Фома Кампанелла. Часть первая. «Народ»

Действие первое. Великий диспут.

Картина I. Исповедь души.

(В горах Калабрии близ Стило. Задний фон — громоздящиеся горы, увенчанные снеговыми вершинами. На переднем плане — лужайка, предполагается высоко в горах. Разбитое грозою дерево: один ствол упал, другой искалечен. Солнце заходит прямо перед сценой (т. — е. там, где зрительный зал) и бросает пурпуровый свет на горы и сцену. На поверженном стволе сидят Кампанелла и Денис Понцио.

Кампанелла высокий, широкоплечий, лицо упрямое, смуглое с шапкой черных волос, курчавых почти по–негритянски.

Денис необычайно миловидный мальчик, похожий на девочку в своем монашеском талере.)

Фома (показывает в залу длинным посохом). Какое зрелище, Диониссио! Паппа! Какое зрелище! Глаза не могут насытиться, напиться. И так чуть не каждый день, когда тому не мешают грязные тучи. Наш блаженный бог учит, как надо умирать.

Диониссио. Вы весь красный, глаза у вас огненные. (Целует его руку.)

Фома (с глазами, вперенными в закат). Омой меня твоей воздушной кровью, боже блаженный, отче солнца. (Не оборачиваясь, кладет руку на голову мальчика.) Позволь мне помолиться тебе за меня и за отрока, который именем солнца уже постигает тебя. Ночью, когда я не вижу тебя, лик пресветлый, я слагаю тебе сонет, как другие — возлюбленным:

Под знак Овна вступил ты, Феб великий,

И воскресает все, что на земле живет.

Цветок цветет под птичьи среброклики,

И обещает дать твой жизненосный плод.

Барсук и крот, и червь, ползущий в прахе,

Тобой разбужены, ты помнишь обо всех.

Ты — милостивый бог, пусть расточатся в страхе

Глупцы, мой гимн поднявшие на смех.

Еретики, отвергнувшие Феба,

Себя вы сами в ночи погребли,

Но я, я твой, о царь сияний неба.

Господень храм живой, вся жизнь земли

Тобой! И дар вина, и жертва хлеба

Наш дух вскормили, к горним вознесли.

Диониссио. Все создано солнцем, отец?

Фома. Кроме души человеческой. Все создало и всем правит солнце во вселенной. И так прекрасна она, что сам господь всевышний, чистый дух, витающий вне бытия, пожелал посеять искры пламени своего на прекрасной этой почве. И одни, Диониссио, презирая непостижимую полузабытую родину, отдаются воле звезд и составов тела и становятся как бы животными и детьми солнца. Но. увы! — подлинные дети солнца, животные, прекрасны и безгрешны, ибо живут по законам естества, ничему не изменяя, — человек же, угашая в себе любовь наднебесную, грешит и, будучи позором ангелов, становится и для твари посмешищем и насильником. Но, Диониссио, другие, силясь на немощных крыльях подняться к господу несказуемому, даже поддержанные евангелием, изменяют солнцу. Словно дети, рано выпущенные из колыбели, беспомощны духовно и горьки плотью. Мудрое солнце для человека есть ангельство во плоти, солнце–духовная жизнь, почитание господа невидимого через видимого! Слышишь, вот песня пастуха, как песня птицы продолжает мой сонет.

(Слышен пастушеский напев волынки и голос пастуха):

Прячется в волнах светило.

Горы отбросили тени.

Голову буйную к милой

Я положу на колени.

Козы мои засыпают,

Слушают тоже волынку,

Руки ее доплетают

Гибкие ветви в корзинку.

О, ты, моя пастушка,

В золото солнце тебя одело.

У меня для тебя есть игрушка.

Сердце мое, вспорхнув, улетело.

Мое сердце ложится в корзинку,

Это мой, о пастушка, подарок.

Он, как солнце, пурпурен и ярок,

И трепещется весь под волынку.

(Становится темно. Пурпуровый свет сменяется синеватым.)

Диониссио (прижимаясь к Фоме). Падре, я люблю вас. И все в монастыре вас любят. Вы совсем особенный. О, какой вы! Вы страшно сильный, всех умней и всех добрей. Вы — святой. Я бы все слушал и слушал вас!

Фома. Я послан сюда не напрасно, Диониссио. Солнце меня щедро одарило. Это потому, что дух мой не как у других. Во мне пламя и ярче и гармоничнее. Смирение, говорит дом Стефано. Нет, нельзя быть смиренным во всем. Христос был смиренным, но перед синедрионом на вопрос: «Ты сын божий?» — ответил: «Ты сказал!» Смирение в любви к неимущим братьям и отчуждении от величия внешнего. Но не понять в себе дар пророческий или, поняв, не нести его грозно и властно — это не смирение, а отступничество. Что было бы, если бы смиренным показал себя Моисей? «Косноязычен я и робок». — «Иди, — сказал господь, — срази Фараона». Или Илия? Иоанн питался акридами и носил жесткую власяницу, но укорял царей. Я прислушиваюсь к себе, и вот голос бога звучит во мне, и даже двух. Солнце поет во мне и песня его сливается, как два напева ладного хора, с далекой песней неба небес, коей отзвуки таятся в Евангелии… Что это? Сюда идут? Кто забрался на эту высоту?

(Входят граф Спинелло, толстый иезуит дом Пафнутио, красавица Пиа дела Вос и два пажа.)

Спинелло. Благодарю вас, донна Пиа, за удовольствие. Карабкались, карабкались и в награду — узенькая тускло–желтая полоска на западе, словно солнце, убегая, насмешливо махнуло нам кончиком хвоста. И вы, вероятно, устали?

Д. Пафнутио. Не знаю, как донна Пиа, но я устал нечеловечески. (Отдувается, задыхается и грузно садится рядом с Фомой.) С вашего позволения, брат мой. Вечер — но мне жарко! (Обмахивается платком.)

Пиа. И все–таки здесь очаровательно. Какой воздух! Я рада, что мне пришла в голову эта мысль. И, конечно, глупо, что был только один мул для меня. Дом Пафнутио, нужно завести осла. Ха–ха–ха! Святой отец! Вы хотите осла?

Д. Пафнутио. Я больше не пойду сюда.

Пиа. Это как мне будет угодно. Я хочу, чтобы вы похудели. Доминиканские братья, которые сидят здесь, как филины, наверно, уже обратили внимание на ваш… Я чуть было не сказала неприличного слова.

Д. Пафнутио. Боже мой, неужели даже живот слово неприличное? Вы более аскет, обворожительная синьора, чем сами доминиканцы. (Фоме.) Братец, защитите меня! Разве апостол Павел не сказал, что всякое естество любит плоть свою и холит ю? Брат молчит… Не потому, что он нем или не знает писания, а потому, что не удостаивает.

Пиа. Что значит не удостаивает? Кто может не удостаивать разговором явившихся куда бы то ни было в свите д. Пии? Встаньте, монах. Я донна дела Вос, племянница христианнейшего короля Филиппа Испанского.

(Диониссио хочет встать, Фома удерживает его.)

Граф, что это у вас за неподчинение? У нас в Испании монахи гораздо благочестивее ваших. Ни в Неаполе, ни в Калабрии нет и тени таких святых, как, например, великий постник дом Аланзо Тонкий из Кордовы. Но когда я уронила мой веер в его келье, он поднял его и сказал: «ангелы не предупредили меня только потому, что они бесплотны». Он преставился теперь, бедный дом Аланзо, и что же? — Его тело нетленно, и вскоре папа введет его в сонм святых. (Крестится.) Но монахи Калабрии заносчивы, потому что вся чернь здесь смеет ворчать против Испании. Граф Спинелло, прикажите им встать.

Спинелло. Будьте добры встать, братья. Вы слышали, кто перед вами?

Фома (не вставая). Перед нами нечестивцы, да еще из тех, что нечестивый свой разврат сочетают со всуе призываемым именем Христа.

Пафнутио. Матерь божия! Какие речи! Права синьора — среди монахов в Стило есть прямо бунтовщики, а это, конечно, монах из Стило. Уж не кто–ль–нибудь из совращенных молодым, но махровым еретиком Кампанеллой, сим новым Телезием?

Пиа. Граф Спинелло, я рассержусь не на шутку. Я хочу сесть, наконец. Прогоните монахов, в крайнем случае дайте им отведать палки.

Спинелло. Я в последний раз прошу вас честью освободить место для дамы.

Фома (вставая). Мы охотно освободим место для дамы. Но мы не можем встать перед чванным грехом из почтения. Нет, мы не чтим вас. Кто вы? Да, мы вас узнали. Вы испанские угнетатели, вы воры имени божия, дети антихриста.

Спинелло. Не смейте ругаться!

Фома. А кто мы? Знаете ли вы, кто перед вами? — Человек, посланный богом, чтобы изгнать вас из сей страны и на место мерзости вашей создать здесь жизнь, полную света сердечного и музыки духа. Не всматривайтесь. Темно. Но я даю вам знамение. Когда Меркурий будет в шестом, и Венера в седьмом доме, а Сатурн пленен, и когда снова, как ныне, вступит Солнце в знак Овна, при благосклонном, но не к вам, Марсе — изгнаны будете вы из Италии нашей. А ты, красивая женщина, достанешься в добычу тех, чьи руки в мозолях и шея, как бронза. И пусть они пощадят тебя за красоту твою и да умолишь ты их не мстить тебе иначе, как об’ятиями страсти.

Пафнутио. Если это не сумасшедший, то это Кампанелла. Я о нем слышал.

Пиа. Уйдем. Этот черный великан — сатана. Это сатана. Это сатана! Разве вы не видите, что вместо глаз у него уголья? Мать господа! Святой Иаков испанский! Дайте мне плащ, мне стало холодно. Где мой мул? Идем.

(Уходит. За нею ковыляет Пафнутио. Пажи идут впереди.)

Спинелло. Не скажешь ли ты мне твое имя?

Фома. Нет, не пришло время. Пока звонят другие колокольни. Жди большого колокола.

Спинелло. Я пошарю в монастыре. Вряд ли там так много подобных коренастых парней.

Фома. Господь не обделил меня силой. Мы одни, и я мог бы, несмотря на вашу шпагу взять вас и с размаху бросить в бездну, где кипит поток. Но я не делаю этого. Постарайтесь вредить мне, — это будет, однако, тщетно. Со мною бог, со мною звезды.

Спинелло. Ха–ха–ха! Просто сумасшедший! (Кричит.) Донна Пиа! Подождите меня. Я иду. Ха–ха–ха. (Уходит.)

Фома (садясь). Посидим еще, Диониссио. Что это так бьется твое сердечко? Не робей, мой мальчик. Их сила призрачна. Поверь, мы будем крепнуть, пока силы природы уберегут нас, потом, в день назначенный судьбами неба, мы станем тысячекратно их сильнее.

Диониссио. Она приняла вас за сатану.

Фома. Это в их образе сатана был здесь, Диониссио. Тише. Смотри, как мирна ночь. Вот бледная луна, бессильная против любимцев солнца, всходит. Тепло даже ночью и даже на этой высоте. Прислушайся. Нет. Твой слух еще молод. Но я уже улавливаю гармонию сфер. О, неявная сладость волшебного семигласия. Но мне трудно вслушиваться. Оно сливается с тишиной.

Диониссио. А поток?

Фома. Да, поток шумит… Поток шумит… Но я слышал. Теперь уж не слышу… Только поток шумит. Звезды… Владыки… Причины… Надо быть выше их и в согласии с ними, пока мы на земле.

Диониссио. А сатана? Он где? Он где — под землею?

