Земля тебе в награду дар прелестный

Давно дала — богиню Иоанну!

Разве не прелесть? Я велел дать ему 200 червонцев. Замечательный старикашка.

Иоанна. Все это страшно хорошо и радует меня. Но я устала и проголодалась.

Оссуна. Долой пышность и официальность. Распоряжение первое: в эту комнату без моего или моей супруги разрешения не входит никто. Второе — Чебрарио здесь прикажет накрыть на стол и дать нам хорошего вина и приличный обед. За стол приглашаются: Чебрарио, поэт и неаполитанский губернатор. Больше никого. Парадные пиры на завтра. Сегодня моя голубка хочет отдохнуть.

(Чебрарио кланяется и уходит.)

Оссуна (ходит по комнате). Да, я избранник судьбы. В самом деле, мне 27 лет и я ни разу не был болен… Взять хотя бы это? А? Ведь это редко случается с кем–нибудь из смертных? Ни разу! И ни разу горе не глянуло в окно моего сердца. Ни разу ни одно мое желание не осталось неисполненным. Правда? А я не был скромен в моих желаниях, Джина. Я просил много и мне многое давалось. Люди любят меня положительно все… обожают, хотя ведь они не такие уж добряки. Род, богатство, сила, здоровье, красота, слава, таланты — все мне дано. Изумительно, как балует меня судьба. Я — муж самой прелестной женщины Испании. А теперь к тому же правитель самой прелестной ее провинции. Я как–то никогда не чувствовал всей милости судьбы так, как сейчас.

Иоанна. Ты счастлив потому, что прекрасен телом и душой. Ты — полубог среди людей. Ты принес с собою счастье в наш мир.

Оссуна. Нет, Иоанна. Это здесь я встретил тебя, а ты мое главное счастье,

Иоанна. Сделай счастливыми все эти народы.

Оссуна (небрежно). Конечно.

Иоанна. Мне кажется, это не так легко.

Оссуна. Что для меня невозможно?

Иоанна. Не будь только легкомыслен, Ашилле.

Оссуна. Надо быть легкомысленным, Джина. Я живу и правлю, как бы играя и танцуя.

Иоанна (смеясь). Как ты мил.

Оссуна (подходит к ней и целует ее в лоб). Как ты прекрасна. Ты ведь тоже веселая. Ты смеешься, как жаворонок. А губы, Мадонна! что может быть упоительнее и счастливее узора твоих губок, Джина. Но в твоих синих глазах иногда бывает странная серьезность, которая мне чужда. Я обожаю ее, но иногда немножко боюсь.

Иоанна. Годами я младше тебя на 4 года, а душой старше лет на 25, вот в чем дело.

Оссуна. На 25! Так у тебя старая душа?

Иоанна. Нет, молодая, потому что у тебя она очаровательно ребяческая.

Чебрарио (входя). Позвольте приготовить стол.

Иоанна. Быстрее!

Чебрарио. В одну минуту.

(Входят несколько слуг, которые быстро и без шума сервируют стол.)

Оссуна. Моя ненаглядная, ты серьезно устала от этого переезда.

Иоанна. О, завтра я буду свежа, как весна,

Оссуна. За стол! Чебрарио, зовите губернатора и поэта. Вина!

(Чебрарио уходит.)

Иоанна. Что тебе вздумалось, Ашилле, назвать гостей сегодня?

Оссуна. Старикашка забавен. А не пригласить губернатора как–то неудобно.

(Чебрарио возвращается с губернатором и маленьким старичком Финальди.)

Губернатор. Я бесконечно польщен, ваше высочество, приглашением к столу.

Оссуна. Представлю вас: это наш добрый губернатор, Джина, моя — супруга Иоанна Аррагонская.

Губернатор. Вашей славой полон мир.

Иоанна. Вы ошибаетесь, синьор губернатор, та, о которой писали поэты, та, черты которой сохранили кисти Леонардо и Рафаэля — была моя бабушка.

Губернатор. Воскресшая в вас. (Кланяется.)

Оссуна. А это любезнейший питомец муз, поэт Финальди.

Финальди. О, боги Олимпа и Парнаса, я трепещу от чести и счастья. Поверьте, божественная герцогиня, под морщинами тела еще есть огонь, способный запылать чистым восторгом при виде совершенства.

Оссуна. За стол! Синьор губернатор сядет по правую руку герцогини, поэт — по левую. Мы с другом Чебрарио — напротив.

(Все садятся.)

Итак, будущее улыбается, синьор губернатор. Мы с герцогиней проживем много счастливых дней в Неаполе.

Финальди. Ваше высочество может твердо и отчетливо узнать будущее, если захотите. В Неаполе это легко.

Иоанна. У вас такие гадалки?

Оссуна. Или астрологи?

Финальди. Да, у нас есть великий астролог и мудрец. Воистину пророк. Страшная сила духовного дарования. Избыток этих сил сгубил его…

Оссуна (губернатору). О ком говорит поэт?

Губернатор. Я не знаю. Надеюсь, не знаю. (Бросает сердитый взгляд на Финальди.)

Финальди (поперхнувшись вином). Я извиняюсь, я тысячу раз извиняюсь.

Иоанна. Нет, вы заинтересовали меня и должны назвать нам вашего пророка.

Финальди. Нет, нет, ни за что. Я только сейчас понял всю неуместность вспоминать об этом злополучном человеке здесь.

Оссуна. Кто же это? Кто?

Губернатор. Я догадываюсь, что речь идет о доминиканском монахе Фоме Кампанелле, который по приказу испанского величества уже 17 лет находится в цепях, ныне в Castello del’Uovo. Это опаснейший бунтовщик против собственности, правительства и самого бога.

Оссуна. Я слышал о нем. Мне говорили, что все же он составляет гороскопы всем повелителям нашего времени.

Губернатор. Мы позволяем ему это.

Финальди. Ваше высочество понимает, что я преисполнен презрения и ненависти к этому преступнику. Но нельзя отрицать, что демон, наверное демон, одарил его красноречием и умом необычайным. Я был у него в тюрьме с одним поручением моего покровителя, высокородного синьора Райберти, и я никогда, никогда не забуду этого черного льва в клетке этих мрачных глаз, которые смотрят из–под бровей прямо в вашу душу и жгут вам лицо.

Иоанна. Герцог, мы должны посмотреть на этого человека.

Оссуна. Непременно.

Губернатор. Как будет угодно вашим высочествам.

Оссуна. Но мне не нужно астролога ни божественного, ни адского, чтобы увеличить мою прочную уверенность в безоблачность моего счастья.

Финальди (поднимается). За безоблачное счастье счастливейшего человека нашего века!

(Чокаются.

Герцог обходит стол и целует Иоанну. Финальди делает жест высшего восхищения.

За сценой раздаются нежные и веселые звуки музыки.)

ЗАНАВЕС.

Картина II. Вестник судьбы.

(Довольно обширная сводчатая камера в тюрьме Castello del’Uovo. Стол, заваленный манускриптами, приборами, несколько табуреток, убогая койка. Свет падает из узкого окна сверху. Камера пуста. Музыка — Гремит замок дверей. Тюремщик входит и почтительно останавливается, два солдата становятся по сторонам двери с карабинами. Входят герцог, Иоанна, губернатор и Финальди).

Оссуна. Наоборот, я рад, что его нет дома. Мне любопытно осмотреть его жилище.

Губернатор. Мы редко позволяем ему покидать тюрьму. Но монсиньор Чинквебови очень болен и настаивал на предсмертной беседе с Кампанеллой по поводу некоторых своих астрологических сомнений.

Оссуна (подходя к столу). Какая работа мысли кипит здесь… таинственные чертежи… Мудрость… Становится жутко. Не правда ли, Иоанна?

(Иоанна кивает головой.)

Оссуна. Ты рада, что мы пришли сюда, Джина? Правда интересно?

Иоанна. Очень.

Финальди (перебирает бумаги). Какие сонеты он пишет… Я не могу здесь найти ни одного. Да и было бы нескромно читать то, что автором не предназначено еще для публики. Но я помню один наизусть, который поражает меня:

Спеши, о человек, твой долг успеть

Исполнить здесь твое предназначенье.

Но жадным ты не будь, удел твой зреть

Из жизни в жизнь в спиральном восхожденьи.

Спеши же медленно, спеши, как царь,

Торжественно, без суеты базарной,

Но делай каждый миг, не только тварь

Ты, и творец, и божий млат ударный.

Посланец высоты, черпай во тьме

И подымай к зениту элементы,

О, человек, зачем ты здесь в тюрьме?

Христос в аду, как золотые ленты,

Лучи бросал к спасительной корме,

Влек тени и взносил на фирмаменты.

Я не смею сомневаться, ваше высочество, что вы постигаете бездонный смысл этого мистического сонета. Что такое мысль стихотворца? Я умею делать стихи, как скульптор статую. Но как он, так и я — мы не умеем дать им душу. Брат Фома, ты поистине рождаешь живые сонеты, 14–крылых херувимов, которые улетают к богу и сердцу человеческому, словно золотые птицы. Простите меня, г. губернатор, виноват! Я очень виноват! Я не хочу сказать этим, что можно хотя на минуту забыть, что Кампанелла бросил в зловонную грязь сатанинской гордыни доверенные ему Провидением драгоценные дары. (Глубоко вздыхает.)

Иоанна. Вы добрый человек, Финальди.

Финальди. Целую край нашего платья, лучезарная синьора, за ласковое слово болтливому старику.

Тюремщик. Осмелюсь… Брат Кампанелла идет.

(Кампанелла входит, останавливается в дверях, выпрямленный, гордый, оглядывает всю компанию из–под лба горящими глазами, руки скрещены на груди. Ждет.)

Губернатор. Осужденный…

Оссуна. Брат Фома, я Пьетро Ашилле Герон, герцог Д’Оссуна, новый наместник испанского престола в обеих Сицилиях. Осматривая достопримечательности вверенной мне провинции, мог ли я не попасть в эту келью?

Кампанелла. Ты прекрасен, благородный принц. Прекрасна твоя супруга. Вы молоды, счастливы и добры. Привет вам! Но если вы хотите беседы со мною — удалите эту толпу.

Оссуна. Оставьте нас с братом Фомою.

(Все уходят.

Губернатор шепчет что–то на ухо герцогу, который нетерпеливо машет рукой.)

Кампанелла (величественно). Садитесь, гости.

Оссуна (садясь). Эта келья — двор, где незримая святость духов окружает царя мысли.

Кампанелла. (чуть–чуть улыбаясь). Слова герцога Оссуна? Или добряка Финальди?

Оссуна. Брат чрезвычайно проницателен. Признаюсь: я заимствовал эти слова. (Смеется.)

Кампанелла. А что твое, юноша? Я вижу твое платье, сделанное ткачами, вышивальщиками и портным, твое оружие — работу кузнецов и чеканщиков, слышу слова, приготовленные твоими поэтами. Даже твое тело устроено воспитателями, укрепившими его и придавшими ему гибкость. И кажется мне, что ум твой, вероятно, чуть не целиком, напитан педагогами и советниками. Что у тебя твое? Душа?

Оссуна (несколько смутись). Не знаю… Душа моя.

Кампанелла. Покажи мне ее.

Оссуна. Но как?

Кампанелла. Скажи мне твое сокровенное желание.

Оссуна. Я бы сказал, монах: для этого нужно заслужить мое доверие. (Добродушно смеется.) Но я не скажу этого, у меня просто нет желаний. Все исполнено. Я желаю только, чтобы мои дела шли и дальше, как до сих пор.

Кампанелла. Heu! misere! Правда ли, бедняга?

Оссуна. Что ты смотришь на меня так, брат? Ты страшно смотришь.

Кампанелла. Я хочу видеть твою душу. Так у тебя просто нет желаний? Как? Ты не желаешь быть первым на земле? Земным богом? Возлюбленным царем царей и нищих? Создателем счастья, в которого влюблена вселенная? Ты не хочешь быть новым Александром, перед которым македонец, что денница перед солнцем? Ты не хочешь быть лучезарным исполнителем надежд земнородных? Императором, Мессией? Не хочешь быть тем, о чем мечтал в Сицилии великий Фридрих?

Оссуна (еще более смущенный). Постой, ты поистине говоришь, как безумец. Кто же может хотеть невозможного?

Кампанелла (кладя ему руку на голову). Возможно! Звезды говорят: родившийся в золотую пятницу столетия под Юпитером, Венерой и Меркурием, этот повелитель любимый и легкий может быть выше Цезаря и Августа, Карла Великого и Карла Квинта, но я не знаю, есть ли в тебе дерзание?

Дерзай! Вселенная ждет. Когда услышишь тишину — это духи земли трепетно примолкли в ожидании, когда посмотришь на небо — это ангелы глядят внимательно пламенными очами. Ахиллес Оссунский, судьба привела тебя сюда. Да, в этой келье много духов. Особенно в эту минуту. Великие линии судеб связались в узел здесь между мной и тобой и этой прекрасной женщиной. Сердце земли бьется. Солнце играет лучами. Внемли мне, дабы я не был гласом, вопиющим в пустыне. Как древле Иоанн у Иордана сказал: Вот вам Он, истинный Он, кого ждете, так говорю я, Фома Кампанелла, пророк солнца. Не я, но ты, Ахилл сияющий. Приходи ко мне — я все открою тебе. А ты, прекрасная, ты не враг. Есть женщина — враг великого. Но ты, ты любишь величие, ты будешь итти позади него по лестнице Иакова, ведущей на небо, и когда закружится его голова — скажешь ему на ухо: иди, я люблю смелых. И если побледнеет, и пошатнется, и скажет: «это слишком» — ты ответишь ему: «я люблю тех, для кого нет слишком, я не люблю спускающихся». Или я не знаю тебя?

Иоанна (задумчиво). Кажется, вы поняли меня, брат. Но мне кажется также, что вы находите нас для нас самих.

Кампанелла. Я говорю лишь то, что сказали мне звезды. Думаете ли вы, что я не беседовал с великими друзьями в эти ночи? О эти душные ночи, о разверстые небеса о пылающих письменах, о речи владык судьбы, немых вестниц божиих, о семигласный хор безглагольный! Ахилл, брат мой, дерзай! Иоанна, поддержи его. Он родился, дабы начать в мире царство Духа и Солнца. Приходи ко мне. Я буду учить тебя, чтобы потом стать конюхом твоим и повести под уздцы коня твоего, когда ты войдешь при ликовании космоса в ворота нового Сиона. Слышишь, как стучат серебряные копыта по червонной мостовой? Ей, гряди, господи!

(Оба молчат подавленные.)

Разве вы в чертах ваших лиц, в счастьи ваших сердец, в линиях рук, в глазах и красках слов ваших не узнали еще, что вы избранники? Разве вам еще никогда не казалось, что все люди тени и только вы настоящие люди?

Оссуна. Ты читаешь в душах.

(Иоанна кивает головой.)

Кампанелла. Я знаю вас, скоро и вы узнаете меня.

(Дверь отворяется.)

Оссуна. Кто смеет входить без моего позволения?

(Дом Дзах, седой и согбенный, входит.)

Дзах (низко кланяясь). Смиренный монах. Духовник этого места печали.

Оссуна. Вы должны были спросить разрешения войти сюда, отец иезуит.

Дзах. Спрашивают ли разрешения, когда бросаются в огонь, чтобы спасти сгорающего младенца?

Оссуна. Что за речи?

Кампанелла. Герцог — вы младенец, я — пожар, а старый Лопе — спаситель. Ха, ха, ха! Ты не знаешь герцога, старый палач. Ваше высочество, этот мертвец мучил меня и пытал, как сатана, пока Риму не удалось унять его. Он убил 17 лет моей жизни. Если бы я был Прометей, то это был бы мой коршун. Но я только монах Фома humilis frater de ordine sancti Dominici… Почему бы исчадию Лойолы не терзать меня? Но не осмелься, жалкая гадюка божия, шипеть у ног Ахиллеса, он раздавит тебя. Я вижу, ты гневаешься, Ахиллес, как и тот, с чьего гнева начала Муза петь слепцу о Трое, я вижу, ты прекрасно гневаешься, полубог!

Оссуна. Нет. я не хочу сердиться. Но запомни, дом… не знаю как… что я не ребенок и не люблю находить иезуитскиий нос в моей тарелке,

Дзах. Слушаю. Я слаб, чтобы остановить ваше высочество на пути погибели. Я буду звать сильнейших.

Иоанна. Я знаю, что его святейшество, папа Урбан VIII высоко чтит брата Кампанеллу. Архиепископ катанцарский говорил мне вчера, когда я спросила его о нем, что христианнейший король наш Филипп III, хотя и не разрешает по настоянию иезуитов отпустить с миром брата Фому, но воспретил жестокое отношение к нему, и я удивляюсь, что его палач остается его духовником. Архиепископ нерешителен, ты скажи ему, Ашилле, что дому Дзаху лучше отправиться в Рим, где его мудрые советы пригодятся. И надобно послать туда почтенного старца завтра же.

Кампанелла. Вот сердце и вот уста! Вот воля и вот разум!

Дзах. Или супруга правителя провинции правит в ней церковными учреждениями?

Иоанна. Дом Дзах, я не советую вам говорить со мною так. Его святейшество папа чтит меня своей дружбой… он не любит заносчивых иезуитов.

Дзах. Я нижайший раб его святейшества. (Кланяется.)

Оссуна. Идите, Брат Фома, я буду навещать вас.

Иоанна. Брат Фома, благословите меня.

(Он благословляет ее, она целует его руку.

Герцог протягивает ей свою и под руку с ней уходит, улыбаясь.  Дзах, согбенный, бросив ядовитый взгляд на Фому, следует за ними. Дверь захлопывается.)

Кампанелла (один). Я льщу ему? Я хитрю с ним? Я готовлю в нем орудие? — Но все указывает мне, что он может быть орудием судьбы. Ему не хватает вескости духа и отваги сердца. Но его подруга совсем из Диаманта. Я отдам ему всего себя. Разве я веду его для себя? (Протягивает руку к солнцу, сияющему в окошко.) Для тебя. Гелиос.

ЗАНАВЕС.

Картина III. Добродетель на страже.

(Обширный покой в монастыре св. Клары. Темнокрасные и черные драпировки, картины испанских и неаполитанских художников с изображением голых тел мучеников, резко выступающих из тьмы. В одном углу Христос, раскрашенный и одетый в блестящие ризы, протягивающий руку, перед ним множество лампад. Сестра Мария дель Долор, в миру Пиа дела Вос, сидит в кресле и перебирает четки. Сестра Кресценция на мягком, стуле возле нее).

С. Кресценция. И как только вернулась я с этого аутода–фе в монастырь наш, подумайте, высокая сестра, в монастырь под покров великой святой, так почувствовала темный грех в душе моей: чую, что словно туча какого–то чада накопляется в моей душе. Тотчас же стала на молитву. Молилась горячо, высокая сестра, но заметила странное рассеяние в мыслях, взяла плеть и, не жалея, прибавила рубцов непокорному телу. Тут–то дело пошло хуже, высокая сестра. Я бичую себя, а невыразимая сладость разливается по всему телу. И воскликнула я: О dulce Jesu, не ты ли мне даруешь милость за то, что далека я от той пропасти, куда взглянула, когда кричала эта ведьма: Surge, surge Satana, uxore!

А передо мною словно пляшет лицо дьяволовой любовницы с широко раскрытым ртом и с широко раскрытыми глазами: «Dulce Jesu! — кричу я. — Ты ли окутываешь меня благовонием?» А пахло розами, хотя роз не было в комнате. И так я трепетала, молилась, стонала, но голова моя закружилась и на мгновение, высокая сестра, я потеряла сознание. Кто–то вошел, сестра Мария дель Долор, взял меня за руку и сказал: «Девица, встань!» Я встала. А ноги едва держали меня. Долго не открывала я глаз. Тогда он… тогда он… поцеловал меня, высокая сестра. Тут я открыла глаза. И он стоял, кудрявый, с маленькими рогами, глаза как у совы, борода как у козла, губы большие, высокая сестра, и весь пленительный, высокая сестра,

Меня и сейчас трясет, как вспомню об этом. И он замяукал, высокая сестра, и он замяукал, как кот, когда он любит кошку, высокая сестра. Так громко, что мне стало страшно, я закрыла ему рот рукой и прошептала: «молчи же». Тогда он сказал: «Они мне сожгли милую, теперь ты будешь ублажать меня, кошка». И вдруг он схватил меня за, плечи и поставил на колени, а сам…

С. Мария. Ну, ну…

С. Кресценция. Кто–то подошел к двери и слушает, высокая сестра.

С. Мария. Поди отвори дверь, Кресценция.

С. Кресценция. Мне что–то страшно, высокая сестра.

С. Мария. Никто не слушает. Тебе мерещится. И вся эта история тебе померещилась! И с какой же стати инкубу приходить к тебе? Ты худа, желта, и тебе было не мало лет два года тому назад.

С. Кресценция. Он приходил, высокая сестра, он приходил, клянусь первым причастием. И что он делал со мною, высокая сестра. Мадонна, святейшая, как развратны эти демоны.

С. Мария. Ну, он поставил тебя на колени… ну… дальше…

С. Кресценция. А сам… Высокая сестра, кто–то кашляет за дверью.

С. Мария. Я приказываю тебе отворить дверь.

(С. Кресценция отворяет дверь и отступает.)

Д. Дзах (входя). In nomine patri et filii et spirit sancti.

Кресценция, Кресценция. Что делаешь? Что говоришь? Поди, сестра моя, к матери Евлагии и скажи ей, чтобы она оказала тебе услугу любви, дала тебе седьмижды семь ударов тройной дисциплины.

С. Кресценция. О, дом Дзах!

Д. Дзах. Иди, сестрица.

(Кресценция уходит всхлипывая. Дом Дзах садится в кресло против сестры Марии.

Некоторое время оба молчал.)

Д. Дзах. Высокочтимая сестра моя… Монахини любят возбуждать друг в друге воспоминания о sensectimes libidinosus. Это никогда не может быть ни полезно, ни поучительно. Но я пришел возбудить в вас память о чувстве мало христианском и также непохвальном. Смею ли возмутить мир монастыря?

С. Мария. Сплю, как под гробовым камнем, преподобный отец. Ничто во мне ничего не разбудит. Разбудить в себе хотела бы только любовь к богу. Ибо и она замирает в этой тишине. Даже бог не посещает забытую келью.

Д. Дзах. Бог не посещает только тех, кто не зовет его.

С. Мария. Взывала.

Д. Дзах. Orate et datum erit.

С. Мария. Некая густая лень души овладела мною.

Д. Дзах. Ну, что же. Это — мир. Dona novis pacem! Но я, повторяю, пришел возмутить этот мир. Грешно это. Но каждый из нас не для себя. Если бы душа была на пороге рая, а церковь повелела вернуться в мир или даже в чистилище, дабы помочь ей в борении — должна вернуться.

С. Мария. Темны ваши речи, reveredissime,

Д. Дзах. Хочу разбудить в вас ненависть, сестра Мария.

С. Мария. О!

Д. Дзах. Да. Пока отложим четки и бревиарий! Будем людьми. Не напрасно Господь создал нас таковыми, будем людьми. Я помню принцессу Пиа, гордую, статную подобную Диане. Я помню мечты наши о ней, восторженные взоры грандов великого императора, посольства венценосных женихов.

С. Мария. Это я забыла и не помню. Зачем напоминать о том?

Д. Дзах. Напомню, ибо стою, как старый пес, на страже добродетели и желаю вас, soror electissima, привлечь со мною на тот же пост. Зову ненависть вашу воспрянуть, дабы служить мечом в руке нашей.

(Молчание.)

Для многих как бы солнце помрачилось, когда эта гордая грудь покрылась власяницей, эти косы — покрывалом св. Клары, когда, как Антигона, сошли вы в подземелье, где кроме вздохов — один Господь.

(Молчание.)

И сказать, что такая жизнь затмилась, что будущая королева стала монахиней, из–за чар бешенством одержимого доминиканца.

(Молчание.)

Разве вы уже перестали ненавидеть Фому?

С. Мария. Всегда… Если Господь примет меня в рай, я внесу туда под сердцем, как младенца, мою ненависть к колдуну.

Д. Дзах. Да будет она благословенна, ваша ненависть, ибо вы ненавидите ненавистного богу.

С. Мария. Ненавистного и вам, отец.

Д. Дзах. Да, я горжусь тем, что ненавижу его. 17 лет я стерегу его. Первые годы я терзал его тело, но душа пребывала гордой, как горд Люцифер среди черного огня кромешного. Потом я всеми мерами старался спасти его от гордыни, а мир — от его прельщения. И я был бы смешон, как если бы я охранял сад от ветра. Все читали его, росло его влияние, пагуба ширилась. Но крах разразится, когда ему дадут прощение.

С. Мария. Прощение? Ему?

Д. Дзах. Да. Сюда прибыл Герон д’Оссуна..

С. Мария. Он еще не был у меня, однако.

Д. Дзах. Да. Пока отложим четки и бревнарий! Будем людьми, своей золотоволосой Иоанной, которая гордее доньи Пиа дела Вос и мнит себя прекраснее ее. Святейший папа у нас любитель красоты. Урбан VIII и кардинал Аквила цицеронианды и духовные сластолюбцы. О Провидение господне, зачем в столь бурное время вручил ты кормило душам, более близким к Горацию, чем к Евангелию! Иоанна Аррагонская — кумир бархатных пурпуроносцев в Ватикане, — Divina Johanna! Герон и его жена попали в сети прельстителя мотыльков, Кампанеллы. О мотыльки, мотыльки кругом нас, вплоть до стула Петрова, а он — хитрый ловец легкокрылых любителей меда. Мир гибнет в легкомыслии. И пусть бы! Пусть бы порхали. Мы серьезные, строгие, сухие блюдем за них устойчивость божьего порядка. Но если власть над вами получит Сатана — мать наша церковь рухнет и крушение будет великое! Это ли не основание ненавидеть! Дева Испании, ты ненавидешь его человечески. И я тоже. Человеческая ненависть поймет ту ненависть, которая родилась в душе моей. Он унижал меня, как ни один человек не унижал другого. Он бывал распростерт на скамье пытки, привязанный веревками, бичеванный, вокруг стояли слуги справедливости с огнем, клещами, — всем, что мучит. И я был тут, судья неумолимый, с моим оком, от которого тряслись ересиархи, с моим словом, от которого гранды Испании гнулись, как тростник, и я говорил ему: «Разомкни уста, Фома, облегчи твою судьбу, сказав нужное слово». И он глядел на меня и говорил: «Как я презираю этого ничтожного палачишку». И он… он смеялся. У Гуга Барбаруги, который мог бы быть первым мастером в аду, волосы поднялись дыбом, когда он рассмеялся первый раз после того, как мы жгли ему мясо. О, если бы он только хвастал! Нет, он презирает меня! Я — Лопе Дзах, меч божий, я, кого считает страшным сам великий инквизитор, я презираем, как какая–нибудь лягушка… Он гадливо смеется надо мною. Не мог же я убить его? Он признан был бы мучеником. Он умер был нераскаянным. Он приходил бы ко мне в снах и смеялся бы над моей сединой и моим гневом.