Фома. Он всюду. Он тоже всюду. Но он боится солнца. Надо, чтобы много солнца было в сердце, тогда сатана не войдет туда. Даже ночью солнце должно оставаться в сердце.

Диониссио. С вами не страшно. Она сказала, что у вас уголья вместо глаз. Это пустое. Хотя газа ваши иногда горят. Но мне показалось, что на дереве сидит косматый и глянул из–за сучьев действительно огненным глазом.

Фома. Быть может. Что в том? Многие бесы порождаются светилами и иные даже не злы. Сильному духом можно овладеть ими. Но они нам не нужны даже как слуги. Совсем темно, а к вечерне не звонили.

Диониссио. Звонят.

Фома (прислушиваясь). На этот раз у тебя слух оказался тоньше. Это маленький колокол нашей часовни. Ave Maria gratae pienci! (Пауза.) Мария. Так зовут высокую девушку из Ришты, которая так солнечно смеется.

Диониссио. Чудесная девушка! Мария Климента ее имя. Не будь я монах, падре, я бы мог полюбить ее.

Фома. В монашестве есть недоразумение. Почему святой Доминик запретил касаться женщин? Ибо многим сие препятствует чувствовать бога надзвездного. Но сим иные удаляют солнце–бога. Не тот праведник, кто чуждается об’ятий, а тот, кто и в об’ятиях чист.

Диониссио. О, вы никогда еще не говорили мне так.

Фома. Но ты молод. Люби мечтательно и не посягай на мужскую любовь, пока не станешь мужем.

Диониссио. А вы? Я бы был так счастлив, если бы вы полюбили Марию.

Фома. Идем, Диониссио. Идем, мой мальчик, мой прекрасный дружок. Вот ветерок веет и становится действительно прохладно. К тому же надо поспеть к концу службы.

Диониссио. Ведь Мария, вероятно, опять у вечерни. (Уходят.)

Картина II. Войско Христово.

(Парлаториум доминиканского монастыря в Стило. Утро… В ширине окна виден тихий сад, розы, лавры, кипарисы, мраморные могилы. Окно выходит на внутренний двор, окруженный галлереей с колоннадами. В парлаториуме, в отличие от солнечного сада, сумрачно. Большое строгое распятие на стене. Раздается заглушённое пение. Колокол. Медленно входит настоятель отец Стефано Каппанера и брат Джиованни Бильбиа).

Бильбиа. Я тоже горю жаром подвига и даже мученичества, отец. Мой мозг так же охвачен лихорадкой мыслей. Глаза полны образов, рождаемых надеждой. Я скажу больше: я так же ненавижу испанцев, так же, как он, жду от торжества святейшего престола превращения земли в истинное подножие божие. Отец Стефано, загляните в мою душу оком проницательной мудрости великого сердцевода. Истинно говорю вам, я чту моего брата Томасо, я удивляюсь полету его орлиного гения, но, досточтимый отец, не назначайте его диспутантом против дома Хименева. Он погубит себя и нас. Отец настоятель, он молод. Страшно подумать, что будет, если все молодое брожение мутного вина его мысли изольется перед глазами святой инквизиции. Кто в молодости не бывал еретиком? А к 40 годам, как я, смелые умы, сохраняя лучшее приобретенное, уже входят покорно в великое строение церкви. Владыко, я умоляю вас, не назначайте его. Мой голос тих и я сильно заикаюсь, особенно в больших собраниях, я знаю также, что брат Лафранко будет разбит домом Хименецом, но это будет поражение, каких святой орден пережил не мало и без ущерба, с братом же Фомой даже самая победа, которая все же вряд ли возможна над испанским Улиссом, превратится в бедствие.

Стефано. Он рвется в битву, и сердце не поворачивается отказать ему. Кампанелла! Ему 28 лет, а равного ему нет пожалуй во всей Италии.

Бильбиа. Но его победы заставили уже говорить о нем, как о втором Телезии! Дошли до смешного обвинения, будто он написал книгу De tribus imposroribus, которую я видел в дрожавших от страха руках моего дяди кардинала, когда Томасо еще не родился. Пощадите его. А главное орден. Даже, если он победит иезуитов — это будет им подарком.

(Входит послушник, низко кланяется.)

Послушник. Владыко настоятель, папский легат кардинал–диакон Себастьяно ди Аквила просит разговора и с ним два отца иезуита дом Пафнутио Санта Мария делла Пурита и дом Лопе Дзах.

Бильбиа. Гости зловещие.

Стефано. Иезуиты никогда еще прямо не являлись сюда. Просите высокого гостя.

(Послушник уходит.)

Бильбиа. Я уверен, что предчувствия меня не обманывают: это уже о Кампанелле.

Стефано. Господь убережет его от львов и шакалов.

(Входит кардинал Аквила, маленький, довольно молодой человек, сухой, с густыми бровями и в очках. Лицо и фигура крайне подвижны. За ним тучный дом Пафнутио и похожий на клеща дом Дзах. Поклоны, благословения.)

Стефано. Прошу честных гостей присесть. (Все садятся.) Монастырь благодарит легата и его святейшество за это второе уже посещение.

Кардинал. Оно для меня менее приятно, нежели первое. Я должен задать вам, достоуважаемый отец приор, несколько тяжелых вопросов.

Стефано. Оку его святейшества всегда открыты тела и души в монастыре.

Пафнутио. Не позволит, ли мне высокопреподобный кардинал задать один предварительный вопрос?

Кардинал. Опрашивайте, дом Пафнутио.

Пафнутио. Брат Кампанелла, великий проповедник монастыря в Стило, не мужчина ли высокого роста с курчавой головой, вообще похожий на белого негра?

Стефано. Кто же не знает брата Кампанеллу? Да, он подходит под ваше описание.

Пафнутио. Значит, это его видели мы с высокой пышной девушкой у ворот. Я обратил на нее внимание потому, что я люблю веселость, а они показывали друг другу, право, пополсотне таких белых и крепких зубов, каким позавидовала бы любая борзая собака короля Фердинанда Неаполитанского.

Кардинал (улыбаясь). Да, пожалуй, предварительный вопрос относится к делу. Я пришел спросить вас, отец настоятель: правда ли, что этот молодой брат, которого вы выставляете диспутантом на большой диспут в Духов день, проповедует, будто солнце есть бог и тотчас же после Троицы ставит Феба, утверждая, что ни ангелы, ни архангелы, ни даже святая Дева, ни Иоанн Предтеча не могут стать выше этого, в сущности, древне измышленного мнимого бога? Не думаете ли вы, отец, что Фебов и Зевесов надо почитать лучше за басни и наслаждаться ими, как высоким домыслом художества, изображения же их ценить, как плод утонченного искусства, оставив устарелый взгляд на них, как на духов зла, но никак не восстановляя служение им и славословие? Не думаете ли вы?.. Впрочем, я хочу слышать ваш ответ, отец мой.

Стефано. Ни Фебов, ни Зевесов, domine excellentissime, Кампанелла не признает. Но признает то, что чувствам нашим открыл сам бог: солнце на небе, дарующее свет, тепло и самую жизнь. Не говорил ли блаженный Ассизский о брате солнце? В песнопениях церковных не приравнивается ли к светилу сему и сам бог Сын? Воистину дух Солнц — Сын божий, как ангелы и сам человек, и может ли он не быть великим?… О ранге же его никогда ничего не говорил при мне брат Фома.

Кардинал. Не угодно ли будет вам позвать его?

Стефано. Охотно. Брат Джиованни, попросите сюда брата Фому,

(Джиованни уходит.)

Дзах. Доминиканцы строги к другим.

Стефано. Что хотите вы этим сказать, дом Лоне?

Дзах. Domini–canes загрызли чужие ереси, но эти собаки божии не едят родственных им волков, дружно живущих с ними на их псарне. Хранители наследия святого Петра, они станут почти столь опасны, как порою швейцарцы, которые столь же защищают иных князей, сколько и держат их в плену. Но сам Иисус от святого сердца посылает помощь. В годину смуты выступает войско святых, до дна чистое, не имеющее ни мысли, ни чувства, ни воли своей, а только преподанное Спасителем через наместника его.

Стефано. Об этом можно было бы спорить.

(Входят Джиованни и Кампанелла. Последний сначала мрачен и замкнут.)

Кардинал (долго смотрит на него). Брат Кампанелла, вы ученик Телезия?

Кампанелла (после паузы). Domino кардинал, я был в Казенце, когда Телезий еще дышал. Там на коленях читал я откровение пророка естества De nature juxta propria principia. О радость! Пользуйся, сын человеческий и божий, разумом, который господь дал тебе, и, отодвинув пергамента Аристотеля, читай книгу божественной природы! Отцы мои, однако, не дали мне сесть у ног доктора несравненного, но я все же видел его. Зазвонили уныло церкви Казенцы. Медные голоса запели похоронную песню, и так узнал я, что смежились очи, прямо смотревшие на солнце. И в горе, с глазами плачущими пошел я, шатаясь в капиллу св. Петра и Павла. Но и там встретил отцов, которые не пропустили меня: ты не должен быть при нем, он опасен для тебя. Как слепа была их мудрость!

И только ночью в черном подземельи под церковью, где стены были покрыты мраком и звездами рдели свечи, открыл я любящей рукой покрывало и видел лоб о двух гармоничных холмах и гордый нос, как у великого Карла императора, и спокойные закрытые глаза, и таинственно умолкшие уста отца моего, отца ума моего, победителя Аристотеля, истолкователя природы — Телезия. И я начертал на куске пергамента 4 стиха и положил их на великое неподвижное сердце:

Перед красой твоей орлиной,

Телезий, пал софистов строй,

Ума тиранов ты единый

Низверг, открыв нам путь прямой.

Пафнутио. Брат дивно красноречив. Это не красноречие языческих ораторов, еще менее язык, мудрости схоластиков и риторов церкви, что–то от дыма и пламени флорентийского лжепророка в словах одержимого неведомым гением юноши.

Кардинал. Дом Пафнутио льет подслащенный яд. Но, признаюсь, брат Томасо, хотя я чую, что такая душа, какую сейчас увидел я, опасна и самой себе и ближним, но я не запрещу вам ничего раньше времени. Я охотно послушаю ваш диспут… Вы можете итти.

(Кампанелла гордо кланяется, бросает уничтожающий взгляд на иезуитов и уходит.)

Отцы, какой голос! Какой голос! Какие слова! Какие мысли! Я видел в Риме и странствиях всех великих нашего века, но под моим пурпуром билось сердце, когда я слушал его. Что он сказал? Ничего. Рассказал, как видел мертвеца. Я боялся дальше слушать в позе судии и следователя. Отцы, новый мир идет. Его не угадали проклятые реформаторы, ни вольнодумцы, ни мы все. Но он идет. Разум и Природа. Да. Разве в самом деле не божьи это дети? Он говорит, как власть имеющий.

Дзах. Кардинал–диакон любит скульптуру, живопись, музыку и философию. Блюстители церкви земной могут благодушно снисходить к суетным забавам прелатов, высокие дарования которых столь полезны, но эпикурейская наклонность не должна стать очками, сквозь которые и ересь кажется красотою.

Пафнутио. Кардинал Аквпла arbiter elegantiarum.

Дзах. Но не arbiter hearesiarum.

Кардинал (встает). Отец, вы конкуренты ордена святого Доминика, Хе–хе–хе! О, Хименец, вряд ли удержишь ты свою славу непобедимого!

(Уходит.

Иезуиты идут за ним, перешептываясь между собой. Приор и Бильбиа следуют сзади.