С. Мария. В снах? Да. Он князь снов. Они повинуются ему.

Д. Дзах. Колдун… и сверхчеловек. Но пусть, по крайней мере, заглохнет в тюрьме. За 17 лет, мне кажется, он стал тупеть и слабеть. Дьявол истощает на нем свои силы. Если же его освободят… А с Героном может быть далее хуже…

С. Мария. Что я должна сделать?

Д. Дзах. Писать Филиппу в Мадрид. Ехать туда самой, если надо, чтобы оттуда грозно крикнуть Герону, если он не хочет страшной немилости, пусть оставит мне моего Кампанеллу.

С. Мария. Это будет сделано, отец. Я призналась вам во всем, и вы знаете мой стыд и мои грехи. Вы знаете, что он сделал меня блудницей, что он отдал мое королевское тело циклопу, мужику и принудил меня убить это существо, ибо не могла же я иначе? Убить его… Хотя несчастный стал обожать меня… И тогда он наслал на меня… сны… о! о!.. Он загнал меня сюда, загнал меня в могилу… Пока я жива — колдун не выйдет из темницы. И не слушайте никого, пытайте его, пытайте его опять!! Мы придумаем причины.

Д. Дзах (вставая). In nomine Christi. (Благословляет ее.)

С. Мария (целует его руку). Да будет благодать божия с вами и со мною, reveredissime.

(Дзах медленно уходит. Долгая пауза.)

С. Мария (сидит в задумчивости. Потом вдруг резко вскакивает). Темно. Кресценция отбичевана, и она теперь стонет в своей конуре. (Страстно.) Подлая, она постоянно рассказывает мне гадкие вещи. (Ходит по комнате, как пленная львица.) Надо открыть окно, здесь душно… (Открывает окно и останавливается около него.) Иоанна! Гордее и прекраснее Пии. Я помню ее пятилетним херувимом… Счастливая. А я?.. О! О! (Кричит, кричит все громче и бегает по келье.) Мое счастье… Моя молодость. О! О! (Вдруг останавливается, закрыв глаза.) Вот… начинается. Это хуже, чем мяукающий бес Кресценции. О, о, как пахнет апельсинами. (Становится около окна и бессильно опускает руки.) Вот… Да… да… Так… Так… (Рыдает тихо. В окно доносятся серебристые звуки гитары.) Кому он играет?.. Кто играет?.. Все равно. (Глухо стонет и заламывает руки над головой. Подходит к двери и зовет.) Сестра Лариса!.. (Входит тотчас же бледная, высокая старуха.) Сестра Лариса, вы слышите, кто–то играет там на гитаре… (Лариса кивает головой.) Пойдите, позовите его. Скажите ему, что одна дама, прекрасная, молодая, хочет иметь его на своем ложе… да… и что ему дадут золота за это. В моей опочивальне пусть будет темно, как в могиле. Я не хочу его видеть, и он не должен видеть меня. Я замолю мой грех, а на вас греха нет. (Горько смеется.) Ведь это не в первый раз, сестра Лариса. Я покаюсь дому Лопе. Идите. Покорствуйте.

(Лариса кланяется, бледная, невозмутимая, и уходит.)

С. Мария (бросается к ногам Христа и рыдает сначала громко, потом тише. Гитара за окном звенит, звенит и вдруг прерывается). Идут. Иди, кудрявый с маленькими рогами, с глазами совы… Или лучше другой, другой чорт… что похож на пастуха Таддо… О! О! Таддо, Таддео мой, Таддучио… Это ты?

(Закрывает голову мантилией и на цыпочках уходит в дверь.

Дверь остается открытой, окно тоже.

Вдруг от сквозного ветра окно хлопает, и все лампады гаснут вокруг статуи Христа.

Темно на сцене, только доносятся откуда–то непонятные стоны.)

Действие второе. Миражи.

Картина I. Звезда Оссуны.

(Большой зал в королевском дворце в Неаполе. Довольно многолюдное собрание. Есть прелаты и монахи, но еще больше дворян и богатых купцов. Женщины отсутствуют. Зала освещена несколькими канделябрами. Сдержанный говор. Большая дверь отворяется. Двое слуг вносят еще канделябр. Входят великолепно одетый Оссуна и царственная Иоанна, за ними Кампанелла в белой доминиканской рясе. Все встают и кланяются.)

Оссуна (делает знак рукой садиться и сам садится в троноподобное кресло). Без церемониала. Мы спаяны делом. Мы за работой. (Иоанна садится рядом с ним. Фома становится сзади.) Итак, нотабли Неаполя и Калабрии, мы подробно обсудили возможность восстановления, по крайней мере половины сначала, королевства обеих Сицилии, и вы обещали нам сегодня в полночь дать окончательный ответ. Связываете ли вы судьбу нашу с великодушным нашим планом вернуть вам свободу? Я слушаю вас.

Родериго Казабелла (молодой красивый дворянин). Великий герцог, все нам нравится, что вы предлагаете нам. В военном отношении план обдуман прекрасно. Наемные войска с вами. Ваша казна полна золотом. Испания, сцепившись с турком, заслала лучших своих полководцев и лучшие силы в Марокко и только ахнет за морями, когда мы подымем красно–зеленое знамя. Французский трон улыбается нам благосклонно… Момент великолепен. Вождь чудесен. Ауспиции превосходны. Звезды знаменуют удачу, как говорит великий астролог Фома… Но дворяне и большие цехи хотят знать наверно, на что идут они? Да, независимость Неаполя, да, свобода Калабрии. Да, если поп благословит и бог поможет, то даже война за богатую Сицилию. Да, королевская власть на твоем челе и на божественных золотых кудрях Иоанны. Но пусть опасается твой астролог умерить наши порывы. Мы не забыли, что Фома фантазер, некогда стремившийся к равенству людей и основанию новой религии. Эта фигура возле трона не нравится нам отнюдь. (Показывает пальцем прямо на Фому.) Свобода земель, но без потрясения их внутреннего строя. Приобрести свободу Неаполя и земель мы хотим, но при этом желаем остаться такими, какими были.

Оссуна. Все должно расти и совершенствоваться. Казабелла, я надеюсь, что под моим скипетром будет больше счастья.

Казабелла. Можно отнять счастье у одних и дать другим, пожалуй, большему числу. Дворяне и цехи прямо говорят, что не желают этого. Они прямо говорят: лучше сносить иго Испании, чем разнуздать чернь.

Фома (выступая вперед). Казабелла и вы все, соотечественники, промыслом божием готовые снова стать народом, клянусь вам моим сердцем, я не хочу встряхивать кувшин. Никто не должен делать второго шага, не сделав первого. Звезды укажут, что делать дальше и каковы сроки. За поворотом увидим, куда ведет дальнейший путь. Я даю вам руку, чтобы итти с вами до свержения Эскуриала. Кто помешает вам потом изгнать меня? Народ? О, народ еще так темен… Я ставлю на вас мою ставку потому, что народ еще так темен. Когда–то я хотел полудня. Я был полубезумец. Теперь я жажду первых бледных лучей рассвета. Этим я не изменяю полудню. Но, Казабелла и все вы, помните, если вы теперь откажетесь от меня — останетесь без руководства звезд и союза Ватикана. Ватикан мне верит. Помните, для малых государств, каким в начале будет царство короля Ахилла, одна возможность существовать против императора Испании, могучих государств, — сплотиться под крылом Рима.

Рим знает это. Рим за малых против больших. Я указал святому отцу пути. Я доказал ему страшную опасность гордыни новых Немвродов. Я доказал ему всю осторожность моих мыслей. Вот что пишет мне кардинал Аквила. (Вынимает письмо и читает.) «Святой отец благословляет герцога и тебя. Новости, которые ты сообщил нам, радуют нас всех. Ты понимаешь, что Ватикан воздержится, конечно, от посылки вам какой–нибудь прямой помощи, но в нужный час святейший отец пошлет корону для нового короля. Пусть твой гений, брат Фома, будет министром нового королевства». — Вы видите? Рим мудр, он знает все и взвешивает все. Неаполитанцы, не бойтесь моего горячего сердца. Во тьме и сырости тюрьмы оно покрылось корой и обросло мохом. Мне самому порой приходится прислушиваться к нему, чтобы отдать себе отчет — клокочет ли еще былая лава хотя бы в его глубинах.

Купец 3аверио 3еликанте. Итак, необходима хартия. Мы установим, что правительство Петра Ахиллеса I, короля неаполитанского и калабрийского, гарантирует всем своим поданным нерушимо и полностью их имущество и все ранее приобретенные права, а также обязует всех должников и лиц, обремененных налогами и сервитутами, полностью выполнить свои обязательства.

Фома. Хитер купец и хочет иметь свой счет на бумаге! Но раскинь торговым умом: из–за чего же поднимается против испанцев бедняк, если кроме бедности и рабства ты ему ничего не обещаешь! Знаю, что ты ему не друг, но поскольку ты друг себе самому и по расчету понимаешь, что сейчас тебе нужна его дружба — купи его!

3. 3еликанте. Я не говорю, что хартию надо обнародовать до переворота и свободы. Ее можно только установить заранее между нами. Пусть ходящий в народе слух об уничтожении долгов и сервитутов продолжает делать свое дело.

Фома. Купец хочет продать фальшивый товар.

Казабелла. Но что ты хочешь, Кампанелла? Твои намерения опять неясны. Что хочешь ты отнять у нас для народа.

Фома. Без народа вы не добудете свободы от Эскуриала. Заплатите народу его часть.

Казабелла. Говори.

Фома. Мы соберем после победы совещание, где должны быть представлены все сословия, не исключая крестьян. Там договоримся о разделе приобретенного.

(Пауза.)

Казабелла. Повторяем: лучше иго Испании, чем бунт черни! Это двери бунта!

(Сильный шум и споры.)

Оссуна. Тише. Вы забыли, что это великое дело сделаю я. Я! Прошу не забывать меня, мои будущие подданные. Мне лично преданы отряды, на которые думала опереться испанская корона. Под моей охраной находятся червонцы, золотые колонны ваших надежд. Меня знают султан, папа и Парити. Мне верят и со мною ведут игру. Я полководец, знамя которого не знало поражений. Я любимец Неба, которому все в жизни смеялось и смеется по сей час. Герб Оссуны — голубой олень и золотой лев, поддерживающие рог изобилия — вот знак, которым победите. Оссуна! Оссуна! Вот ключ, с которым сломим врагов. Верьте в мое счастье, о котором возвещают звезды, — бросьте скучные совещания! Довольно! Я не хочу больше споров и возражений. Вверяетесь ли Оссуне? Если нет — я покидаю Неаполь и еду во Францию к кардиналу, который высоко чтит меня. Если да — то довольно, исполняйте мои приказания. Ха, ха, ха! Похож я на постного бунтовщика, который ограбил бы своих дворян? Я ли убью торговлю и ремесла, науки и искусства? Да, если бы Фоме вздумалось разыгрывать передо мною из себя плаксу на манер сподвижников брата Джироламо из Флоренции, я бы ответил ему громким смехом и велел бы в наказание заставить его выпить 12 больших кружек старой мальвазии. Или, быть может, позволю издеваться над бедными тружениками и допущу нищету простого народа? Смел ли бы я после этого смотреть в голубые глаза моей Иоанны? Итак, я созову Совет трех, как совещательный орган при моем величестве. В него войдет наш канцлер Фома Кампанелла, наш констебль синьор Родериго Казабелла и наш великий казначей честный Заверио Зеликанте. Остальным — повиновенье. (Молчание.) Молчание принимаю за согласие. Да здравствует звезда Оссуны!

(Крики, рукоплескания. Все расходятся.

Фома остается один и некоторое время пребывает в задумчивости.

Через пару минут возвращается Иоанна. Иоанна подходит сзади к задумчивому Фоме и прикасается к его плечу.)

Фома (оглядываясь). Мадонна.

Иоанна. Задумались? Отец мой, быть может, вам горько столь частичное осуществление мысли вашей?

(Фома молчит.)

Иоанна. Когда я слушаю их и вас — я понимаю, что пророк, несомненно, иное существо, чем человек. Понимаю, какая пропасть между человечьим и божьим…

Фома (с горькой улыбкой). Мадонна, у Елисея была плешивая голова, а я пророк с оплешивевшей душой. Душа же, как Самсон. Ха, ха, ха! Мое пророчество пошло так далеко навстречу их человечеству, мое божье стало так медлительно и лукаво, что я удивляюсь остроте ваших глаз в различении оттенков.

Иоанна. Мне горько, что на светлый праздник, благодаря вам обнявший душу будущего короля, черной тенью ложится ваше разочарование.

Фома. Разочарование мое давнее. Я ударился черепом в стену и череп разлетелся в черепки. Кое–как склеил я его и теперь веду под стену тихую сапу, которой хватит, вероятно, на три поколения. А светлый праздник королевский да будет светел. Он светлый, светлейший Ахилл Оссуна! Счастливец, счастье дарующий… Поистине отрок солнца.

Иоанна. Вы любите его?

Фома. Да.

Иоанна. Ведь вы сказали ему, что он может быть Мессией?

Фома (подумав). Может. Но может и не быть. На наших крыльях садится слишком много пыли. Я говорю — он может вознестись, как Дедал, и упасть, как Икар. Вероятнее же всего он будет великим предшественником, как Саул Давиду и как Пипин Карлу. У Ахилла и Иоанны мог бы быть сын. Чего не выполнит Пьетро Ашилле I, то выполнит Пьетро Ашилле II. Фома — ступенька для отца, будет следующей для сына. Вся ваша семья — золотое оружие Солнца.

Иоанна. Но вы никогда не думали о себе?

Фома. Я думал когда–то, что главный избранник — я. Я ошибся.

Иоанна. Можно ли пережить?

Фома (молчит с минуту, потом поднимает на нее глаза сурово). Пытки Дзаха помогли перенести пытки ада.

Иоанна. Было трудно примириться?

Фома. Утешительно было увидеть того, кому дано, и получить право помочь ему.

Иоанна. Мне грустно видеть вас в тени и горечи.

Фома. Я все же озарен частью света королевского.

Иоанна. Кампанелла, в вас великая сила! Отец, я не случайно говорю с вами. Пьетро — большой и гениальный ребенок. Вы сказали: я поведу в поводу коня твоего. Не лучше ли иначе? Пусть Пьетро венчается короной и вооружится мечом, но пусть руководителем и властелином на деле будет великий сын звезд.

Фома. Монна Иоанна, воистину я постараюсь, чтобы было так, никогда, однако, не подымаясь выше самого подножия нового трона. Пусть меня мало видят и слышат. Он — Телемак, я — Ментор. Хотел бы быть незримым.

Иоанна. Отец… еще одно. Простите за вопрос нескромный, но меня моя старшая сестра назвала испытательницей душ. Отец, вы самая высокая душа, какую я видела, какую увижу. Скажите: любовь к женщине не играет никакой роли в вашем бытии?

Фома. О, Мадонна! Я — хотя монах — никогда не признавал обет безбрачия правилом для сильных. Почему не сказать вам, высокая красавица, я любил и меня любили, когда я был собою в краткую весну мою. Любовь погибла, как та первая безумная надежда.

Иоанна. И с тех пор?

Фома. Тысяча эротов жила во мне. Они ухитрялись порою грезить и играть даже в промежуток между ласками клещей Дзаха и чуть не на ложе, где хрустели мои кости. Но пытки помогли мне выдержать искус. Не сказал ли я, что душа моя оплешивела? Эта музыка молчит во мне.

Иоанна. Ведь вам только 45 лет?

Фома. Да, Мадонна.

(Пауза.)

Иоанна (тихо). Такого человека, как вы, я могла бы любить.

Фома (медленно, в упор смотря на нее). Мадонна, если вы говорите так, чтобы привязать меня крепче к вашему дому — напрасно… я прикован к нему словно собачьей преданностью, которая прочней железной собачьей цепи и не нуждается в иной привязи или привязанности. Если же вы говорите, чтобы искушать меня, на три четверти сломанного великана, то в вашей душе силен подлинный бес женского любопытства.

(Молчание. Она улыбается.)

Эта музыка не звучит во мне. Но музыканты еще не умерли. Страсть 45–летнего титана — вещь слишком серьезная и даже страшная, чтобы ее стоило будить.

Иоанна. Ни возраст, ни положение, ни мое безоблачное счастье не делают даже отдаленно возможной какую–либо близость между нами, кроме союза для укрепления трона Оссуны и расширения его славы. Но мой ангел мне шепнул, что я все–таки должна была сказать Кампанелле: такого человека я могла бы любить.

Фома (берет ее за руку и отводит в дальний темный угол зала). Иоанна. Или ты искушение? Оно пришло с неожиданной стороны. Женщина, ты плохо меня знаешь. Если бес руководит тобой — это бес бессмысленный. Я же похоронил Фому. А! Ты думаешь, что он встанет и опрокинет камень могильный, стряхнет прах с плеч, вдруг услышав голос о возможности такого счастья? Да, Иоанна, если бы ты, прочитав эпитафию на камне гроба, сказала: я бы любила такого человека — труп встал бы целовать тебя. Если же не мог бы встать, то как страдал бы, подумай? Но мой гробовой камень — я сам, вот этот двойник Фомы, который перед тобой, я тюремщик того, что еще не умерло от моей юности. Я хочу быть старцем и делать дело Солнца.

Иоанна (продолжая улыбаться). Отец, вы не поняли меня. Я и не думаю искушать. Зачем этот взрыв? Он мне нравится, конечно, я вижу, какой юный этот старец и сколько жизни в этом трупе. Но воистину звезды бы попадали с неба, если бы королева Иоанна стала любовницей мудрого монаха Кампанеллы. Пусть лишь ангелы наши запишут в вечные книги свои: «они могли бы любить друг друга».

Фома. О, да: могли бы. Я мог бы быть царем Мессией и сжимать в об’ятиях женщину чудо… Зачем ты будишь все эхо, которые раздаются в ответ на слова: «мог» и «мог бы»? Это — унылая песня. Страшно петь ее рядом с тем, кто поет «могу».

Иоанна. Фома, я верю в вас. Вы выведете его коня, на котором и я еду за седлом на золотые дороги. Наша сила не червонцы, не солдаты, не неаполитанский патриотизм, не меч и звезда Оссуны, а вы, пророк! Я знаю — вы отдадите нам все силы. Но вы не останетесь в тени. Все будут знать: король Ахилл — это сверкающее оружие в руках посланника божия — Фомы–Пророка. И если Иоанна будет любить своего супруга короля, то почему ей не говорить порою о любви и взглядом и словом могучему и светлому волшебнику, канцлеру, окруженному серафимами: я тебя могла бы любить!

Фома. Какая женщина! Иоанна. Пусть так было бы… зачем ты сказала?.. Все существо мое содрогается… Воскресение? Разрушение? О чем трубят архангелы над моей вселенной и в груди моей? (Берет ее за обе руки.) Ведь ты красива красотою, сжигавшей Трою и губившей Антониев. (Шопотом.) Как, ты позволяешь мне обнять себя? (Обнимает ее стан одной рукой, она берет его голову в обе руки и долгим поцелуем целует его лоб.)

(Входит Оссуна.)

Оссуна. Иоанна, где ты?

Иоанна (быстро ускользая из рук Фомы). Здесь, мой Ашилле, здесь, мой дорогой, я здесь с отцом Фомой.

Оссуна. А! Опять политика и астрология! Забудем про них, друзья. Или лучше оставь Фому смотреть на Венеру небесную, которая как раз сияет чудесно, и пойдем принесть жаркую жертву Венере подлинной.

Иоанна. Будь скромнее.

Оссуна. Ха–ха–ха! Фома, составь на всякий случай гороскоп. Я так счастлив и силен сегодня. Возможно, что в эту ночь королева зачнет наследника моего трона.

(Фома продолжает стоять в своем темном, углу и молчит.)

Оссуна (обнимая Иоанну). О, мое золотое счастье, иди со мной. Прощай, друг астролог.

Иоанна. Пусть не забудет великий Кампанелла, что было сказано в эту ночь.

(Кампанелла хочет сказать что–то и не может.)

Оссуна. Да здравствует звезда Оссуны! Вот самые громкие слова этой ночи. Идем, Иоанна. Он в размышлении.

(Уводит ее. Кампанелла идет вдоль сцены, углубленный в себя. Останавливается, прикасается рукой ко лбу. Смотрит в окно.)

Фома. Рассвет. Господь Солнце идет. Неужели ты сохранил мне не одни грустные радости? Этот слишком сладостный и ужасный мир, который вдруг отверзся передо мною? Неужели это мое грядущее? Неужели я действительно второй раз юноша у порога загадочной и зовущей жизни? Неужели к органу и трубам присоединяется в хоре обещаний грядущего — лютня? Солнце всходит. О бог мой, благодарю тебя! (Преклоняет колени.)

ЗАНАВЕС.

Картина II. Ватикан.

(Личный Таблиниум папы. Комната элегантна. Мебель — барокко. На стенах картины Дольчи и Рени, на столах тонкая венецианская посуда и разные бронзы. Свет дня льется сквозь кружевные занавески. Папа в широком красно–золотом кресле у рабочего стола рассматривает камею в лупу. Это старик в величественных сединах, с добрым лицом. Он одет в белый талар и белые туфли, на голове расшитая серебром белая шапочка. Аквила в кардинальском пурпуре и очках читает.)

Урбан. Прекрасный подарок. Карабакка уверяет, что это подделка. Ну, что же? Камень — подлинный оникс и работа божественна. Если у них на востоке есть еще такие резчики — тем лучше.

Аквила. Мудрый посланник патриарха константинопольского весь таков: он фальшив, но фальшь его превосходна.

Урбан. Я люблю вкрадчивость его речей.

Аквила. Поистине, как сказано у Гомера про Калипсо:

Не правда ли?

Урбан. Самый звук его латинского языка какой–то пряный.

Аквила. Он родом с Кипра.

Урбан. И все же я не оставляю мечты, мой друг, уехать в Тиволи на 15 дней и совсем, совсем оставить дела, сложный мир политический временно возложить исключительно на твои плечи. А самому исполнить свой обет: дописать Carmen laudi Dominae! Astra maris. Хочу написать и слова и музыку… (Умиленно декламирует):

Astra maris, sanctissima luce,

Spes tenebrarum!

Дайте мне скрипку. (Аквила почтительно подает ему скрипку. Папа берет ее и показывает с обеих сторон.) Он прекрасен — этот инструмент. О, да, не все у нас в упадке.

Да цветет долго мать Виолин, кроткая Кремона. Послушай вступление, которое я придумал. (Играет на скрипке.)

Аквила. Вы подслушали песню ангелов.

Урбан. Под орган и золотые голоса моих кастратов я постараюсь открыть небо и показать среди славословий чистую звезду, дрожащую во мраке небесном, скользящую словно в божественном танце по волнам моря житейского.

(Играет на скрипке и поет старческим голосом с великим умилением:)

Astra maris, sanctissima luce,

Spes tenebrarum!

(Входит и останавливается у двери прелат в фиолетовой рясе и с золотым крестом на груди.  Когда папа кончает, он подходит и кланяется.)

Прелат. С разрешения святого отца письмо в собственные руки кардинала.

(Подает с поклоном письмо Аквиле и сейчас же уходит. Аквила распечатывает и читает.

Пока он делает это, папа откладывает скрипку и задумывается, порой напевает что–то.)

Аквила (поднимает глаза от письма). Это интересно. Свершилось. Все готово, и мы скоро будем иметь новое королевство, верное и преданное святому престолу.

Урбан. Кампанелла и Оссуна?

Аквила. Да.

Урбан. Только не нажить бы неприятностей. Молю тебя, друг мой, поддержи их только после победы и не скомпрометируй святого стула, участвуя в деле неверном.

Аквила. О, domine sancto, осторожность не отлучается от меня ни днем, ни ночью уж лет 10.

Урбан (добродушно улыбаясь). Акрила! Uxor spiriti tui venerabilis! Adsit!

Аквила. Amen! Бог хочет возложить жемчужную корону на золотые волосы Иоанны.

Урбан. Какая красота! Когда она была у меня и склонилась, дабы облобызать туфлю Петрову, я сказал ей: «дочь моя, дай, дай мне осязать твое лицо». И мои старые пальцы, которыми я привык оценивать работу ваятелей древних и новых, прикоснулись к ее профилю, щекам, губам. Природа редко творит impeccabiliter, но здесь поистине сравнялась она с Праксителем и моим Бернини.

(Входит тот же прелат, низко кланяется папе.)

Прелат. Святейший отец, настаивает специальное посольство кардинала Примаса испанского с собственноручным письмом короля Филиппа II принять его тотчас.

Аквила. Кто это?

Прелат. Это дом Дзах, епископ Сполетто, из ордена Иисуса. С ним высокородная сестра Мария дел Долор, аббатисса, монастыря св. Варвары.

Аквила. Завтра примем послов.

Урбан. Я отдыхаю.

Прелат. Я не мог на себя взять смелость отвергнуть их просьбу, ибо посол утверждает, что каждый миг промедления может иметь ужасающие результаты.

Урбан. Опять интриги против брата Фомы. Этот человек мне дорого обходится. Боюсь не принять их. О, друг мой, не поссорь ты меня, ради Неба, с Испанией. Дай мне капель доктора Кристобала Павиане… У меня сердцебиение.

Аквила. Не принимайте их, святой отец. Зачем вам беспокоить себя. Я улажу все.

Урбан. Оставь, друг мой. Они скажут, что я отказался принять собственноручное письмо Филиппа. Положи мне эликсир доктора Фралеоне Фараони в зуб. От напряжения нерва у меня может разболеться мой зуб, который давно пора удалить. О, сколько бед на сем свете: Vita nostra in hos lacrimarum regio miserrima.

Аквила (отсчитывает ему капли в бокал с водой, которые папа принимает, а затем кладет эликсир в зуб). Лучше, быть вам в Тиволи, св. отец, и препоручить, хотя временно, мирские дела мне.

Урбан. Ай! Ты сделал мне больно. Нет! Нет! Ты меня поссоришь со всеми этими чудовищами. Вынь эликсир, вынь эликсир доктора Фараони. Он делает мне больно. Ах! я несчастный старик, несчастный старик! Господь, сними с меня тяжелую тиару! Дай мне платок, разве ты не видишь, что я плачу! Heu, heu de senectute, heu de doloribus corporis animaeque, heu de insidi mundi malefici!

Аквила. Итак, пригласить их?

Урбан. Да. Но закрой густые занавески у окон, чтобы было совсем темно.

(Аквила делает это и дает знак прелату, который с поклоном уходит.

В комнате наступает тишина и темнота.)

Урбан. Это хорошо, что пахнет лекарствами. Скажи им, что я болен, и это не будет ложью.

(Входят дом Дзах и Мария дел Долор.)

Аквила. Святой отец занемог, но он ни за что не хотел хотя минуту промедлить в прочтении письма христианнейшего короля Филиппа.