Сейчас же с противоположной стороны входят два мальчика в кружевных рясках и гранатно–красных пелеринах. Один, раздув щеки и выпятив живот, подражает Пафнутио, другой, согнувшись дугой, передразнивает дома Лапе. Оба останавливаются и хохочут.)

1 мальчик. Беппо, сейчас сюда никто не войдет. Покажи, как танцуют тарантеллу.

2 мальчик. Глупец. Ее танцуют вдвоем. Это танец любви.

Его изобрела диаволица Венера. Божия Матерь закрывает глаза, когда взгляд ее упадет на двух итальянцев, танцующих тарантеллу.

1 мальчик. Но ты же ее танцуешь?

2 мальчик. Еще бы, моя мать Кармелумия Ди Капри танцует тарантеллу, как никто.

1 мальчик. Ну, покажи. Во мне живет бес танца, который даже под церковную музыку дергает мне руки и ноги, словно я паяц на нитке, которую держит…

2 мальчик. Св. Вит. ха–ха–ха!

1 мальчик. Покажи!

2 мальчик. Смотри: луч солнца ворвался в парлаториум!

Сегодня веселая погода. Стой! Я сниму эту одежду. (Быстро снимает ее, остается в рваных коротких штанишках и разорванной рубашонке.) Алейайе! (Становится прямо под лучом, солнца.) Нет ни тамбурина, ни кастаньетов. Слышишь: тамбурин делает бум–буру–бум брр, и кастаньеты атта–тта–рра–та–рра–та. Алейайе,

(Танцуют в луче солнца, другой мальчик жадно присматривается и повторяет некоторые жесты.)

Кампанелла (входит). Ха–ха–ха! Ах вы стрекозы. (Мальчики пугаются.) Ха–ха–ха! Не мне же сердиться на вас в этот синий и золотой день. Беппо. знаешь ты вдову кузнеца Барбару?

2 мальчик. Знаю, отец мой.

Кампанелла. Поди туда и скажи живущей там сейчас девушке Марии, что она должна прийти сегодня к черному камню у Аква Арджентина… к заходу солнца.

2 мальчик. Скажу, отец мой.

Кампанелла. Ты славно танцуешь. Ты сын Кармелучии?

2 мальчик. Да, отец мой.

Кампанелла. А знаешь ты, что когда пляшешь — служишь богу так же, как там у алтаря?

2 мальчик. Нет, отец мой.

Кампанелла. Это так,

2 мальчик. У алтаря строго и благоговейно. А танцую я весело и свободно.

Кампанелла. Слушай, мальчик, запомни и пойми, когда подрастешь: приходит время, когда на пирах будут благоговейно веселы, а у алтаря веселы и свободно благоговейны. В мир пришел некто вернуть согласие солнца с духом, ведь они между собою согласны. Некто пришел сказать, что Господь–дух и Господь–Солнце должны помириться на земле, как дружны они в небесах своей тайны. Беги, мальчик!

ЗАНАВЕС.

Картина III. Диспут.

(Часть большого храма в монастыре Стило. Виден край скамей капитула, где сидят кардинал, епископ, приор, иезуиты, доминиканцы, видна кафедра, толпа, впереди на креслах дворяне, дальше буржуазия и, наконец, простолюдины. Среди них, совсем на аван–сцене слева, Мария и около нее Диониссио. С просцениума лестница спускается в партер, на ней тоже народ по бокам. В партере перед креслами первого ряда

12 пустых стульев. Средний из них имеет вид небольшого трона.

При открытии занавеса дом Хименец, старик с морщинистым лицом и театральной жестикуляцией, кончает свою реплику на кафедре.)

Хименец. Нет, не для счастья и совершенства существует земля, и суетны надежды на обновление юдоли скорби. Господь дарует исполнение заветов за гробом тем, кто заслужил. Царство его не от мира сего. Но когда ты, брат Фома, ухищряешься изловить меня здесь и говоришь: почему же отцы–иезуиты не склоняются к полному умерщвлению плоти, почему не скажут самим государям — бросьте устраивать землю и думайте только о небе, — то на это скажу тебе: истинно, земля есть место испытания, но чем неблагоустроеннее она, тем тяжелее условия испытания. Благоустроенное государство облегчает путь праведности. Так учит и твой величайший доктор, подлинно великий, Фома. Но было бы заблуждением для церкви благоустроение, как средство облегчения, принять за цель. Предположи на миг, что жизнь вполне благоустроена? Это значит, что она не только раю подобна, но и прямо рай, ибо два благоустройства, взятые в суперлативе, равны. Ergo, земля стала бы раем. Ради какой же награды человек устремлялся бы выше? По мысли, заблуждающийся…

(В эту минуту входят испанцы, впереди них донна Пиа в великолепной одежде и в шляпе с перьями. Испанцы рассаживаются вокруг нее, а Спинелла рядом с нею, в партере перед первым рядом.)

Пользуясь минутой, дабы приветствовать высокую деву Испании. Virgo regia gaudeamus de praesentia tua, pulcherrima! — Proseguo. Но благоустройство внешнее и благополучие, которое пресекло бы стремление, не праведность еще, брат Фома. О, сколь праведнее страдалец, под’емлющий очи к сему символу искупления в муках (театральным, жестом показывает на распятие), чем твой землежитель, преисполненный довольствие. И на что богу праведность, вытекающая из условий жизни, а не взятая с бою у греха и зла? Истинно, истинно говорю тебе: убийца, раскаивающийся ближе ко Христу, чем твой человек умиротворенной и благополучной земли, безбурно текущий по назначенному ему ровному руслу, Ты хочешь, заблуждающийся брат мой, чтобы на земле не стало больше богатых и бедных? Но богатство есть великое искушение и, побеждая его милосердием, богатые под’емлются над ним и поборют демона Маммону. Также и бедность есть искушение, дьявол кладет в сердце бедного яйца ехидны — зависти, но если терпением и кроткой любовью к самой бедности своей бедняк поднимется до ангельской чистоты — все небо улыбается.

Итак, брат Фома, ты мудрствуешь. Заблуждается, кто говорит, не думайте о земном, ибо не напрасно бог дал нам землю. Устроим и очистим сей длинный проход, ведущий одних к вратам спасения, других — к вратам адовым. Заблуждается и тот, кто говорит: думайте о правде на земле и святость приложится вам. Такие забывают небо. Мы же, благослужа братьям на земле, не взыскуем. Querimus beatitudines coelestas. Нам земля есть лестница, а плоть — носительница души. Содержи в чистоте комнату в гостинице, но помни, что ты в пути к далекой еще родине. (Тихо молится.) Amen.

(В толпе явное движение одобрения.)

Диониссио (к Марии). Как–то он ответил на это? Иезуит мудр.

Мария. Он ответит. Смотри, как вздымается его грудь и как горят глаза.

Кардинал (епископу). Много лет не присутствовал я на таком диспуте. Эрудиция осталась в стороне и живая мысль в борении предстала перед нами.

Епископ. Хорошо ли это? Дом Хименец сделал бы лучше, опровергая Кампанеллу, единственно от писания.

Кардинал. Вы думаете, это возможно? Пророки, Евангелие, все писания — книги, полные тем же звеном, что и ваш Кампанелла,

(Хименец сходит с кафедры, на которую немедленно всходит Кампанелла. Он очень взволнован и сразу ударяет кулаком по барьеру и громко восклицает.)

Кампанелла. Так вот как!

(Наклонившись вперед, роет глазами толпу, словно разыскивая отдельных людей.)

Д. Пиа (встает с кресла). Это он! Это сатана с горы! Я сразу узнала его. Это он проповедует здесь бунт, стоит взглянуть на него, чтобы узнать сатану!

Спинелло. Полиция должна следить за ним пристальнее, если святая инквизиция дремлет.

Дзах (к Пафнутио). Он взволнован. Он погубит себя окончательно. Господь ожесточает его, дабы покарать. Желаю ему от души вдохновеннейшего красноречия.

Пафнутио. Он бежит, как дикий кабан, в капкан.

Кампанелла. Так вот как! Надо устроить землю, но не слишком хорошо, дабы земля не сравнялась с раем! Удержите смех, друзья. Risum tcheatis. Или за несмышленных детей ты считаешь нас, Хименец? Или, может разумный не увидеть, что либо возможен рай на земле, либо нет? Прими первое этой дилеммы. Рай на земле возможен, но что такое рай? Есть ли это просто сад между Тигром и Евфратом? Место, где плоды произрастают без садовника? Нет, рай есть место невинности, любви и общения с богом. Итак, что значит: рай возможен на земле? Это значит, что искупление, указанное Христом, закончено будет церковью, а даст то, о чем говорил Иоанн: царство божие на земле, на земле. Новый Иерусалим, то, о чем возвещает ап. Павел, предвидя новую землю, но землю и новое небо над нею, но над нею — землею. И припомни, Хименец, пророчество божие через Исайю: «Благоволение его в страхе божием, и будет судить не по взгляду глаз своих и будет обличать не по слуху ушей своих; но будет судить бедных по правде, и будет решать дела смиренных на земле по справедливости; и поразит землю жезлом уст своих и умертвит нечестивого духом уст своих; и правда будет поясом на чреслах его и верность — на бедрах его. И волк будет жить вместе с агнцем, и леопард будет лежать вместе с козленком; и телец, и лев, и вол будут вместе, и малое дитя поведет их. И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев будет есть солому, как вол; и грудное дитя будет играть над норою аспида, и отнятое от груди дитя положит свою руку на гнездо василиска. Не буду делать ни зла, ни вреда по всей святой горе моей, потому что земля будет так наполнена знанием господа, как морское дно покрыто водою».

О, дивные слова, о, поистине божественное вдохновение! И если подобный рай на земле возможен заслугами святых, под коими разумею всех строителей общего блага, то неужели не снято в глазах господних итти по сему пути? Оставь же это, Хименец. Оставь это. Кто этому поверит? И вспомни другое положение твоей дилеммы. Рай невозможен на земле, — почему же боишься ты устремления к нему, почему боишься для достижения что–то порвать, раз самое достижение немыслимо? Хименец — ловец разума, порыв к лучшему остановится только, когда самое лучшее будет достигнуто, но по достижении истинной цели порыв поистине ненужен. Ангелы никогда не порываются: они и так в боге. Requiescunt in расе aeterna. Но ты намекаешь, тонкий доктор и лукавый, что мой рай есть благоустройство внешнее и что оно–то остановит благостроение душевное. О, хитрый, разве об этом говорю я? Не ты ли сказал: облегчим условия достижения святости. И ты же говоришь: повесим на шею одному гирю золотую, а на шею другому жернов сельский и пусть плывут. Дабы облегчить воспарение духа, надо изгнать пресыщение одних и голод других. Если хочешь быть совершенным, сказал Спаситель, продай имущество твое и раздай бедным. Благоустройство земли, как я толковал тебе, и чего ты притворяешься, будто не понимаешь, заключается в том, чтобы трудом всех превратить землю в сад благоуханный и плодоносный и города в жилище прекрасное, самими стенами располагающее к мудрости и любви. И о сем прочти у Иоанна, богослова. Так поддерживая эту основу бытия телесного немногими усилиями, освободишь большую часть силы всей: людей для жизни духовной. Тогда–то воспарим. Зачем засоряешь дорогу уму? Зачем извращаешь пути сердца? Ухищряешься, ибо защищаешь богатство богатых правдой и неправдой. Делаешь вид богослужения. На деле же ты–то и служить Маммоне.

(Движение в толпе. Простолюдины, взволнованы. Дворянство и испанцы возмущены, доминиканцы сдержанно шепчутся между собой.)

Да! Прославляешь бедность, чтобы бедняк был терпелив, пока вы стрижете его. Хуже подобные, чем фарисеи, ибо именем Христовым, и раем, и праведностью скрепляют мерзостную неправду жизни, от которой не только господь отвращает лик, но и солнце готово было бы уклонить лучи свои… Вы, богатые и знатные, слушайте меня: ваше богатство — золотые цепи, говорит иезуит: сбросьте же их. Нет, вы не сбросите их, сладостны вам эти узы. Тогда вы, бедняки, соединяйтесь, чтобы снять с себя железные ржавые цепи, сбросить которые молит душа ваша. Господь всевышний и Владыко–солнце помогут вам, если вы сами поможете себе. Истинно говорю вам, вы великая сила божья. Когда сплотитесь воедино, когда станете единым стадом — воздвигнется единый пастырь и поведет вас к земле обетованной. И не бойтесь разить, если придется, ибо Иисус Навин разил, и солнце остановилось, чтобы светить ему, так как он землю очищал от нечестивых.

Д. Пиа. Сатана! Сатана…

(Шум среди слушателей.)

Пиа (вскакивая с кресла). Я не могу больше слушать эти речи.

(Испанцы встают со своих мест, один выхватывает шпагу. Среди дворянства также шум и возмущение. Простолюдины мрачно сгружаются вокруг кафедры, Монахи встают со своих мест, взволнованные пререканиями между доминиканцами и иезуитами.)

Кампанелла. Испанка, изыди, если не можешь слушать! В тебе сатана, он не выносит глагола истины! Изыди, гордая, ибо о таких, как ты, сказано в святом писании: возгордилась ты, дочь Сиона, и ходишь с вытянутою шеею, с нескромным взором, выступая с сладострастными движениями и гремя драгоценностями твоими, но Господь сделает плешивым темя дочери Сиона и обнажит срамоту ее.

А! вы шумите, знатные испанцы, и те, что клонят перед ними дворянские спины, чтобы милостию их править нами. Однако вы же христиане? Смотрите сюда прежде, чем уйдете от бича моих слов. Это ли ваш бог? Обнаженный, исхлестанный плетью, гвоздями пригвожденный. Ваш ли это бог? Он? Бедняк? Плотник? друг рыбарей? Смотрите, друзья, на их шелка, и золото, и перья?.. И вспомните вчерашний день каждого из них. О, братья, калабрийцы, их ли это бог? Уйдите же. А вы, братья–монахи, сторонитесь тех среди вас, кто служит зверю. Это вы пойдете с крестами, с песнею впереди на рода, когда двинется новый Израиль из Египта, новые левиты нового Исхода. Иезуиты, вы извратили церковь, вы–то защитите ее? Вы подобны негодяю, который живет продажей тела матери своей.

Дзах. Не слушайте, не слушайте его! Теперь же всем видно, что дьявол говорит его устами. Стащите его с кафедры!

(Иезуиты и дворяне бросаются, чтобы стащить Кампанеллу. Доминиканцы и народ, чтоб помочь ему. Свалка.)

Мария (голосом громким, покрывающим шум). Благословен муж господень! Благословен сын Солнца! Благословенна правда, шествующая в мир! Осанна!

(И крики: Осанна! Осанна! подымаются отовсюду. Заглушая бешенство противников, они передаются в партер и ложи и отовсюду кричат): Осанна! Осанна! (И внезапно громозвучно и сладко раздается орган победной руладой и —)

ЗАНАВЕС ОПУСКАЕТСЯ.

Действие второе. Мессия.

Картина I. Монахи.

(Внешний двор монастыри Стило. Вал с бастионом. На верху мортира. Около нее сторожевой с аллебардой. Несколько вооруженных людей сидят и спят. У подножия вала лужайка, залитая солнцем. Поодаль Барбара и Мария около колодца разбирают целебные травы, насыпанные кучей между ними. Беппо и Чекко играют в кости на большой перевернутой кадушке.)

1–й солдат (лениво потягиваясь). Как звонко петухи поют. И цикады трещат. И травами этими пахнет. Хорошо… Живем у монахов сытно, а неприятель и не думает атаковать.

2–й солдат (зевая). Скоро будет дождь… Если не ночью, так завтра утром… (Зевает и приподнимается на локте. Кивает в сторону Марии.) Какая девка.

1–й солдат. Я хотел–было пощекотать, да получил тумака, как от хорошего парня. Держится вроде служанки, а горда.

2–й солдат. Понятно. Евангельский Мессия только давал своим Мариям мыть ноги и отирать волосами, а наш Мессия…

1–й солдат. Ха–ха–ха. Вот почему я не верю ему. Он недостаточно постник!

2–й солдат. Где уж! Видел, как он тащил туда мортиру на вал. Он силен, как буйвол. Ему нужно мяса жареного и живого.

1–й солдат. Охо–хо–хо! Уж и говорить–то ты здоров.

2–й солдат. Какое нам. дело до того, что он за Мессия? Монастырь платит червонцами, а они–то настоящие,

1–й солдат. Кормят, поят.

Беппо. Все проиграл. Хочешь так: ты — весь выигрыш, а я — тарантеллу. Проиграю — берусь тебя научить.

Чекко. Ишь ты. Я и так научусь.

Барбара. Чекко, Беппо, смотрите — куры опять в саду. Загоните их сейчас же.

(Дети с хохотом убегают.

По сцене бежит курица, за нею с криком Чекко. Солдат быстро вскакивает и ловит курицу.)

1–й солдат. Моя! А еще никогда не выпускал я куру, попавшую мне в лапы. Эта пойдет в мой личный суп. (Уходит.)

(Медленно входят Стефано Каппанера, Бильбиа, еще три доминиканца.)

Стефано. Иначе мы не можем поступить. И все окончится хорошо. Кардинал–диакон поехал к его святейшеству в наилучшем настроении. Испанцы и знать не рискнут атаковать монастырь, так как ясно, что за нас встанет весь народ вокруг, во всех селах. Ни одна капля крови не прольется. Когда все обойдется — мы отправим Кампанеллу в Рим, и там разберутся во всем.

Бильбиа. Простите, отец приор, но вы непривычно близоруки. Ведь дело не об угрозах испанцев схватить брата Томасо, не в неприятностях с ними… Если бы дело пошло на открытое восстание провинций против Испании, а стало быть и Неаполя, — я и тогда был бы спокоен сравнительно. Дела политические. Самое большее — это грозило бы разрушением наших стен и телам нашим. Но брат Фома об’являет себя Мессией. Но толпы поселян пьяны от языческого фанатизма. Но в самом монастыре больше половины братий стали солнцепоклонниками. У брата Фомы сумасшедшие планы.

Стефано. Что вы хотите, брат Джиованни? Чтобы я выдал иезуитам Кампанеллу? Я не сделаю этого. Что сказал кардинал? Держитесь, я выхлопочу у святейшего отца бреве, который выведет вас из вашего затруднения. Кардинал–диакон полюбил брата Фому, да и святейший папа его любит. Вооруженные силы Спинелло невелики. Он не посмеет напасть на нас. Все обойдется.

(Входит Диониссио.)

Диониссио. Отец почтеннейший, сюда идет учитель и народ, воспевающий хвалу жизнедавцу–Солнцу. Я привез крестьян из поморских деревень. Это рыбаки, какими были первые апостолы.

Мария (встает). Диониссио, как же ты не сказал мне? Есть ли у вас цветы и все, что надо?

Диониссио. Все есть, Мария. Слышишь, они поют.

(Близится хор голосов и звуки труб.)

Бильбиа. Терпимо ли это нечестие и язычество?

Стефано. Не знаю. Бог сам скажет.

(Входит шествие. Впереди два человека несут знамена, один — красное с изображением солнца, другой — голубое с золотым крестом, другие два трубят в трубы. Дальше 7 или 8 монахов, которые поют, в руках у них подсолнечники. За ними идет Кампанелла. Сверх белой рясы доминиканца на нем оранжевый омофор, а на голове венок из роз. В руках у него большая клетка с птицей.)

Хор: Слава, слава жизнедавцу богу,

Слава божьему пресветлому царю.

Кампанелла (торжественно).

Соколу открою я дорогу,

Внуку солнца клетку отворю.

(С церемониальными жестами поднимает над головой клетку и отворяет ее. Птица вылетает и исчезает.)

Братья–рыбаки, садитесь здесь на лужайку. И вы, братья монахи.

Я рад, что здесь оказались и другие. Рад видеть здесь святого старца настоятеля Стефано Каппанеру и ученейшего моего друга, родственную мне душу Джиованни Бильбиа и всех вас. Ибо я могу возвестить вам чудо. Какое счастье сметь возместить чудо. Приблизься, мой Диониссио, приблизься и ты, Мария. Станьте подле меня.

Бильбиа. Что еще возвестит он? Какое новое безумие?

Кампанелла. Братья, вы уже знаете, кто я. Как Моисей — евреям, и Нума Помпилий — Риму, и Магомет — измаильтянам, наподобие даже Иисуса Христа, благословенного, пригвожденного ко кресту и присно и во веки причтенного славой пресвятой Троице, я пришел дать вам закон, вам, калабрийцам.

Мария (становясь на колени). Благословен.

Кампанелла. Конечно, дьявольская и грозная Испания и более близкий нечестивый Ирод Фердинанд Неаполитанский восхотят искоренить меня и учение мое. О, ты, Испания, повторяющая: Христос, Христос, но нечестивая, жадная, черствая сердцем! Вот солнце, истинный наместник бога, папа небесный воздвигнет мне защиту из среды неверных, из страны восхода своего. Видите ли вы, люди: суда и галеры и фелюки на взморье?

Старый рыбак. Их видно с берега в хорошую погоду. Это турки. Но они не собираются напасть на нас. Они сошли на берег и покупали рыбу, и платили за все.

Кампанелла. От главного корабля, на парусах которого вышит большой пурпуровый полумесяц, отчалил бриг о 16 веслах. На носу стоит в узорных шальварах и в золотом тюрбане некто, кого бог посылает мне в братья. Он вышел на берег и приближается сюда… Не правда ли, мой Диониссио? Он близко?

Диониссио. Вероятно, брат Фабио привел его уже сюда. Да… Я слышу гул толпы у ворот.

Кампанелла. Так звоните же в колокола и трубите в трубы!

Бильбиа. Как, для мусульманина? Безумие! Безумие!

(Хочет уйти.)

Стефано. Останься, Джиованни. Я нуждаюсь в твоем совете.

(Колокола и трубы.

Быстро, как кошки, входят три негра в причудливых нарядах, 2 евнуха расстилают ковер. Сопровождаемый двумя высокими телохранителями входит Гасан Чикола в роскошном восточном наряде.

Движения его быстры, говорит он пламенной скороговоркой.)

Г. Чикола. Ты брат Фома Кампанелла?

Кампанелла. Я.

Г. Чикола. Хочешь говорить со мной наедине? Ты видишь, какую честь я тебе оказал? Сам приехал, сам приехал. Я сам. Я могучий человек в могучей стране. Мигну — и отрубят человеку голову, — голову человека мне на забаву. У меня 7 дворцов, у меня 114 ясен, не считая невольниц. Я сижу на одной подушке с падишахом, и его младший брат, красавец, зажигает нам обоим кальян. Я одержал 9 побед на море, я сжег и пленил больше кораблей, чем сколько их у всех городов Италии вместе взятых. Но я калабриец, я калабриец! Здешний моряк. И многие тут меня знают. Ге? Шипионе? Старик? Попрежнему чинишь сети?