Дзах. Кланяюсь и целую благоговейно святую туфлю! (Делает это. То же молча делает и сестра Мария.)

Аквила (слегка отодвигает занавеску у одного окна). Идите сюда, доминус епископ, и прочтите письмо его величества.

Дзах (подходит к окну и читает). «Святому отцу христианского мира, а наипаче нашему в благоговении чтимому Урбану VIII от раба божия короля Испании, Аррагонии, Африки и Америки привет. Достигла ли слуха твоего ужасная весть, которая, боюсь, дурно отзовется на любвеобильном твоем и попущением божием страдающем сердце. Легкомысленный и порочный Оссуна, которого по совету дурных и фальшивых друзей направил я наместником в Неаполь, поднял против меня, уподобляясь Люциферу, отцу бунта, знамя крамолы. Сатана воспользовался тем, что подданные мои на море и суше льют кровь свою за Христа в борьбе с турками и сарацинами. Волшебник Кампанелла, к изумлению моему все еще не сожженный, вместе с богомерзкими книгами своими, колдует мрачно и злохитростно у ног блудницы Иоанны, в коей подозреваю Еву, соблазнившую герцога, сего нового Адама в слабости, грехе и возмущении.

«Но как ни горестны обстоятельства и как ни смел бунт, уповаю, что бог посрамит преступление. Сие всецело от тебя зависит, отец великий, ибо знаю, что имеешь в южных замках земли св. Петра почти до 6 тысяч отдыхающих швейцарцев, воинов непобедимых под руководством знаменитого твоего полководца — зависти государей — Чино Леонкавалли. Прошу тебя и заклинал бы, если бы не знал, что и простой просьбы достаточно, не медли, грянь проклятием на голову заговорщиков и прикажи твоим стрелкам и коннице двинуться на Неаполь.

«Уверен в твоей дружбе мне и порядку и целую твои руки, прося смиренно благословения

Слуга и воин Христов Филипп II Испанский».

Если разрешено будет прибавить одно слово: его величество с удивлением выслушал мнение кардинала Примаса, что Ватикан не поторопится ополчиться на Неаполь. Король собственными устами произнес, топнув королевской ногой: «Если бы это было так — я до смерти не простил бы Урбану и скорее пошел бы в ад, чем оставил бы это вероломство без мщения». Но тут я осмелился поднять свой голос и рассеял сомнения монарха.

(Папа стонет.)

Аквила. Его святейшество очень недужен.

Мария. Я не посмела бы открыть в этом покое уста женщины, если бы не знала тайны, которую должна поведать. Фома Кампанелла страшный колдун. Я на себе испытала мощь его адских чар. Ныне, как мне достоверно известно, он заклинания свои на крыльях демонов отсылает к берегам Испании и садам Эскуриала, Мой кузен король страдает странными болезнями. Я поклялась ему на Распятии и здесь готова поклясться на святой дароносице, что причина его болезни — колдовство Фомы.

Дзах. Кампанелла поработил дух Оссуны. Он говорит и похваляется всюду, выступая при народе: пришло царство бедных, скоро запылают замки. Он говорит, как, говорил и прежде: «Я поведу народ к истинно зримому богу–Солнцу». Он говорит: «Мы прогоним императора и королей, а потом папу и епископов, мы устроим единое государство, оно же и церковь. Civitas Solis».

Урбан (стонет). Довольно. Я слышал. Мы рассудим. Я болен.

Аквила. Аудиенция кончилась. Идите с миром.

Урбан (слабым голосом). Benedico vos in nomine Dei;

Дзах (кланяясь). He могу ли я послать сейчас же вестников, которые уже ждут на конях. Могу ли известить кого надо, что отряд Леонкавалли двинулся, и булла пишется?

Урбан. Я не отказываюсь. Я выслушал. Идите.

(Дзах поспешно уходит. Мария за ним.)

Аквила. Не бойтесь же, не бойтесь, св. отец. Тут суеверия злобной женщины, наветы жестокого иезуита и раздражение испанского двора, наглотавшегося земель и не дающего никому жить. Спокойствие. Выждем, распоряжения можно затянуть, не говоря ни да, ни нет.

Урбан. Друг мой, не рискуй нашим покоем.

Аквила. Будет много хуже, если Оссуна разобьет папские войска, а это более чем возможно. Вооруженный Неаполь — крупная сила, а испанские отряды, воевавшие с Оссуной 6 лет, верны ему, как собаки охотнику. Подумайте, если Оссуна разобьет папские войска?

Урбан. О! Это было бы совсем ужасно. Ты поставил меня между двух огней, между Сциллой и…

Аквила. Ах, святейший отец, это же воля божия. Без воли провидения ничто не совершается, но будем кротки, как агнцы, и мудры, как змии.

(Входит кардинал–секретарь.)

Кард. — секретарь. Я пришел уведомить святейшего отца, что все срочные приказы его исполнены с молниеносной быстротой.

Урбан. Что исполнено? Я ничего не приказывал.

Кард. — секретарь. Епископ Сполетто, выйдя от вас, святейший отец, сказал мне, что надо с быстротою бури мчать приказ Вашего святейшества к римским войскам на границу Неаполя выступить против всех нас потрясшей революции на юге. И все мы, кардиналы, счастливы этим решением, и вестники уже скачут с нашим благословением.

Аквила. Задержать. Бунт не в Неаполе, а здесь. Кардинал–секретарь, как вы смели, domine, дать такое распоряжение без меня?

Кард. — секретарь. Оно так согласовано с обстоятельствами и волей божьей! Только безумец или еретик может медлить в этом деле!

Аквила. Отменить. Послать в погоню! Распоряжусь.

Кард. — секретарь. Я уважаю ваш пурпур, кардинал–диакон, но пока святейший отец не отменит приказа, я никому не позволю его отменить.

Аквила. Папа Урбан, заклинаю тебя нашей дружбой, прикажи вернуть гонцов!

Урбан. Я совсем болен, совсем болен. Отведите меня в спальню. Где Уго? где сестра Бальзамина? где доктор Гиперболикус Назика? Ведите меня в спальню.

Аквила. Но приказ…

Урбан. Я гневаюсь! Мой приказ — оставить меня в покое с моими докторами! Если мне нужен будет кто–нибудь — я позову.

(Доктора, слуги, сестры окружают его и заботливо уводят. На пороге он останавливается.)

Не сердись, мой Аквила, брат, ляг–ка тоже в постель. Советую тебе очиститься и облегчиться. Purga corporem tuum. Intestinibus purgatis anima levabitur. Benedice.

(Уходит.

Аквила опускается бессильно в кресло.

Кардинал–секретарь насмешливо улыбается.)

ЗАНАВЕС.

Картина III. Сломанный праздник.

(Сад при загородной вилле возле Неаполя. Вечер. Весь сад иллюминован разноцветными фонариками. Звучат скрипки и флейты. Люди в масках, и разноцветных домино призрачно проходят по дорожкам. Сзади в сумраке брезжит вид на море с освещенными судами.)

Кавалер. Жарко. Ветер не дышит.

Дама. Какие цветы пахнут так сильно?

Кавалер. Я люблю вас!

Дама. Но вы же не знаете, кто я.

Кавалер. В эту ночь я люблю всех женщин!

(Проходят.)

2–й кавалер. Куда вы смотрите? Ха–ха–ха! Вот я могу сказать теперь с уверенностью, кто вы? Вы испанка, одна из компанионок герцогини.

Дама. Нет… Да… но как могли вы узнать?

2–й кавалер. Вы посмотрели на Везувий и вздрогнули, — значит вы здесь совсем недавно. Вы даже не догадались сразу, что это зарево там от его дыхания.

(Проходят.

Вереница дам и кавалеров в легком танце несется через сад.)

1–й танцор (поет под музыку. Тенор).

Мы безликие, разноцветные,

Словно музыкой порожденные,

Мчимся призрачно, как заветные

Тайны ночи, едва освещенные,

1–я дама (сопрано).

О, забудь, кто ты,

Ты ночной мотылек.

И ночные цветы

Нам волшебник зажег…

(Вереница несется дальше.)

Дама последней пары (контральто).

Только миг живет,

Прошлых нет часов,

Нет того, что ждет.

Все мы миги снов.

Последний танцор (бас).

Разноцветны мы, маски тайные,

Жизни музыка не такая ли?

Мы видения здесь случайные.

Пронеслись. Прощай. Мы растаяли.

(Уносится вереница.

На авансцену к мраморной скамье подходят две дамы: одна в зеленом атласе и белой маске, другая в белом атласе с черной маской, между ними кривляется горбатый шут с остроконечным огненно–красным, париком, в странно курносой маске, в ярких пятнах алого румянца, с синими губами.)

Шут. Когда же можно говорить правду, как не на маскараде? Не сердитесь, дамы. Я говорю только одну правду. Герцог страшно хитер и обманывает всех в политике. Отчего мне не выдать его тайну: он ведет переговоры с Филиппом испанским и обещает прекратить восстание, и, как высоко–поставленный Иуда, хочет выдать всех заговорщиков, если ему дадут в лен на вечное пользование остров Майорку.

Зеленая дама (смеется). Ты лжешь, шут. Лжешь нескладно.

(Хохочут обе.)

Шут. В религии он делает вид доброго католика, хотя и не слишком горячего: на деле он атеист и не верит ни в бога ни в душу. Вечером третьего дня он выразил желание остаться в часовне помолиться, а на деле он раздел большую мадонну, что из воска в пурпуровом платье, так как хотел посмотреть, как сделано в скульптурном отношении ее тело, и очень хохотал, увидя под платьем кое–как сколоченный остов из досок.

Белая дама. Но кто же может быть этот шут? Мне даже страшно стало. Да как же ты смеешь произносить такие слова? Он не только не уважает герцога, но и кощунствует.

Зеленая дама (смеясь). Маскарадные шутки. Позволь им быть немного вольными.

Шут. В отношении любви. Герцогиня, первая красавица христианского мира, уверена в его верности, как в прочности круга земного, а он… он уже успел завести себе пышную неополитанку с походкой пантеры, бедрами Юноны и грудью Деметры. Это по–своему необычайно красивая женщина. У нее тяжелый шлем волос над низким лбом, широкие черные брови, мрачные глаза, толстый подбородок, свидетельствующий о скотских инстинктах, сытый рот, словно только что напившийся человеческой крови. С ней герцог позволяет себе ласки, о которых нельзя даже думать в присутствии ее величества.

Зеленая дама (перестав смеяться). И когда же герцог бывает у нее?

Шут. О, он хитер. Он отправляется на важное совещание или же на осмотр позиций и судов. Ведь вчера он вернулся ночью, совсем поздно, не правда ли? Он был как раз у нее.

Зеленая дама (смеется). А как имя этой женщины?

Шут. Этого я не скажу. Вы, может быть, подруга нашей будущей королевы и предадите это существо ее мести.

Зеленая дама. Впрочем, ведь все это маскарадная ложь.

Шут. О, герцог. Он поступает как Кандавл. Он, видите ли, очень гордится телом своей Иоанны. Но ведь ее же не покажешь голой всему миру. Так вот что он делает. Меня он подводит к ее купальне третьего дня и показывает мне Иоанну Калипигу через особое окошечко, которое сам проделал.

Зеленая дама. О, что за наглая чепуха.

Шут. Нет? Я лгу? Скажите, вы не из приближенных ее? Вы никогда не видели ее обнаженной?

Белая дама. Видела.

Шут. Разве у нее нет черного пятнышка на самом верху левой ноги сзади. А, синьорины маски, от этого зрелища мутится ум. Она стояла спиной, но чтобы заставить ее повернуться — это было всего три дня тому назад — он сильно ударил ногой в доски купальни. Она вскрикнула: ах! Быстро повернулась: она заплетала в то время золотую косу и засмеялась, не видя никого. Но я–то видел ее.

Белая дама. Ваше высочество, негодяй, несомненно, подсматривал за нами, когда мы купались.

Шут (вскакивая). Ваше высочество? Неужели… Неужели я говорил с… ее высочеством?

Зеленая дама (вставая). Да, ничтожнейший и пошлейший из остряков. И я приказываю тебе снять твою идиотскую маску, чтобы мы знали, кто позволяет себе не щадить ради низкой шутки герцога, герцогиню и самого бога.

Шут (падает на колени). Я сниму ее, я сниму ее, но я умоляю, умоляю о прощении.

Белая дама. Долой маску.

(Шут снимает маску.)

Зеленая дама. Ахилл!

Оссуна (хохочет во все горло). А! вы не подозревали во мне таких актерских способностей. О, я–таки взволновал тебя, Джина. Ну, конец шуткам и не подумай, пожалуйста, что у меня в самом деле есть любовница. Ха–ха–ха!

Зеленая дама. Я ни на минуту не подумала… Но ты действительно блестяще провел этот фарс.

Оссуна. Я весел, я весел, Джина. Я не знаю, куда мне деть мои силы, мою радость, я все время дурачусь и дурачу других… Я так люблю тебя, Джина.

(Раздается звук трубы.)

Оссуна. А? это к пасторали. Нам представят здесь маленькую пастораль, которую создал Финальди. Это пять минут. Милая музыка, грациозный текст.

(В саду собираются гости, рассаживаются в круг, или стоят.

Слуги вносят маленький помост, убранный цветами.

На него входит Финальди в коротком бархатном плаще с широкими рукавами. В руках у него длинный жезл.)

Финальди.

В полусумраке предстанут

Здесь любовь, порыв, печаль

На мгновенье вас обманут:

Правда сцены — пастораль.

В честь великого Ахилла

Я расторгну связь любви

Под знамена Марса сила

Афродиту позови.

(Делает широкий жест и сходит. На подмостки входят пастушок и пастушка.)