Рокко, ты совсем поседел. Ха–ха–ха! Ну да, ну да. Я отступил от Христа. Почему? Мог ли я жить под пятой испанца? Никогда! Чикола горд, как сатана, как сам Иблис, гордейший из демонов. И вот я тут с небольшим флотом, но я могу призвать тысячу судов. Непобедимую армаду. Я здесь потому, что, видишь ли, монашек, меня тянет сюда к этим скалам и снегам, отражающимся в море… Эта страна будет свободной, или умри душа Чикола! И твои монашки приехали мне сказать, что ты поднял восстание и вооружил Стило, что испанцы попрятались, как крысы, и рыбаки похватали старое оружие. Ге? Держись. Держись, Томасо. Я полечу отсюда, как орел морской, и вернусь, как мысль о мести; они не успеют еще послать сюда силу из Неаполя. Пойдем говорить с тобой наедине. Пойдем говорить на счастье мое.

Кампанелла. Брат Чикола, брат о солнце, я пойду говорить с тобой, но вот омраченные лица кругом: они думают, праведные монахи и старцы преподобные, и все эти простые сердца; не вырывает ли из когтей Испании, дабы предать в пасть турка? Гасан Чикола, калабрийское сердце: поклянись этой родиной нашей, землею, цветущею душистыми травами и теми горами, подпирающими самое небо и могилами отцов наших, что ты поможешь нам освободиться и оставишь нас свободными!

Г. Чикола. Фома, вождь моих братьев! Клянусь нашей землей и святой утробой ее ah, che l–sange mi si bruccia! если я солгу, клянусь этими снегами, как сединами деда, и старой моей и новой моей верой. Allah al mehem mehe!

Да я ли порабощу Калабрию? Я ли не обижу Италию мою? — Италия отняла у меня все, Турция мне все дала. А в сердце моем Италия на троне, в сердце моем Турция целует ей ножки.

Кампанелла. Идем, брат. Вы же все, да не сомневается сердце ваше. Я веду вас дорогою верной, пастырь добрый. Расходитесь в мире и ждите.

(Широким жестом благословляет их, обнимает Чикола и уходит с ним. Все расходятся. Остается Стефано Каппанера, Джиованни Бильбиа и три доминиканца.)

Бильбиа. Не смущены ли вы, отцы и братья? Не смущены ли, наконец? Мое сердце волнует не союз с султаном, а союз с Магометом. Исчадие лжепророка в стенах святых. Губил тела Фома, губит и души.

Стефано. Признаюсь, признаюсь.

Бильбиа. Да простит мне св. Доминик, но я должен, наконец, сказать тебе, отче честный, ты слаб, ты слаб.

Монахи. Слаб, слаб, нельзя терпеть!

Бильбиа. Навождение. Своим красноречием и решимостью в действиях, громовым голосом и огненными глазами брат Фома околдовал половину братии, ошеломил нас, обезволил настоятеля, прельстил кардинала.

Диониссио. Каркаете! Остаток трусливых в святом нашем монастыре.

Бильбиа. Обнаглел ты, юноша. Поведение твое — лучшее доказательство козни демона в этом деле. Как осмеливаешься говорить со старцами?

Стефано. В самом деле распустилась дисциплина. Надо поднять жезл.

Диониссио. Я ненавижу вас. Вот пришел некто, кто преобразит мир, и вы хотите погубить его в самых стенах монастыря, ставшего оплотом спасения.

Стефано. Опомнись! Ты еще мальчик. Тебе ли учить?

Диониссио. У нас в чистых сердцах загорелось солнце. Отроки стали мужами. А у вас, болотных, мудрые старцы обращаются в суетных и трусливых баб. Но знайте, мы — зелоты. Мы будем биться под знаменем солнца. Изменники падут от нашей руки.

Стефано. Как огорчен дух мой. Пойдемте ко мне, братья. Соберемте старцев. Посоветуемся еще и еще.

Бильбиа. Молодой брат, лучшее, что вы можете сделать — истребить нас и даровать нам венцы мучеников. Но ты ошибаешься, видя в нас врагов. Мы любим брата Фому и больше думаем о душе его, чем о своих душах.

Диониссио. Брат Джиованни ни дать ни взять иезуит.

Стефано. Пойдем, пойдем, братья.

Старший монах. Плетью тебя, мальчишка!

(Диониссио вызывающе смеется. Монахи встревоженной толпой уходят.

Диониссио садится у колодца. На сцене никого, кроме сторожа, стоящего у мортиры, который тихо. напевает или насвистывает песню без слов.

Через пару минут входит Мария с большим глиняным сосудом и приближается к колодцу за водой.)

Диониссио. Привет тебе, Мария–дева, благословенная ты среди женщин.

Мария. Привет тебе, братец милый. Жарко и надо принести холодной воды брату Фоме… Они громко беседуют в келье с турком.

Диониссио. Мария, любишь ли ты учителя?

Мария. Только любовь к нему и угождение ему — вот я и вся.

Диониссио. Ты подарила ему сокровище несметное. Но я подарил ему больше.

Мария. Я ничего не подарила ему.

Диониссио. Себя подарила ему.

Мария (опустив глаза). Я раба учителя моего.

Диониссио. Но я подарил больше. Подарить себя легко. Мария, я давно подарил себя учителю. Но, Мария, если бы ты знала, как я любил тебя с каждым днем, с каждым часом все больше. Все минуты мои во сне и наяву полны были тобой. Дуновение концов платья твоего казалось мне дыханием духа святого. Если взглядывала ты на меня — сердце останавливалось. Если случайно прикасался к тебе — боялся упасть в изнеможении. Куда ни шел, что ни делал: Мария. Мария! О сны мои! Но я запретил себе любить тебя, Мария, ибо Сильный, и Благой, и Мудрый положил на тебя руки. Я пригвоздил мое сердце к кресту. И вырвал исток моих слез. Ох, много принес я в дар учителю.

Мария. Красавец ты мой, и я бы полюбила тебя.

Диониссио. Тише. Не буди умирающего эрота. Пусть умирает тихо. Не искушай, девушка. Вот он идет сюда радостный. Он ищет нас, друзей своих. Но я уйду сейчас, ибо несколько смутен я. Побудь с ним. Счастье дает ему силы.

(Диониссио уходит.)

Кампанелла (подходя к Марии). Что, Мария? Что, дорогая? Растет благословенное дело свободы. Если мы продержимся всего дней 20 — флот Чикола будет здесь и родится великая держава Солнца.

Мария. Во мне нет сомнения.

Кампанелла (садясь около нее). А я–то. Я крылат. Поистине, — захоти я, — полетел бы к солнцу. Силу чувствую в себе нечеловеческую. Мария, полдень мира наступает. Я — дух полуденный. Мария, солнце — отец мой, как бог супранатуральный был отцом Иисуса. Не бойся ничего и знай: царство солнца берется насилием. Нам предстоит большая борьба. (Пауза.) Посещение турка наполнило душу мою веселием. Сегодня у нас должен быть праздник. Но я не хочу собирать братьев и крестьян, чтобы они пели я играли на инструментах. Я хочу отпраздновать мой праздник с тобою, Мария.

Мария. Если могу послужить тебе — прикажи. Если могу принести радость тебе — это счастье мое. Если могу страдать за тебя — это веселье мое. Если умру за тебя, брат Фома — это венец мой.

Кампанелла. Откуда ты такая? О, крестьянство Калабрии и крестьянство всей земли! Чего не таится в тебе! О, женщина! Как мало знают тебя, как не ценят сокровище, данное мужчине в подруги. Женщина! Для меня теперь в этом слове звучит что–то несказанное: пышное, царственное, сладостное. Вступаю в полдень мой. В полдень солнце жгуче ласкает подругу свою — природу… Мария — прекрасна ты. Мы с тобой, как солнце и природа. Как вьются твои волосы, какой сильный сок завивает их, как побеги винограда, и солнце золотит их отливами, радующими взор. Как дышат волосы твои, как цветок плетения кос твоих. Когда касаюсь их рукой — нежится ладонь моя. Когда касаюсь губами — пью шелковую нежную струю. А лоб твой и брови твои: великий архитектор не построит так: циркуль божий из золотых лучей соразмерил здесь все; под темными арками, подобными крыльям орла, горит дивный свет. Мария, в глазах твоих солнце целует сына своего: жизненный огонь, живущий в крови твоей. Трепещут твои ноздри, как у нетерпеливого коня, и щеки твои рдеют, словно кровь ищет, где показать миру пурпур свой. О ткань, краше, чище, пушистее, румянее персика, и теплота и свежесть. Когда губы касаются щеки твоей — они замирают в блаженстве. Но не надолго, ищут они большего, пронзенного страстью и дрожью живого взаимного и находят пир, уносящий за пределы — в единении о губами твоими. Шепчу тебе слова, пою песню песней. Хотел бы красками рисовать эти лепестки и жемчуга. О, красками, и музыкой, и ароматами хочу петь тебе песню песней, ибо ты — Суламифь. Встань, женщина, пойдем, пойдем со мною. Полдень. Жажда. Торжество… Тишина. Пойдем со мною, женщина. В этот час я полон, разорвется сердце в трубном крике. Это счастье. (Обнимает ее и они медленно уходят.)

(С другой стороны сзади входит Бильбиа, останавливается посредине сцены и смотрит перед собой.)

Бильбиа. Тень моя… Прямо предо мною. Еще худее и сутулее, чем я сам. Ну, тень моя? О чем ты киваешь мне? Да, нельзя терпеть. Бог повелевает. Да, поскорее на север. Верхом, монах. Припомни отрочество. Мчаться к графу Лемносу, суровому наместнику. Пусть спешит сюда, если не хочет, чтобы Фердинанд потерял Калабрию.

Джиованни, припомни твои мечты о свободе родины! Припомни, как читал с братом Фомою, поучал его великим заповедям истинно христианских учителей, и повести о священных войнах апостолических братьев, во главе с величайшим святым, грозным мучеником Дольчино! Думал ли ты, что будешь бороться на пороге старости с его преемниками? (Пауза.) Бог видит мое сердце. Я не предаю. Я сам святое дело равенства и свободы во Христе спасаю из рук безумца, язычника и магометанина.

(В то время, как Бильбиа говорит все это, маленький Чекко крадется сзади него и прячется под опрокинутую кадушку. Когда Бильбиа окончил последние слова, он приоткрывает ее и кричит звонко.)

Чекко. Джиованни завидует.

Бильбиа (оглядываясь). Кто? Чей голос? (Пауза.) Странно. (Пауза.) Нет, Джиованни не завистлив. Джиованни на страже. (Пауза.) Эй! Ты, там на страже. Что видно на море?

Страж (с бастиона около мортиры). Турок плывет на юг.

Джиованни. Тем лучше. (Уходит.)

Чекко (опрокидывает кадушку). Я напугал его. Ха, — ха, — ха,! Беппо, Беппо.

(Беппо прибегает.)

Беппо. Ну?

Чекко. Знаешь, тут будет история. Я ничего не понимаю, почему они и что происходит, но будет большая драка.

Беппо. И пусть. А мы будем танцевать,

Чекко. Да. я–таки научусь тарантелле.

Беппо. Никогда не научишься без меня.

Чекко. Ты думаешь? Смотри–ка. (Танцует.)

Беппо. Не так, не так. Это делается вот как… (Танцует.)

(Вдали гром.)

Чекко. Гроза идет.

Беппо. Как хороню. Как все хорошо.

Тара–та–та — та–рра, тата–рра–та–та–та–та–рра.

(Танцуют. Гром.)

ЗАНАВЕС.

Картина II. Крестьяне.

(Вечер. Рощица пиний. Широким кругом сидят на земле и на камнях крестьяне. Между ними старый Шипионе и Рокко, черный и косматый Дзио Неро, кривой Иорио, красивый Таддо и каменщик Крапаччи. Диониссио проповедует).

Диониссио. Он сам придет к вам сегодня и зажжет вас своим словом.

Шипионе. Кто же не хочет, чтобы было лучше? Но верно говорит наш священник — лучше будет на небе за гробом. А если он врет, значит, ни где не будет лучше крестьянину. Будем покорны. Я ведь тоже слыхал кое–что про мужицкие восстания. Бичи заменяют скорпионы, как говорит наш священник.

Диониссио. Ваш священник трус, болван и негодяй. Он испортил тебе голову и сердце, дедушка Шипионе. Дети божий должны неустанно добиваться блага. И секира лежит уже у корня дворянских дерев. Словно не знаешь, что в звездах записана судьба. А сам святейший папа признает астрологическую мудрость Кампанеллы. И сей великий муж в звездах прочел о наступлении царства пастухов, рыбарей и земледельцев.

Шипионе. В звездах, в звездах, и букв–то читать не умею, но я знаю, что знаю.

Рокко. Будет лучше. Но будет лучше, когда ниспошлют нам с небес благочестивого господина. Когда господь перестанет гневаться и захочет приласкать детей своих, он пошлет нам благого короля. Дворяне и сановники, как тучи, не пропускают к нам лучей короны, ни воплей наших к отеческим ушам их христианнейших величеств в Неаполе и Эскуриале.

Диониссио. Терпения нет. Ты хуже всех, дядя Рокко. Скорей можно продолбить скалу, чем мужицкий предрассудок. А ты ведь самый умный рыбак на всем побережий. Короли — это атаманы разбойников, бандиты, которые душат вас и будут душить детей ваших, если вы не опомнитесь.

Д. Неро. Постой, монашек, ты говоришь правду. Живем собачьей жизнью.

С каждой неделей становится хуже. Теперь все подати требуют деньгами, а где напасешься денег? Отцы наши жили, как собаки, но они жили много лучше, чем мы. А в замках вино и песни. Во многих роскошь, о которой не мечтали их отцы. Пес и лошадь стоят у них больше, чем сколько нужно, чтобы целая семья крестьянина была сыта и весела. Бьют нас. Дочерей же насилуют. Одних забили до того, что те стали тупыми овцами. А для других одно осталось — уйти в горы и стать волками. И я уйду. Вы знаете, что мою дочь забрал к себе Уффо ди Рипа. И он скоро прогонит ее, как делал с другими. Я подожду. когда родится ребенок. Потом я удушу его. Тогда я уйду в горы. Может быть, доведется с другими отчаянными головами встретить какого–нибудь рыцаря на глухой дороге. О, попадись мне какой–нибудь! Они изобретательны на муки к нам. Но Дзио Неро натешился бы над ним, как дьявол не умеет тешиться над грешниками.

Диониссио. Вот это уже гораздо лучше. Но мы найдем достойное оружие твоему гневу, рыбак. Недавно мне сказали, какую пословицу придумали про вас юристы, друзья крестьяне. Rustica gens — optima flens, pessime gaudens. Лучше всего, когда мужик плачет, а мужичья радость — наихудшая вещь.

(Ропот негодования.)

Кривой Иорио. А монахи разве лучше юристов, разве лучше они купцов и бар? А монахи не грабят нас, скажи–ка, молоденький монашек?

Диониссио. Мы не из тех. Мы памятуем учение Виклефа, великого апостола, который говорил: Omnia bona clericalis ecclesiae debent esse bona pauperum. Все имущество духовенства церковного должно достаться бедным.

Иорио. По–латыни?

Диониссио. По–латыни.

Иорио. И вы напишете это на пергаменте, на хартии? Сделаете законом?

Диониссио. Да. Мы сделаем больше: мы напишем на хартии и сделаем законом заповедь великих катаров: Omnes nostras possessiones cum omnibus hominibus commune habemus.

Все будет общим у всех людей. И каждое слово, которое я говорю вам, взято из уст учителя — Солнечного Мессии, старшего брата людей — Фомы Кампанеллы, который придет к вам. А я кто? — Я мальчик, учившийся у ног его.

Шипионе. Да и он молод. Ох, не ввели бы вы всех во грех.

Крапаччи. Мы, мастеровые люди, поддержим Фому Кампанеллу. У нас давно поется хорошая песня, такая, словно он ее сочинил, а ей уже более 100 лет, наверно.

Поет.

Не надмевайся, дворянин,

Уймем скорей, друзья, нахала,

Где был мужик и господин,

Когда Адам пахал, а Ева пряла?

Адам пахал, а Ева пряла?

Вы поделили божий свет.

Мечом рубили на куски:

Богач сгребал, а бедный нет,

Так Авель пал от Каина руки.

Брат пал от Каина руки.

Мы, каменщики, строим дом

И строим вместе, всей семьей,

Там будет равенство во всем,

То будет дом людей и храм твой, дух святой.

То дом людей и храм святой.

Дионисеио. Чудная песня. В ней узнаю отзвуки проповеди святого пророка, нашего калабрийского великого мужа Иоанна, дивно возвестившего приход солнечного Фомы, утреннего мудреца Иоахима–да–Форли.

Крапаччи. Да, у нас в братстве каменщиков свято чтут память Аббата.

Таддо. Все это ладно. Довольно разговаривать. Пусть старые сычи сомневаются. Молодость не боится смерти. Смотрите же, смотрите на меня. Пощупайте мои плечи. Глядите, какая у меня грудь. Я же жить хочу! А мне не дают жить. Ну, так я поживу в бою!

(Доносится звук труб.)

Диониссио (вскакивая). Это он!

(Все встают.)

Диониссио. Пророк идет! Снимайте шапки. (Все снимают шапки, некоторые становятся на колени.)

(Входит монах с трубой, другой с мечом. Между ними Кампанелла, сверх его белой рясы черный плащ. Он благословляет склонившуюся толпу и становится посредине. Некоторое время молчит.)

Кампанелла. Братья мои. Буду пророчествовать вам. Поймете ли вы все, что скажу? — Нет. Господь открыл мне прошлое мое и ваше. Первые и вторые шаги дела нашего. Внимайте повесть страшную, святую. (Пауза.) Братья мои. Если не поймете чего в словах моих, — поймете музыку голоса моего. Понимаете ли все в песне церковной? Умом не все и мало, а сердцем много, много, до пределов морей, до глубин бездны, до высот неба. Песню пою вам, братья. Поймете, не поймете? Нужно? Ненужно? Шел сюда и думал, что скажу рыбарям и крестьянам? Как уловлю их души? Подбирал слова. Но вдруг бог коснулся очей моих и уст моих: перед очами родилась картина, на языке — слова. Ну, что же; простые умом и сердцем — не понимайте. Но я должен спеть мою песню.

Бог мне повелевает.

И не начну ее с пророков Израиля, не скажу ничего об Иисусе.

Я не буду петь первых христиан. И святого отца нашего Доната, кто умер за чистое учение. Я начну с тебя, итальянец. Арнольд, Арнольд, мой старший брат и отец! Мы слышим твою горячую речь. В ней гордость Рима подлинного, того, что трудится. Слышишь? — Арнольд ди Брешиа грозит королям и папам, и в устах его молнией блещет забытое имя — справедливость. Погиб ты телом, спасся навеки духом. Вижу твою голову обрубок и обильно падающую почти черную кровь. Отец наш Арнольд, сопутствуй нам.

(Крестьяне повторяют вполголоса эту молитву. Они охвачены почти ужасом перед вдохновением Фомы Кампанеллы.)

Хвала вам, бедные Лиона. Кроткий Вальдус раздает имущество свое. Что мое — твое. Собирает сокровище на Небе. И благословляет тебя кроткий Вальдус с этих гор, великий калабриец.

Слава тебе, Иоахим. Слава. Слава тебе пророк духа святого. Пойте ему, пойте. Это свет калабрийских гор. С гор родимых брызнул свет миру. Слава тебе, слава тебе, Иоахим.

Диониссио.

Слава тебе, Иоахим, слава.

Возвеличится Форли средь города.

Слава тебе, слава тебе, Иоахим.

Крапаччи.

Слава, слава доктору святого духа.

Крестьяне.

Слава тебе, святой пророк божий, Иоахим.

Кампанелла. Кто сказал: люди станут свободны? Кто сказал: люди станут равны? Кто сказал: люди станут царями, богами в духе? Бог отец правил жезлом и называл вас рабами. Бог сын правил словом и называл вас сынами. Бог дух правит мыслью и называет вас друзьями.

Слава тебе, Иоахим,

Братья мои, я читал его. На коленях читал я его и выжглось в сердце моем 1600.

Точно и ясно — 1600.

Звезды подтвердили мне — 1600.

Поймите же, поймите же, братья крестьяне: 1600.

1600.

О вы, подобные Варфоломею, в нем же нет лукавства, дети Христа и блаженного бедняка из Ассизи. Кроткие завоеватели мира.

Вижу, как среди вас подняли мудрые голову, первые сыны солнца.

О, мои дорогие. О, мой дорогой ты друг.

Брат, братец, родимый, родной родименький. Фрате, фрате, Дольчино.

(Плачет.)

Плачу, плачу… Ведь это я. Ведь это я… Братец родимый — во мне ты, и я в тебе. Целуй святую Маргариту. Целуй ее голодными губами, герой солнечный. Я знаю, как ты умирал от голоду с друзьями своими на Монте–Рубелло. Красные горы облиты кровью. Красные горы, сияющие нам, как планета Марс. Монте–Рубелло. Я хотел бы сделать это имя кличем битвы в одной из битв, где будут биты последыши сынов епископа Ворчельского. Я знаю пытки Гудело и епископа Ворчела. Это мои члены откручивали клещами и дробили молотками. Это с меня снимали кожу щипцами и ножами… Это мои глаза видели страшные судороги обезображенного, кровью залитого тела любимой подруги. Поэтому плачут сейчас мои глаза. Маргарита, Маргарита, ты видела, как сгорал в дыму и пламени твой друг. А я видел глазами духа, как шипела на огне твоя окровавленная плоть.

О, муки без конца во имя крестьянского христианства! О, крест, кольми тяжелее креста Христова. Жаки, Жаки, мои французские братья. Разве мы не знаем Великого Карла? Пар пошел и кровь брызнула сразу, когда Карл Злой надел руками палача узкую корону на твое чело.

Брат мой Уот, буйный брат мой, разве не слышал я, как говорил ты с хрупким Ричардом… Я видел и слышал, как ты клялся и мычал словно буйвол и как пил ты пиво и хохотал в королевское лицо, и как брызнула твоя густая кровь под мечом проклятого Уольворта, оросив неистовым вином солнца зеленую траву сметфильдских лугов.

Джон Болл, безумный, безумный солнце–брат мой. Вот ты висишь передо мною на дереве. Сине лице твое и высунул ты мне прикушенный твой язык, и у ног твоих воют два волка, и луна глядит в твои стеклянные глаза. Болл! Этот язык метал искры правды, от которых загорится мир. О, наша огненная корона. Ты будешь все–таки править миром. Вижу твое венчание, брат Дужа, верный вождь крестьянский. Тебе надели красный обруч и дали в руки тебе красный и пламенный жезл, и ты держал их и был красивым, прекрасным.

О, прообраз, слава, слава тебе.

Пойте славу мученикам, героям и вождям.

Не забудьте, кто шел за ними.