Пастушок.

С тех пор, как я с тобой живу,

Весь мир стал грезой наяву.

И речки

Журчанье

Овечки

Блеянье,

И лозы,

И козы,

И моря сверканье, —

С тех пор, как я с тобой живу,

Все стало грезой наяву.

Пастушка.

Ах, отчего, Медор, мне грустно,

Люблю тебя, как свет дневной.

Плетя тебе венок искусно,

Я вздох ловлю порой больной.

Ах, о чем же вздыхать мне?

Разве милый, кудрявый

Не со мной, чтобы дать мне

Кубок сладкой отравы?

Ах, разве не могу упиться

Вином трепещущих лобзаний,

Так почему ж к земле клонится

Головка, полная мечтаний?

Пастушок.

Отгони тоскливых теней

Набежавшую гряду,

Я склоню свои колени,

Взяв веселую дуду.

Я сыграю, ты попляшешь

Над фиалками лугов,

Мотыльков цветистых краше

В честь пастушеских богов.

Пастушка.

Лучше сяду у обрыва,

Взор пленяет синью даль,

Громче дудочки мотива

Твой мотив, моя печаль

Пастушок.

Нет, не любишь, о мне больно, больно!

Дай с рыданьем от тебя уйти.

Пастушка.

Нет, Медор, о нет, молю — довольно:

Не страдай! Прижмись к моей груди.

(Пастушка садится, пастушек склоняется к ней на колени.

Звуки волынки и свирели на манер колыбельной песни.)

Пастушка.

Успокойся, я твоя навеки,

Сладким сном усни возле Камиллы,

Поцелую трепетные веки,

Сладким сном усни, мой мальчик милый.

(Он засыпает.

Звуки колыбельной песни затихли.

Раздается звук трубы, потом слышно, как сзади, за сценой, проходят войска.)

Пастушка.

Опять воинственные звуки,

За славой движутся войска,

Я вновь тяну к знаменам руки,

Зовет меня, зовет тоска.

(Входит Рамир в латах, вооруженный.)

Рамир.

В груди ношу я восемь ран,

Мой ус седеет: сердцем юный,

Едва заслышу барабан

Опять иду в ряды Оссуны.

Скликают под знамена вновь

Святой свободы палладина.

Хочу пролить я снова кровь

За честь Ахилла исполина.

Брось кубок счастья всяк, кто смел,

Иди добыть победу блага:

Призыв Оссуны прозвенел,

Блеснула над землею шпага.

Пастушка.

Воин, видишь ли пастушку?

Милый спит, склонившись к ней.

Но грохочущую пушку

Слышу я уж много дней.

Знаю, кровь за правду льется.

Как архангел впереди

Сам Оссуна, вождь наш, бьется,

Сердце рвется здесь в груди.

Я отцовский шлем имею,

Меч с кольчугой я таю,

Аркебуз держать умею,

Перед врагами устою.

Пусть же слит мой мальчик милый.

Я с тобой пойду на бой,

Чтоб под знаменем Ахилла

Перекликнуться с трубой.

(Отстраняет спящего Медора, целует его в лоб,  из–за кустика вынимает шлем и доспехи и быстро надевает их под звуки барабана и звон трубы.)

Рамир.

Мне мил твой пыл, о дева,

Настало время гнева,

Грядет освобожденье.

Познай же наслажденье

Борьбы и жертв за право

И увенчайся славой!

(Дает ей руку и оба уходят. Боевая музыка затихает и сменяется скорбной музыкой скрипки.)

Медор (просыпаясь).

Один. Ушла. Покинут.

С моих высот низринут

В пучину моря. Горе,

Тебе могила море!

Стада скорей в долины

Бегите к новым людям.

А мы с морской пучиной

Жестокую забудем.

(Отдаленный грохот пушек. Трубы.)

Чу, трубы! Пушек рев! Там бьются за горою…

Оссуна мчится там в пороховом дыму.

Давно я думал жизнь свою отдать герою.

Спешу теперь к нему! К нему! К нему!

Любви блаженство сгибло, есть другое

В святой борьбе, дарованной судьбой,

Иду под знамя дорогое

Перекликаться с звонкою трубой.

(Уходит под трубы и барабаны.)

Финальди (выходит на помост).

И там найдут они друг друга

И счастье, верьте, там найдут.

Перед Оссуною заслуга

Как в небе мчится, так и тут.

Так наградите же мои старанья

Гремите сладкие рукоплесканья.

(Публика рукоплещет.

Гости расходятся.

Видно, как Финальди низко кланяется герцогу, который, все еще в шутовском костюме, горбатый, треплет его покровительственно по плечу.

Между тем внизу вдали зарождается какое–то смятение. Оно растет. По саду в блеске фонарей призрачно, словно птицы, проносятся маски.

На авансцену выходит Казабелла, запыленный и усталый.)

Казабелла. Да где же он, где же этот герцог, наконец?

Оссуна (в шутовском наряде идет ему навстречу). Вот я, Казабелла.

Казабелла. Как неуместен этот костюм для такого момента. Окиньте долой шутовский наряд! Панцырь на сердце! Папские войска, не сказав дурного слова, обрушились на нас. Искусный Леонкавалли адским маневром прорвался с обоих флангов, его конница уже в Неаполе.

Оссуна. Что? Что? Какой вздор!

Казабелла. Ради бога, не теряйте время на недоверие. Я клянусь вам гробом моей матери — все так. Если же испанцы и наша городская милиция не разобьют сейчас же на́-голову передовой отряд — мы, несомненно, погибли.

Оссуна. Это недоразумение.

Иоанна (бледная, быстро подходит). Пошлите сейчас же за отцом Фомой.

Казабелла. Не недоразумение, а обман Кампанеллы или его глупость. Не он ли обещал нам помощь Ватикана?

Оссуна. Против Ватикана я не пойду.

Казабелла. Проклятие! Но с нами расправятся по–свойски испанцы. Я вижу, вы хотите во–время переметнуться, синьор, почти король.

Оссуна (гордо). Не смей так говорить со мной! Нам надо держать военный совет. Положение трудное.

Иоанна. Зовите скорей отца Фому… Он, очевидно, не знает, иначе он был бы здесь.

Оссуна. Он виноват во всем. Что делать? Все это пустяки, однако… Это недоразумение… Седлайте мне коня! Я поеду переговорить с полководцем папы… Седлайте мне коня… Нет, не надо. Где же я разыщу его? Я буду ждать его здесь. Никакого сопротивления. Слышите, синьоры и офицеры, никакого сопротивления! Передайте всюду это распоряжение. Тут недоразумение. Я никогда не шел против папы.

(Вокруг собираются гости.)

Иоанна. Расходитесь, расходитесь, господа. Воины, вооружайтесь, а остальные по домам.

Оссуна. Да, да… Казабелла, вы несколько растерялись? Ха–ха–ха! Это пустяки.

Казабелла. У папы не может быть много войска. Передовой отряд безусловно слаб. Слышите, звонят: это по приказу Заверио Зеликанте ударили в набат в ратуше и в церквах. Через два часа у нас будет до двадцати тысяч вооруженных людей. С вашими испанцами, которых у вас до пяти тысяч, это составит огромное войско. Разве мыслимо, чтобы папские войска могли выдержать такой контр–удар? Никакой Леонкавалли не устоит. Мы дадим трепку папским швейцарцам и тогда уж, конечно, Ватикан обернет все это в недоразумение. Вы напрасно отдали приказ не сопротивляться. Стягивайте силы, наоборот. Если мы дрогнем и сдадимся теперь — это наша гибель. Раз папа захотел с нами драться — мы должны ответить хорошим тумаком. Я прежде всего стою за свою голову.

Оссуна. Мне очень нравится этот план. Вы дельный молодой человек. Скликайте неопалитанских мужей и юношей. Я пойду к моим аррагонцам. А, Леонкавалли, ты узнаешь впервые силу полководца Оссуны!

(Быстро входит Чебрарио.)

Чебрарио. Герцог, положение, поистине, ужасно. Испанцы узнали сейчас от своего духовника, что папа проклял ваше предприятие и провозгласил полковника дона–Диего де–Рипа своим единственным вождем. Вы должны остановить их вашим авторитетом и красноречием, а иначе мы погибли, они способны арестовать вас и выдать вас папе.

Оссуна. Ну? Разве я не говорил только что, что против папы нельзя бороться? Вы видите теперь. Мой первый план был единственно разумный. Никакого сопротивления!

Иоанна. Милый, беги же к отряду: ведь они обожают тебя.

Оссуна. И они сразу успокоятся, когда скажу им, что никогда не пойду против святого отца. Это я сейчас же скажу им. (Хочет итти.)

Иоанна. Но, Ахилл, подожди же, ты имеешь ужасный вид в этом костюме.

Оссуна. Действительно, я в наряде шута. Нельзя итти так к солдатам. Помогите мне отцепить горб, парик… (Ему помогают.) Дайте мне завернуться в какой–нибудь плащ.

(Из глубины сцены с фонарями входит группа солдат. Впереди дон–Диего тоже с фонарем.)

Д. — Диего. Именем короля, Пьетро Ашилле Герои, я об’являю вас изменником отечеству, проклятым святым престолом, и налагаю на вас арест.

Иоанна. Как смеете вы? Кто посмел сказать, что герцог Оссуна проклят папой? Где булла? Я требую ее.

Д. — Диего (смеется). У меня есть уверенность.

Иоанна. А у нас есть уверенность, что бунтовщик — вы! Солдаты, горой Аррагонии, вас хотят обмануть и наложить руки на вашего вождя. Обман, говорю я вам. Солдаты, кто верит Иоанне Аррагонской, кто помнит победы Герона — идите к нам сюда! Я торжественно об’являю дона де–Рипу лжецом, негодяем и изменником!

(Солдаты колеблются, иные окружают Иоанну.)

Оссуна. Напрасно, Иоанна. Ты ошибаешься, ты неразумна. Мы проиграли игру и можем рассчитывать только на милосердие. Вот моя шпага, дон–Диего. Ах, впрочем, простите, у меня нет сейчас шпаги. Я иду за вами, дон Диего.

Иоанна. Кто здесь друг? Почему давно не послали за отцом Фомой? Где отец Фома?

Казабелла. Я боюсь, что его уже схватили, иначе он был бы уже здесь.

Иоанна. Неужели все рушилось? (Оссуну уводят.)

Казабелла (отводит ее в сторону). Высокая синьора! В общем в городе царит сейчас огромное замешательство. Неугодно ли герцогине опереться на меня? Я уезжаю в свой замок и вооружаюсь там. Вы сможете рассчитывать у меня на благоговейное отношение и полную безопасность. Замок мой абсолютно неприступен. Не может быть, чтобы герцога серьезно покарали. Все дело кончилось ведь фарсом. Я убежден, что папа, который фактически сломал нас неожиданным ударом, выхлопочет нам же всем прощение, особенно, если вы похлопочете об этом перед вашими могущественными друзьями.

Иоанна. Я боюсь за Кампанеллу. Иезуиты могут убить его…

Казабелла. Я не могу разыскивать его ночью.

(Входит Заверив Зеликанте с несколькими вооруженными купцами.)

З. Зеликанте. Синьор Казабелла, я рад, что увидел вас. Вы должны дать нам место в вашем замке. Нас 12 или 14 друзей, иначе, вы знаете, сгоряча, Леонкавалли может приказать вздернуть нас.

Казабелла. Мы едем все на конях сейчас же в Кастель–Фальконе. Не направляйте только туда более 100 человек из Неаполя, ввиду продовольствия на случай осады. Не слышали ли вы чего–нибудь о Фоме?

З. Зеликанте. Он молодец. Он работал, как лев. Когда он узнал о приступе, он собрал в порту грозную массу полувооруженных людей и пошел навстречу кавалерии Леонкавалли, очевидно, ожидая, что за ним грянет гражданская милиция и испанский отряд. Но помощь ниоткуда не пришла, и, я думаю, его сброд, продержавшись немного, рассыпался.

Иоанна. Я не могу уехать, не узнав его судьбы.

З. Зеликанте. Поручите его покровительству звезд, с которыми он так близок, герцогиня.

Казабелла. Надо ехать. Мы можем опоздать. Угодно вам почтить нас позволением охранять вас?

Иоанна, Нет, я останусь в Неаполе. Мне никто ничего не сделает. Я здесь нужнее. Я нужна герцогу.

З. Зеликанте. В городе страшный беспорядок и полное безвластие. Поручиться нельзя ни за кого и ни за что. Надо сохранить вашу личность и возможность вашего покровительства, которое, конечно, скоро опять будет могучим.

(Входит молодой францисканец.)

М. франц. Герцогиня, я счастлив, что нашел вас. Никого нельзя найти сейчас в этом городе. Я от брата Фомы. Он захвачен в плен… Но папским войскам приказано, по–видимому, щадить его. Его направили в столь — увы! — знакомую ему тюрьму Dol’Uovo. Он успел приказать мне просить вас и герцога, если вы еще свободны, немедленно удалиться в один из крепких замков с верными друзьями. Он сказал: дело погибло, но семью герцога легко спасти. Не тревожьтесь слишком, герцогиня. Пусть герцог с вами едет сейчас же из Неаполя, пока здесь не установится порядок. Все обойдется как–нибудь.

Казабелла. Едем. Лошади давно ждут. Герцог арестован, герцогиня едет ко мне. Передайте это Фоме, если увидите его.

Иоанна. И передайте ему этот перстень, если сможете… (Снимает перстень с своего пальца и подает ему.)

(Раздается выстрел.)

Казабелла. Спешите. В городе неспокойно. Ничья голова не безопасна здесь.