Я перечислил предков моих.

Их поддержали предки ваши.

Табор, Крайна, Каринция, как плоды на деревьях твоих удавленники. Император и Сатана украсили деревья, плодами смерти земледельцев. Я изнемогаю и не доскажу.

Слава героям и мученикам!

Ты, Фома. Не Аннинский. Мудрец холодный и тонкий, нет, не тебя я зову, не в твою несть назван я. Я зову Фому из Мюнцера. В честь тебя назван я. Прежде, нем отрубят тебе голову — улыбнись мне, величайший среди великих.

Братья, видите ли реку крови и огня? Это все ваши дела.

Боже солнца, миром правящий,

В волны красные вступаем мы,

Стяг кровавый, пламенем сверкающий

До небес высоко поднимаем мы.

О, даруй победу нам конечную,

Ниспошли земле ты правду вечную,

Духом света одержимы мы,

Поддержи нас серафимами,

Пусть полками спустятся незримыми.

Если же готов он, крест мучении

Новый знак в пути великого учения, —

Дай печатью быть для истины кровавою

Дай нам умереть твоею славою,

Смертью пурпурной, горячей и закатною

Ради воскресенья жизнью тысчекратною.

Шипионе (тихо). Не сошел ли он с ума?

Кривой Иорио. Нет, это бог нисшел на него.

Диониссио (громко). Стойте, слушайте. Слышите колокольчики? (Голоса.) Что это? (Вбегает на холм.) Испанцы!

(Смятение.

В глубине сцены проходит небольшая группа испанцев: офицер, 5 или 6 солдат и два мула с паланкином между ними.)

Кампанелла. Крестьяне — богатыри солнца и правды. Вы должны обезоружить испанцев.

Шипионе. Нас не так много, и у них мушкеты.

Рокко. Они станут стрелять.

Кампанелла (бросается навстречу испанцам, грубым голосом). Стойте. Я — Фома Кампанелла, пророк божий, приказываю вам бросить оружие и бежать отсюда, если не хотите потерять жизнь!

(Испанцы останавливаются в некотором смятении.)

Офицер. С дороги. Убирайтесь!

(Выхватывает шпагу. В это же время сбоку ударяет его топором Таддо. Офицер падает, испанцы бросают оружие и бегут в рассыпную. Раздаются два выстрела, не причиняющие никому вреда. Мулы остаются.)

Кампанелла. Кого же мы захватили, дорогие друзья? Это конечно важная испанская птица, которая пригодится нам. Выходи из носилок ты, иезуит или вельможа и во всяком случае слуга сатаны.

(Из паланкина выходит смертельно испуганная донна Пиа, крепко кутаясь в свой синий плащ.)

Кампанелла. О, поистине райская птица.

Пиа. Отпустите меня сейчас же, я племянница короля. (Гордо поднимает голову.) Если вы причините мне малейшую обиду, каждый кончит жизнь в неслыханных пытках.

Кампанелла. Не пугай нас, красивая девушка. Время страха для народа прошло. Наступило время страха для господ.

Пиа. Отпустите меня… Я даю вам слово принцессы, что пришлю богатый выкуп.

Кампанелла. Мы не разбойники. Но я помню, что предсказал тебе в горах. Помнишь ли и ты? — Я сказал: ты попадешь в руки угнетаемых тобою и тогда радуйся, если они не отомстят тебе иначе, как об’ятиями страсти. Реченное пророком должно сбыться. И в этом есть высшая справедливость. Дзио Неро, барон Уффо взял у тебя дочь. Почему нам не взять дочь сестры короля испанского?

Барон Уффо отпустит твою, и мы отпустим эту своевременно.

Д. Неро. Мудро и правильно. (Подходит к Пиа и хочет схватить ее за руку.)

Пиа (замахиваясь кинжалом). Смерть тебе или мне!

Кампанелла. Ну, Таддо, красавец, горный олень. Ты ведь, все говоришь: я хочу жить. Вот тебе первая добыча нашей войны, которую солнце посылает нам с последним лучом сегодняшнего дня. Клянусь: мы не можем ни убивать ее, ни ранить ее, ни дать ей причинить себе вред. Но в этом чувствуете вы все промысел божий. Она должна стать женою крестьянина. Девушка — мы отпустим тебя. Посмотри на этого красавца, много ли таких среди князей? Да будет этот мужем тебе. Ты получишь счастье его об’ятий в отмщенье права первой ночи твоего чванного отродья.

Таддо (подходит к ней. Дрожащим голосом). Мадонна, как хороша испанка… Принцесса — ангел гордый… (Падает на колени.) Вот я стал на колени. Ну, взгляни, ну, не гневайся. Какой подарок и какое счастье! Я должен любить тебя, я должен владеть тобой. (Вскакивает.) А! Пусть умру без покаяния — она моя. (Вырывает у нее кинжал и обнимает ее.) Не бойся же, не бойся, испанка… Ой, как ненавидит… ой, как она страдает… Ты прекрасна… Брат Фома, я не могу ее обидеть, я не могу ее обидеть. (Кусает в ярости свою ладонь и отходит, плача, как ребенок.)

Кампанелла (величественно). Во имя солнца! (Протягивает руку к заходящему солнцу.) Она должна принадлежать крестьянину. Если это не будет Таддо, то это будет другой.

Голоса. Я, я.

Молодой крестьянин увалень. Я–то уж справлюсь.

Таддо. Горло перерву тому, кто тронет! С дороги! (Хватает огромный камень и подымает его обоими руками над головой.) Размозжу черен! (Бросает камень снова.) Эй, девушка, иди со мной. Я живу совсем близко, идем ко мне: они обидят тебя.

Пиа. Я не пойду.

Молодой крестьянин. Тащи, а не то мы поможем. (Хохочет.)

Кампанелла. Испанка. Иди с ним и проведи ночь под его кровом. Ты девушка в цвете лет, а он молодец. Он благороден, как ни один твой герцог. Гордец, он уже об’ят чистейшей страстью к тебе. Если ты прикажешь — быть может, он ляжет у дверей хижины и будет оберегать твой сон. Я клянусь, что завтра ты продолжишь путь. Но я верю в чары луны, я знаю законы крови. Идите. Ты будешь супругою его.

Таддо. Красавица, монах правду говорит. Пойдем… Лягу у дверей, как пес. Не коснусь края платья.

Пиа. Я пойду в носилки, а ты, мужик, веди мула в поводу. Если бы ты был честный пастух — ты повел бы меня прямо в замок Либо. Но может быть, ты боишься разбойников по дороге, тогда пойдем в твою хижину. Я запру дверь, а ты извне станешь на страже и никто пусть не смеет приближаться!

Кампанелла. Ночь наступила. Идите тихо. Вдыхайте запах наших волшебных трав. Вон зажглись фонарики светляков и начинают мелькание брачного танца летучих. У тебя над хижиной будет петь соловей сегодня ночью. Смотри, снег засеребрился луною там наверху. Испанка. Помнишь ли, как пела подруга Соломона.

«Не будите и не возбуждайте любовь, пока она не придет.

Положи меня, как печать, к сердцу твоему, потому что сильна, как смерть, любовь, стрелы ее — стрелы огненные, она — пламень Господень.

Большие воды не могут потушить любви и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением».

Пиа. Отпусти меня, злой волшебник. Ты силен, колдун, я боюсь тебя!

Кампанелла. Я отпущу тебя, когда заря окрасит розовым отблеском Монте–Лукко и Монте–Коломбелло. Тогда я приду к хижине пастуха. Он нацедит тебе молока козы, а я принесу тебе хлеб и мед.

Пиа. (Входит в носилки.)

Кампанелла. Иди, Таддо, и пой ту песню про невесту на осле. Знаешь?

Таддо. Брат Фома, и радость, и горе, и робость у меня на сердце.

Кампанелла. Ты благословен солнцем. Ты муж ее на эту ночь.

Таддо (берет мула за узды и поет).

Я живу высоко, там на взморье.

А невеста родом из долины.

Путь далекий в неясном разговоре

Проведем, идя к скале орлиной.

Но моя красотка

Что–то молчалива.

Лишь поют цикады чотко

Да шумят вдоль горной речки ивы.

Я веду осла моей невесты

И боюсь назад я оглянуться.

В первый раз наедине мы вместе:

Может, очи плачут, слезы льются.

Знаю ль я, что мил ей?

Ничего–то я не знаю…..

Может, поженили силой…

Неуверенно к горам моим шагаю.

(Уходит за сцену. Голос Таддо раздается, затихая:)

Как придем мы к хижине пастушьей,

Я для ножки дам свое колено

И скажу: войди же и откушай

Хлеб любви супружеского плена.

Тут с осла спрыгнула,

Обняла меня за шею

И на грудь мою прильнула:

«Не посмел ласкать, так я посмею!»

Кампанелла. Спасибо тебе, народ мой, за такую прелестную песню. Тебе, природа, за твои ароматы и эту святую тишину. Какую же хорошую отпраздновали мы свадьбу.

Рокко. Ну, и чудак монах! Таких чудаков на свете не видывал.

Кампанелла. А этот? (Подходит к офицеру.) Убит… Поверните его лицом к луне. Вот так. Не гневайся, дух. Лети от хладного тела. Нам некогда хоронить. Мы помним — пусть мертвые хоронят мертвецов. Запоем теперь и мы, уходя к себе.

(Громко запевает:)

Из тьмы к звезде идет народ,

Из тьмы идет к звезде.

Незримый бог его ведет,

Бог, сущий вечно и везде.

Ну повторяйте же за мной, рыбаки.

(Все хором.)

Из тьмы к звезде идет народ и т. д.

(Они медленно уходят вслед за Кампанеллой, Диониссио и его монахами. Идут вверх к горам, и лучи луны серебрят их широкополые шляпы и их потертые плащи.)

ЗАНАВЕС.

Картина III. Дворяне.

(Большая зала в укрепленном замке Либо. Барон Уффо и старый кавалер Авалетта пьют вино за столом, закусывая какой–то снедью. Иезуиты дом Пафнутио и дом Дзах ходят взад и вперед, тихо разговаривая. Испанский дворянин дон Диего ди Фуэнта, весь в черном, чопорно сидит за другим столом и смотрит перед собою. За тем же столом чистит ногти расфранченный кавалер Тибальдо ди Каприкорно.

Тибальдо (к д. Диего). Да, да… Во всех этих вопросах я вольнодумец. О, дон Диего, я много путешествовал и приобрел замечательную сметку и остроту ума. Наше время блещет развитием философии, остроумия и искусств. Наше время — время утонченной урбании. Дворяне научили людей жить. Эти злополучные крестьяне с звериной точки зрения правы. Их жизнь ужасна. Если бы нас с вами заставили жить так — мы не смогли бы, уверяю вас, не смогли бы. Ну, и они рычат, лают, кусаются, когда могут. Но они правы лишь с звериной точки зрения. С человеческой же они не правы, уверяю вас, жизнь осмысленна, дон Диего, лишь, поскольку она хороша. Но жить хорошей жизнью всем нельзя. Пусть немногие будут цветами, осмысливающими бытие. Уверяю вас, дон Диего, это единственное решение, к какому может прийти ум острый и широкий. Ах, д. Диего, когда я посмотрю на таких грубых винопийц и сластолюбцев, как вот этот Уффо, на таких диких дураков, как седой Авалетта, я думаю: зачем они живут? Уверяю вас, они менее ценны, нем даже крестьяне. Те хоть работают. Когда дворянин настоящий идет (встает и делает несколько шагов), вы даже в походке его видите мироправящую грацию. Не правда ли? — Когда он улыбается (улыбается) и делает жест рукой, воздушный поцелуй (проделывает это), обнажает шпагу… становится в позицию… (проделывает это), — вы им любуетесь… и не можете оторвать от него глаз. Это красота, — это благородство! Все эти вышивки, костюмы, локоны. — Увы! — в Калабрии таких людей мало.