(Опять выстрел. Слуги закутывают Иоанну в плащ. Общее замешательство. Еще выстрел.)

ЗАНАВЕС.

Действие третье. Ночь и утро.

Картина I. Два допроса.

(Мрачная зала в тюрьме Del’Uovo. За столом, покрытым черным сукном, сидят Дзах и два других старых монаха. Секретарь в стороне. Стража вокруг скамьи, на которой сидит Оссуна.)

Оссуна (запальчиво). Да, я категорически требую, чтобы меня переслали в Испанию и чтобы меня судили гранды, равные мне!

Дзах. Высокородный герцог, вероятно, так это и будет. Мы, смиренные слуги святого отца и христианнейшего короля, творим их волю. Мы ведем следствие. Но я должен напомнить герцогу, что он целиком в руках его величества.

Оссуна. В Испании есть суд.

Дзах. А в Неаполе спадассины.

Оссуна (вздрогнув). На что вы намекаете?

Дзах. Подумайте, если кто–нибудь, не поняв волю его величества, заплатил бы горсть червонцев какому–нибудь мастеру кинжала? Или слуге, подающему вам пищу?

Оссуна. Вы грозите мне преступлением против меня?

Дзах. Я указываю на возможность случайности… недоразумения. Но в одном случае я гарантирую вам жизнь и суд грандов — это в случае спокойного и покорного поведения перед сим следственным трибуналом. Ибо здесь, в лице жалких рабов, которых вы видите перед собою, поистине присутствуете вы перед лицом папы римского и короля испанского.

Оссуна (надменно). Итак, что вам угодно, спрашивайте!

Дзах. Что побудило вас, высокородный герцог, обласканного милостью короля, человека, которому дано прозвище — счастливец, — затеять бессмысленный бунт? Вы — испанец, герцог — вместе с неаполитанцами и чернью? Тут есть что–то глубоко непонятное. Герцог, я старый человек и всю жизнь разбирался в тайниках души человеческой, которую господь удостоил создать по образу и подобию своему, и которая кознями врага света отражает в себе и ужасный образ сатаны. И я, искушенный в человековедении, остался бы в оцепенении перед сею тайной, если бы опыт не подсказал мне разгадки. Герцог, вы были вовлечены в это дело чьим–то лукавым советом, каким–то искусным соблазнителем.

Оссуна. Суд, я взрослый человек, государственный муж и воин. Я сам отвечаю за себя! (Короткая пауза.) Но… именно потому, что мне, заметному, быть может, великому человеку века, надо дать отчет перед грядущими веками в соделанном… и в этой проклятой неудаче… именно потому, мне кажется, я должен сказать правду. Да, искуситель послал на путь мой Фому Кампанеллу, человека блистательного ума, адамантовой воли, сверкающего красноречия, высокого сердца. Я его чту. Он был всемирно прославленный астролог. Все эти силы пустил он в ход и открыл передо мною как бы миссию господню с головокружительными далями. Если я совершил проступок, ошибку, то в одном — я принял его за пророка, он же был ум блестящий, но впавший в заблуждение. Идя за поводырем слепым — упал и я.

Дзах. Очень, очень важное показание, domini judices. Но позвольте, герцог, дополнительный вопрос. Сколь ни остр ум Кампанеллы — герцог Оссуна тоже не простак… Непонятно, как взрослый человек, государственный муж и воин, как ваша светлость изволили характеризовать себя, столь безвольно предался поводырю слепому. Помолчите, герцог. Я не хочу умалять этим вашу рассудительность или ослабить важность, заподозрить правдивость вашего показания. Я хочу спросить вас, не приходит ли вам в голову, что дело не обошлось здесь без колдовства?

1–й судья. Змий соблазнил Еву, а сия — Адама? Не через супругу ли действовал еретик?

Дзах. Оставим в стороне высокочтимую герцогиню. Нам достаточно простого заявления герцога, что он допускает здесь действия чернокнижия.

Оссуна. Я сам дивлюсь, как человек этот имел на меня такое влияние. Я думаю, однако, что все тут естественно.

Дзах. В одном случае это было бы естественно, если допустить, что Фома — гений.

Оссуна. Я допускаю это.

Дзах. А герцог — мальчишка или простачок?

Оссуна. Епископ!

Дзах. Не сердитесь, герцог. Иной естественности я не вижу. И если герцог Ашилле может попадать в такие сети, то, конечно, его величество будет заранее расположен воздержаться от поручения ему хотя бы самого малого государственного дела. Над подобными людьми нужна опека

Оссуна. Возможно… возможно, что тут было и какое–нибудь колдовство.

Дзах. Важное, чрезвычайно важное признание. Пишите, секретарь, пишите. Следите, герцог, за тем, что я буду диктовать, ибо потом вам надо будет подписать ваше крайне важное показание.

Я, Дон Пьетро Ашилле Герон, герцог Оссуна, бывший наместник Неаполя и Калабрии, показываю свободно и клятвою подтверждаю, что на бунтовские действия против святой церкви и испанского престола пошел как бы в полусознании, с омраченным рассудком и усыпленной волей, что вызвано было чародейственными силами доминиканского монаха, осужденного к вечному пребыванию в тюрьме судом святой инквизиции и мною неправильно освобожденного, заведомого еретика, Фомы Кампанеллы.

Оссуна. Мои мысли выражены здесь слишком резко, я говорил не то.

Дзах. Далее так сказанного еще недостаточно. Суду нужны факты, а не простое утверждение. Герцог, это об’яснение вашего поведения не только удовлетворяет разум, успокаивает совесть, но и поведет за собою лишь легкую церковную епитимью и государево прощение, восстановляя ваше счастье и величие. Но тут необходимы факты. В чем замечали вы колдовские действия Кампанеллы? Не смотрел ли он иногда подолгу на вас, и не казались ли вам глаза его жгучими и страшными?

Оссуна. Вы знаете, что в Кампанелле это есть, но тут нет колдовства.

Дзах (усмехаясь). На ваш малоопытный взгляд.

1–й судья. Не делал ли странных телодвижений руками или иначе?

2–й судья. Не говорил ли или не шептал ли непонятные слова?

1–й судья. Не прикасался ли к герцогу, или к его пище, или к предметам, ему принадлежащим?

2–й судья. Не имел ли у себя effigiem герцога?

1–й судья. Не дарил ли чего и не брал ли подарки?

2–й судья. Да, да, не менялись ли вещами?

1–й судья. Или письмами?

Оссуна. Все это могло быть. Что значит странные телодвижения? Кто знает — молится или заклинает человек, когда шепчет? А все остальное — ведь это же встречается на всяком шагу между людьми в их отношениях.

Дзах. Итак, пишите, секретарь: под колдовскими действиями разумею я жгучие и страшные взгляды, которые он устремлял на меня подолгу, пассы, производившиеся им в моем направлении, заклинания, которые он шептал, чародейские прикосновения, церемониалы, которым он предавался над моим изображением и мне принадлежащими вещами, кои выманивал у меня, часто искусно вручая мне другие свои, хоть бы, например, в форме обмена записками. Всему этому было множество свидетелей, из которых назову дон — Диего да — Рипа и моего духовника, отца дона — Пабло да — Парагвая. А посему всю ответственность за проступки, совершенные мною под влиянием сих сильных чар и демонских навождений, умоляю св. церковь и великий престол возложить всецело на еретика и сатанослужителя Фому, рекомого Кампанелла.

Оссуна. Я не подпишу этого. Совесть не позволит мне целиком сбросить вину на чужие плечи.

Дзах. Его судьбы вы не отягощаете. Она предрешена. Костер.

1–й судья. Костер.

2–й судья. Костер.

Дзах. Вашу же вину вы целиком сбрасываете с плеч, и притом говоря чистую правду.

Оссуна (вставая). Нет и нет!

Дзах (вставая). Церковь должна разоблачить еретика и колдуна! Стража, удались. Суд заседает втайне. (Стража уходит.) Секретарь, позовите сюда мастера.

(Секретарь выходит и сейчас же возвращается с личностью, замаскированной в капюшон с отверстиями для глаз.)

Дзах. Высокородный герцог, кардинал–примас Испании и великий инквизитор поручил мне, во что бы то ни стало, изобличить еретика Фому. Его величество дало согласие, в случае необходимости, подвергнуть тело герцога Оссуны действию огня и железа. О, какое несчастье для меня, старика, в благоговении и любви произносившего ваше великое имя, но я хочу спасти вас и самое имя ваше и, что важнее, душу. Мастер, вы разденете этого человека, вы раскалите железный прут на огне и будете прикасаться к спине этого человека, когда я прикажу вам это.

Оссуна (весь дрожа). Адское насилие. Я подпишу… ибо я не могу допустить… я не хочу страдать… но я опровергну…

Дзах (мастеру). Исполняйте приказ. Призовите помощников.

(Входят два помощника, одетые так же, мгновенно схватывают Оссуна и раздевают его до пояса.)

Клянись, грешная душа, перед сим распятием, клянись твоей вечной судьбой, что ты по всей правде и чистой совести свободно подпишешь акт твоего, только–что произнесенного признания, и что никогда ни одна душа живая не узнает о том, что происходит здесь в эту минуту. И помни: папа и король дают тебе полное прощение. Если же ты хотя словом отвергнешь твои показания с другом ли, с женой ли — будешь схвачен тот же час или убит без покаяния, ножом или ядом. Суд не допускает колебаний; еще минута — и мастер будет работать.

Оссуна. Клянусь, клянусь. Отпустите меня.

Дзах. Спасением души?

Оссуна. Спасением души клянусь.

Дзах. Честью твоего рода?

Оссуна. Клянусь честью моего рода.

Дзах. Записывайте, записывайте, секретарь. (Делает знак палачам уйти.) Высокородный герцог, допрос окончен. Я прошу вас в грядущее величие ваше не забыть милостью вашей заседающих здесь скромных монахов.

Поздравляю вас с полным освобождением от всех обвинений. Подпишите акт, высокородный герцог. Ваши слуги ждут вас с врачом, вином, каретой и готовы отвезти вас на отдых.

(Оссуна, бледный, как мертвец, подписывает акт.)

Дзах. Pax tecum, filio grato!

(Оссуна выходит вместе со стражей.)

Дзах. Пусть стража введет теперь Фому Кампанеллу. Мастер пусть будет во всеоружии. Клянусь богом, domini judices, на этот раз я заставлю его сознаться! Но это будет нелегко. У этого человека выносливость, сама по себе показующая особую власть дьявола.

(Кампанеллу вводят.)

Брат Фома, вот вновь мы друг перед другом и в то же время перед богом. (Пауза.) Ты вышел из темницы во имя бунта и, выйдя как дикий зверь, натворил тьму грехов. Того надо было ждать. Быть может, ты признаешь твою вину? Суд тебя слушает.

Фома (спокойно). Да, я признаю себя виновным. И вот в чем. В тюрьме Del’Uovo, через посредство заклинаний, вошел я в сношение с нечистым духом и получил от него силу и власть над душой Пьетро Ашилле Герона, герцога Оссуна. Разнообразными чарами я совершенно лишил его воли и через него, частью же новыми чарами и колдовскими ухищрениями, овладел и волею других. Все заговорщики действовали по моему плану, или, точнее сказать, я один действовал, остальные же были орудиями моими, властью сатаны. По размышлении, ныне, когда, сила божия низвергла мои козни и планы, согласно коим царство антихриста должно было войти в мир, когда все это раскололось, решился я признать свою вину. Не знаю, могу ли надеяться на милосердие божие, но твердо верю, что, лишь пройдя огонь суда земного, могу хотя ослабить гнев высшего судии и поэтому признаю и твердо устанавливаю, что телом повинен смерти через костер, а духом кары определит в Высшем Совете божья справедливость совместно с милосердием божиим.

Дзах (после долгой паузы). Так… Ты сдался… Понимаешь ли, что этим документом не только искореняешь плоть свою, но и разрушаешь обаяние твоих сочинений и угашаешь память о себе?

Фома. Я понимаю во всех направлениях больше, — больше, чем ты, старый палач! Торжествуй, судья, но помни — ты сова, а я орел.

Дзах. Говори! Domini judices, вы слышали?

1–й судья. Предадим его в руки святой власти, да лишит его жизни без пролития крови.

2–й судья. Сказано: сожгите плевелы и очистите пшеницу.

Дзах. Dictum est. Запишите все, секретарь. Стража отведет его в тюрьму. Мы пошлем тебе священника для последней исповеди, но вряд ли он позволит тебе принять святых тайн. Колдун будет сожжен завтра вечером публично на площади перед королевским замком.

Фома. Но я требую, чтобы сняли всякую вину с людей, мною околдованных.

Дзах. Фома! Никогда не сломился бы ты, если бы ты не хотел спасти других. Знай же — они, твои недавние друзья, уже признали тебя свободно и открыто колдуном. Здесь ты можешь прочесть показания их. Они отреклись от тебя и суду дали клятвенное подтверждение и показание о всех твоих чародействах. Да, твои безвольные сообщники прощены. Я всегда ме́чу в больное место железом хирурга. Утешься — ты погубил на этот раз лишь себя, но себя ты погубил безвозвратно.

Фома. Свои итоги я подведу сам! подводи свои, иезуит!

(Величественно уходит.)

ЗАНАВЕС.

Картина II. Государство Солнца

(Камера в тюрьме Del’Uovo. Опять Кампанелла на соломе. Он спит прикрывшись черным плащем. Его едва можно разглядеть в темноте камеры. Музыка, варьируя, сопровождает всю сцену до конца. — Отворяется дверь. У двери останавливаются с фонарем тюремщики дом Дзах.)

Дзах. Кажется, спит.

Тюремщик. Да, всю ночь ходил, говорил сам с собой. Видно утомление взяло свое.

Дзах. Спит. (Подходит ближе.) Посвети мне. Спит спокойно… О. Фома, мучитель!

(Стоит с минуту, разглядывая Кампанеллу, и уходит. Тюремщик за ним. Двери закрываются.

Сейчас же музыка усиливается. Задняя стена тюрьмы рассеивается и видно Государство Солнца. Вдали город, его своеобразие и множество позолоченных куполов и, расписанные громадными фигурами, стены и башни. На первом плане большая группа кустов с цветами, похожими на махровый подсолнечник. Посреди них небольшое строение, вроде эстрады или ниши из камня меж двумя пилястрами. Ниша покрыта пурпуровым занавесом с изображением солнца, луны и планет. Мимо идет тротуар из каменной мозаики квадратами, красными и желтыми. По тротуару медленно входят двое: старец в золотом венце и усеянной золотыми пчелами зеленой одежде и Кампанелла, поверх белой рясы которого одета складчатая светло–голубая мантия.)

Старец.

Ты видел нашу жизнь. Великий город

С наукой, нарисованной на стенах,

Величием разнообразных зданий,

Грозою стен и наших крепких башен,

С весельем улиц, полных дружным шумом.

Ты видел наши мастерские, где

Кипит работа братская, даруя

Нам всем изящную, благую жизнь.

Ты видел толпы наших земледельцев,

Как с песнями работу Солнца с нивой

Они трудом и знаньем направляют.

Ты видел школы, где без принужденья

По–матерински мудры и прекрасны

Наставницы растят младое племя.

Ты видел юношей и дев веселых,

Их игры стройные и их напевы.

Ты видел наше войско, где рядами

Вслед за мужами выступают жены,

Ты видел и Совет старейшин: богу

Пресветлому они молились громко

И после во святом согласии дела

Решали всем собором просвещенным.

Ты видел: все у нас для всех,

Как бы одной семьей живем мы вместе,

И правит нами тот, кто всех мудрей,

Кого уж с детства избираем мы

По дарованьям — для всезнанья — Гогом,

Владыкой мудрости. Зане единство

Есть для науки, как и для правленья

Условье первое. Все наши знанья

Соединяет Гог в челе святом

И на основе их блюдет единство

Земли сей, что благословенна Солнцем.

(Пауза.)

Теперь хочу я, чтоб Его увидел

Ты, добрый иностранец. Я не знаю.

Не мыслит ли глубокомудрый Гог —

Ты не буди его тогда от сна

Великого мышленья. Молча только

Воззри на дивное лицо и чти.

(Другая музыка. Занавес раздвигается. На троне в глубокой задумчивости, с двумя громадными фолиантами, положенными на два пюпитра по сторонам, сидит в расшитой золотом пурпуровой одежде Гог. Лицо его — лицо Кампанеллы, но преображенное и прекрасное.)

Кампанелла (на 2–й сцене.) Постой, но он подобен мне, как брат.

Старец. Да, правда. Ты ему во всем подобен.

(Молчание.

Ослепительный свет загорается над головой Гога и бог–Солнце, Гелиос Аполлон, появляется над ним, держа руки прямо над его короной.)

Кампанелла (на 2–й сцене).

Смотри, сам бог его благословляет!

Смотри, смотри!

Старец.

Не вижу я, но, может быть,

Ты удостоин зреть его идеи.

Кампанелла.

Бог говорит!

Старец.

Не слышу. Ты же, слушай!

Гелиос.

Мой сын, ты гражданином града Солнца

Навеки будешь жить в сердцах людей.

Твои мечты когда–то будут явью

И поздние потомки в честь твою

Воздвигнут статуи. И поздние поэты.

Твои друзья–ученики, с любовью

Для новой жизни воскресят тебя.

(Занавес в нише Гога закрывается.)

Кампанелла (на 2–й сцене поворачивается к зрителям и идет, как бы спускаясь в темную тюрьму, протягивая руки).

Потомки! Нет, я временем ошибся.

Но с вечностью в согласьи билось сердце!

Для вас я жил! И в вас живу я вновь!

(Свет погасает. Стена смыкается. Музыка смолкает.)

Кампанелла (на 1–й сцене. Медленно подымается, сбрасывает свой черный плащ и выходит на авансцену). Какое торжественное сновидение. Как я мощно подкреплен. Сияй же, мой костер! (Гордо выпрямляется.) Я не первый, кто, как Геракл, поднимется с костра к Олимпу!

(Гремят замки. Входит тюремщик с фонарем и офицер, папский швейцарец, в традиционном костюме.)

Папский офицер. Легат его святейшества, только что прибывший в Неаполь монсиньор Аютабуони, требует сию минуту к себе брата Фому Кампанеллу.

Кампанелла. Аютабуони? — Неужели и этому почтенному старцу пришло на ум допрашивать меня?

Папский офицер. Идите, брат, вас ждут в зале тюрьмы. Не ожидайте худого.

Кампанелла (в задумчивости). Иду.

ЗАНАВЕС.

Картина III. Прощание.

(Утро, большой вестибюль в королевском дворце в Неаполе. Сцена вся поднята и устроена так, что справа видна довольно широкая мраморная лестница, ведущая из вестибюля вниз. 5 ступенек спускается прямо к публике, на площадку, и дальше лестница с площадки поворачивается за кулисы. Вестибюль украшен тонкими мраморными колоннами и статуями императора Августа. У подножия статуи сидят пажи и молодые офицеры и беседуют.)

1–й офицер. Прощены все. Сначала хотели сосредоточить наказание на монахе Кампанелле. Но он нашел героическую заступницу в герцогине. Ее поддержал кардинал Аквила, да и сам папа. Его святейшество обратилось с письмом к королю, где об’являл себя целиком спасителем Испании от бунта, как оно и было, и требовало всепрощения.

2–й офицер. А слыхал ли ты, что легат, монсиньор Аютабуони, прочитав процесс, который вел епископ Сполетто, велел сжечь все бумаги?

1–й офицер. Как же. И когда епископ Сполетто узнал о прощении Фомы — у него сделался нервный удар, а вчера вечером он скончался.

2–й офицер. Мало кто пожалеет о старом клеще.

1–й офицер. Еще скандал: аббатисса Мария узнала о прощении Кампанеллы во время богослужения и в припадке безумия, разразилась потоком непристойных проклятий. Она тоже отправляется в Испанию, только на другом корабле, чем герцогская чета.

2–й офицер. Ее поселят в каком–то Горном монастыре, где живут все инфанты, сошедшие с ума.

1–й офицер. Их много. Это в крови испанского дома.

1–й паж. Все хорошо, что хорошо кончается.

1–й офицер. Не для всех… (Насмешливо улыбается.) Мне жаль герцога. В нем словно сломалось что–то.

2–й офицер (понижая голос). Иоанна не скрывает своей холодности к нему. Он развенчан в ее сердце.

Паж. Все дамы двора только и говорят об этом. Они спали в эти дни в противоположных концах дворца.

1–й офицер. Наша прелестная владычица перенесла свои симпатии в другое место.

Паж. На Фому?

(Смех.)

1–й офицер. Юнец! Она спасла монаха, но уж, конечно, не для своего ложа.

Паж. О ком же вы говорите? А, я догадался: о Казабелле!

2–й офицер. Безнаказанно нельзя пробыть две недели под одной кровлей такой хорошей паре.

1–й офицер (смеясь). Герцог, по настоянию жены, назначил его ее телохранителем.

(Громкий смех.)

Старый офицер. Это, как говорится в старых хартиях при передаче земель: «поручаю тебе землю мою, храни ее и пользуйся ею».

2–й паж (стоявший у высокого окна). Вон идет Кампанелла.

(Все подходят к окну.)

1–й паж. Он один. На площади никого нет.

1–й офицер. А как встречали герцога неаполитанцы! Теперь город не хочет провожать его.

2–й офицер. Да, пусто. Высокий монах идет, сверкая на солнце своей белой рясой.

1–й офицер. Если бы его жгли на этой площади — было бы много народа.

2–й офицер. Счастливо отделался. Идет благодарить, конечно. (Отходит от окна.)

Старый офицер. Корабль идет. Сейчас от’езд.

(Снизу по лестнице поднимается Кампанелла.)

1–й офицер (подходя к нему.) Что угодно, брат?

Кампанелла. Я пришел попрощаться с герцогской четой.

1–й офицер. Но герцог и герцогиня никого не принимают. Они от’езжают тотчас. Все, что я могу посоветовать брату — это подождать здесь минуту. Быть может, проходя, они соблаговолят остаться с вами.

1–й паж. Герцогиня!

(Из внутренних покоев выходит Иоанна в дорожном плаще из темно–синего бархата и в такой же шляпе. Она идет под руку с Казабеллой, который любовно смотрит на нее, неся в другой руке свою шляпу с богатым белым плюмажем.)

Кампанелла. Герцогиня! Вот я.

Герцогиня. Отец мой. Итак, я еще увидела вас.

Кампанелла. Мне надо говорить с вами.

Герцогиня (в минутном замешательстве). Да? Ну, что же… Синьор Казабелла, отойдите. (Фома и Иоанна остаются в стороне от всех других.) Я слушаю вас.

(Она стоит, опустив глаза. Фома пожирает ее лицо своим пламенным взором.)

Кампанелла. Папа зовет меня в Рим. Но что делать мне там? Я хочу ехать с вами в Испанию. (Пауза.) Папа не будет сердиться, если вы скажете, что одобрили мою просьбу. В сущности я ему ни на что не нужен.

Иоанна. Нет, отец мой… Зачем бы ехать вам в Испанию?

Кампанелла. Чтобы быть около вас.

Иоанна. Отец мой… Пусть все будет ясно между нами. Вы помните, конечно, слова мои о том, что я могла бы любить вас? Да? Я не хочу ни отпираться, ни обращать мою тогдашнюю речь в шутку. В то время я еще любила супруга любовью полной и прекрасной и, однако, я допускала в мечтах моих нечто почти преступное, некий образ, который часто возникал передо мной. В вас, отец, была такая сила, что вы казались мне каким–то восходящим духом, которому суждено вскоре править самой судьбой.

И вот мне мечтался какой–то триумф Герона, необычайно солнечный. И после него какая–то встреча с вами, отец, с вами, создателем этого триумфа, где–то в глубине сада, под лаврами, или в моей спальне, куда бы я вас позвала, чтобы сказать вам: ты — повелитель, все — твое, и если меня хочешь — я тоже твоя.

(Кампанелла поднимает руки ко лбу и закрывает глаза.)

Иоанна (продолжает говорить с опущенными ресницами). Но это прошло. Все в нашем деле было самообманом. Конечно, вы вели себя не как Ахилл, вы вели себя… очень… очень… достойно… отважно и благородно в час падения. Но вы не были той великой силой, какой вы мне казались. Вы упали, отец, и мне же пришлось поднимать вас.

(Кампанелла смотрит на нее в упор.

Она чувствует на себе его взгляд. Поднимает ресницы и старается выдержать его взор.)

Иоанна. Вы — пожилой монах. В ореоле сверх–естественной славы возможны вы были как предмет моих желаний… Не иначе.

(Фома продолжает смотреть на нее и складывает руки на груди.)

Иоанна (с усмешкой помогает себе выдержать его взор). Уж не колдуете ли вы, как утверждал покойный епископ, взором? (Зовет.) Синьор Казабелла!

(Тот тотчас же подходит, предлагает ей руку и отводит ее шага на три в сторону.)

Иоанна (останавливаясь). Прощайте, отец, поезжайте в Рим. (Кивает головой.) Всего вам доброго в будущем.

Кампанелла (продолжая смотреть на нее с скрещенными руками). Прощай!

(В это мгновение из внутренних покоев выходит герцог. Он закутан в плащ, черная шляпа надвинута на брови, так–что его лица почти не видно. Идет торопливо, кивает, поравнявшись с Фомой, который тоже наклоняет голову.)

Оссуна. Торопись.

Иоанна. Я не жду тебя.

(Он спускается с лестницы в сопровождении своей небольшой свиты.

Поэт Финальди идет в свите герцога. Он останавливается около Кампанеллы.)

Финальди. О, брат Фома, как я счастлив видеть вас! Благословите старого стихотворца,

(Кампанелла благословляет его.)

Финальди (в экстазе, со слезами на глазах). Люди. Вот он! истинно великий и бессмертный! А мы все будем бессмертны лишь постольку, поскольку с ним соприкасались! (Преклоняет колени и целует руку Фомы.)

Герцог (тоном, каким зовут собак). Финальди.

(Финальди вскакивает и быстро уходит.)

Иоанна (хочет итти к лестнице, останавливается, оглядывается на Фому, осторожно высвобождает руку и снова подходит к Фоме). Верьте, я от души пожелала вам доброго. Верьте, я знаю вам цену и высоко уважаю вас. Не думайте, что один Финальди… Но титан шутя низвергнут в прах стрелой Юпитера…

Фома. И не завоевал никакого права на счастье!.. Счастье берется с бою и сияет только победителям…

Иоанна (улыбаясь). Это инстинкт истинно–женщин. Казабелла! Проводите меня. (Она опирается рукой в длинной черной перчатке на плечо Казабеллы, идущего впереди нее, и спускается с лестницы.)

(Офицеры и пажи шушукаются.)

Фома (выпрямляясь). Один! (Пауза.) Отправимся в вечный Рим. В мир. В вечность. (Вперив взор впереди себя, словно не видя ничего окружающего, он медленно спускается с лестницы.)

(Вверху над лестницей пажи и офицеры посмеиваются между собою.)

ЗАНАВЕС.