Д. Диего. В Испании тоже.

Тибальдо. Вы правы. Там другие люди. Но Испания грандиозна. О, Испания. Я чту ее сумрачный блеск, эти старые церемониалы, эту гордую медлительность: черное, серое, красное, сдержанную страсть; как я люблю капеллы, полные вздохов, свеч, кровавых Христов, плачущих перед ними красавиц. Испанский гранд — один из чудеснейших цветков человечества. Испанский дворянин — сух, но величественен. Я попрошу вас, д. Диего, пройтись по комнате.

Д. Диего. К чему это?

Тибальдо (приложив руку к сердцу). Но я прошу вас, я умоляю вас.

(Дон Диего встает и прямой, как палка, чопорно делает несколько шагов.)

Тибальдо (громко). Браво, браво, прелесть! Поклонитесь.

(Д. Диего медленно выпрямляется и откидывает голову назад.)

Тибальдо. О, браво, браво! Выньте шпагу. (Вынимает свою, то же делает Диего.) В позицию. (Становится.) Маленький выпад…

(Д. Диего резким движением вышибает у него шпагу.)

Тибальдо (испуганно). Что вы делаете?

Диего. Следовало бы вогнать тебе 3 вершка толедской стали в мясо, фривольный безбожник. (Вкладывает с треском свою шпагу в ножны. Поворачивается и уходит, прямой как палка.)

(Оба дворянина, наблюдавшие всю щепу, громко хохочут, держась за животы.)

Тибальдо (подбегая к ним). Испанцы отличные рубаки, верные слуги своего короля и защитники церкви, но сплошь дурачье. Испания — это величественная глупость.

Уффо. Подите к порту, кавалер, с вашим мускусом. Я не могу выносить этот запах. Ха–ха–ха! Вы среди нас, деревенщины, как попугай среди соколов.

Авалетта. Дворянство погибнет от таких молодчиков. Бьюсь об заклад, что он проживает в год свой двухгодичный доход.

Тибальдо. Нет, кавалер, вы очень ошиблись. Я проживаю в год трехгодичный доход.

Уффо. А зачем? Мне хватает совсем небольшого имения на мою курицу, на мое вино, на оружие и слуг… Мне, право, почти не нужно денег. Я беру, что мне надо, натурой и даже не очень обижаю крестьян. Такой ферт на одни ленты затратит кучу золота, чтобы понравиться шлюхам, а мне стоит поманить любую крестьяночку; и она не посмотрит, во что я одет. Для нее достаточно, что зовет барин.

Пафнутио (подходя). У каждого своя повадка и свои приемы, кавалеры.

Уффо. А у вас, дом Пафнутио?

Пафнутио. Смирение.

Тибальдо. Жить, как вы, милые мои друзья, скучище. Да это и недостойно дворянина. Но вам непонятна иная жизнь, подлинного дворянства — цветка человечества, как мне не понять ваше прозябание. Дом Пафнутио, могут ли, например, понять последнее стихотоворение кавалера Морина:

Скажу ли я, кого люблю я?

Ей никогда не выдам тайну.

Розину иногда целую,

Алину обниму случайно.

Фаншетте подмигну игриво.

И всем красоткам рад служить я.

Меж тем перед нею сиротливо,

Ах, даже слез не смею лить я!

Ну, деревенские пентюхи, и так, кавалер Морино назвал ту, по которой вздыхает, а именно графиню Серафиму

Орлини. Да. Берите первые буквы каждой строки: скажу — с, ей — е, Розину — р, Алину — а, Фаншетту — ф, и — и, меж — м, ах — а — С–е–р–а–ф–и–м–а. Это называется акростих. А вы называетесь буйволами. Ха–ха–ха!

Авалетта. А в бога вы верите, кавалер?

Дзах (подходя к ним). Как можно задавать подобные вопросы, милый кавалер Авалетта?

Авалетта. Я задаю их потому, что от моего двоюродного брата из Ниццы знаю, что представляют собой эти молодчики в позументах и лентах, которые причисляют себя к эпикурейской секте.

Дзах. Какие там эпикурейцы. Господь бог взирает с улыбкой милостивого отца на мелкие шалости любимых своих детей.

Тибальдо. Дворянин — воин, воин и в то же время человек тонкой образованности — вот.

Он — цвет человечества, Я не устану повторять это. Если бы не было изящных кавалеров, с одной стороны, и святых аскетов — с другой, уверяю вас, земле не стоило бы существовать. Уверяю вас, Я мыслю так, д. Лопе и дом Пафнутио, что истинный рыцарь и истинный монах в некотором роде даже и не люди, а как бы сверхлюди.

Пафнутио. Credo homines superiores quomodo enim superhomines esse, quibus multum licet quid vulgaris hominibus severiter prohibitum est.

Тибальдо. Ax, какое прелестное изречение! He принадлежит ли оно блаженному Августину?

Пафнутио. Не совсем.

Тибальдо. Не отцу ли Игнатию?

Пафнутио. Не вполне. Но и апостол Павел говорит, что сыны не подлежат закону.

Уффо. Отцы иезуиты распускают молодежь.

Авалетта. О, снисходительность духовника потребна иногда и деревенскому рыцарю в зрелых годах. Ха–ха–ха!

(Входит Спинелло и посланник.)

Спинелло. Здравствуйте, господа. Где же уважаемый д. Диего?

(Д. Диего входит и слегка кланяется, не снимая своей шляпы.)

Спинелло. Добрые вести. Повторите, молодой человек, то. что вы мне рассказали.

Вестник. Я пробрался к вам, хотя у вас в провинции весьма неспокойно, синьоры. Я послан к вам самим вице–королем графом Лемносом. Почти одновременно с письмами гр. Спинелло прибыл в резиденцию монах из взбунтовавшегося монастыря, некто Дж. Бильбиа. Если не ошибаюсь, он не только подробно осведомил нас о бунте, ереси и измене столковавшегося с магометанами Кампанеллы, но и привез планы монастыря и его подземных ходов, так что мы поймаем крыс в самой их норе. Вице–король выслал 4 галеры с отрядами и артиллерией, которые прибудут через два дня. Он выслал также флот навстречу туркам, если бы они осмелились вновь приблизиться к берегам Калабрии.

Пафнутио. Finis Campanellae!

Дзах. Костер ему!

Спинелло. Все это прекрасно, но, пока что, надо крепко держаться в замке. О ком я страшно тревожусь, так это о донье Пиа, которая еще вчера должна была бы прибыть к нам.

Вестник. Могу успокоить вас. Я встретил высокую инфанту в странном положении: она ехала в носилках на двух мулах без всякой странен в сопровождении рослого крестьянина, который горланил песню.

Спинелло. Где? Где?

Вестник. Недалеко отсюда. Я оставил ей в качестве конвоя моих обоих кавалеристов.

(Входит слуга.)

Слуга. Донья Пиа дела Вос,

Спинелло (устремляясь к ней навстречу). О, дитя мое. моя принцесса.

(Донья Пиа стремительно входит. Все мужчины встают и глубоко кланяются.)

Пиа. Граф, прикажите сейчас же застрелить мужика, с которым я приехала сюда. Сейчас же. Прикажите отвести меня в назначенные мне покои.

Спинелло. Позовите сюда кастеляншу. Итак, вы требуете схватить мужика и…

Пиа. Я прошу исполнить точно мой приказ.

Тибальдо. Мы восторженно приветствуем красу Испании в этом замке. Я, кавалер Тибальдо ди Каприкорно, племянник герцога Омптеда.

(Пиа слегка кивает головой и дает ему поцеловать руку.)

Пиа. Где же люди, которые проводят меня в мои покои?

Кастелянша. Я к вашим услугам, высокая инфанта.

Пиа (уходя). Пусть хороший стрелок возьмет его на прицел из окна и уложит на месте. (Уходит.)

(Спинелло задумывается.)

Тибальдо. Странно… Мужик ведь привез сюда принцессу. За что такая немилость?

Спинелло (громко). Якко, Бальди, приведите сюда мужика, который вел мула принцессы. (Дворянам.) Извиняюсь, синьоры. Прошу прощения. Мне надо допросить его сейчас же.

(Дворяне неохотно, с любопытством и беседуя между собой, уходят, также, как и оба иезуита.)

Спинелло. Прелюбопытная история. В чем тут дело? (Нервно ходит по комнате.)

(Два солдата с аркебузами вводят Таддо.)

Спинелло. Ты привез принцессу? Таддо. Да, синьор. Спинелло. Как ты ее встретил?

Таддо. На нее напала шайка крестьян, ее стража разбежалась. Мне удалось выручить инфанту, она переночевала у меня в пастушьей хижине у подножия Монте Коломбелло, а потом я по ее просьбе привез ее сюда.

Спинелло. Ты улыбаешься, словно она подарила тебе 10 дублонов.

Таддо. О, гораздо больше, синьор.

Спинелло. Неужели? Чем же ты разгневал ее?

Таддо. Я ничем не разгневал принцессы.

Спинелло. Она разгневана. Она требует, чтобы ты был убит тотчас же.

Таддо (широко улыбается). Шутите, синьор. Этого не может быть.

Спинелло. Она дала такой приказ. Что ты сделал ей? Сказал какую–нибудь грубость?

(Входит кастелянша, приседает.)

Кастелянша. Инфанта приказала узнать, исполнено ли ее приказание. Но я вижу, что оно еще не исполнено, граф.

Спинелло. Вы не успеете дойти, матрона, до комнат принцессы, как дело будет сделано.

(Кастелянша уходит.)

Спинелло. Ты будешь застрелен, мужичок. Но, может быть, ты развяжешь язычок и об’яснишь мне, в чем дело. Ты сам был в банде — это для меня ясно. Но если ты ограбил принцессу или оскорбил ее, как мог ты сам прийти сюда вместе с нею?

Таддо. Поклянитесь мне Матерью божией, синьор, что она сама приказала убить меня.

Спинелло. Клянусь тебе Матерью божией. А ты скажи мне — за что? Может быть, я тебя еще и помилую.

Таддо. Мне не надо милости. Но если она такова… Так знайте, синьор: она ночевала у меня, и я стал на страже у двери. Но я не мог выдержать и пошел, я стал на колени, и протянул к ней руки, потому что пророк божий сказал мне, что она по всей справедливости должна быть моею хотя на одну ночь. И, клянусь Отцом, Сыном и Духом святым — она встала и пошла ко мне и целовалась со мною всю ночь, и была моею и говорила: я околдована, я околдована. И после была тиха и милостива. Садясь в носилки, она сказала мне — вези меня в Либо, Таддо, ты получишь награду. И я вел ее мулов, и пел ей песни.

(Спинелло делает знак одному из солдат. Тот прицеливается в Таддо сзади.)

Я думаю, что вы ошиблись, граф. Этого не может быть.

(Раздается выстрел. Таддо падает.)

Спинелло. Иди, дружок Бальди, скажи кастелянше, чтобы она сказала мне — вези меня в Либо, Таддо, ты получишь у меня! От кого услышу повторение басен, какие здесь плел этот разбойник и лжец — тому прикажу вырвать язык.

(Солдат уходит.)

Спинелло (другому). А ты скажи, чтобы отсюда убрали падаль.

(Слышен звук труб.)

Тревога. Крестьяне атакуют? Ха, ха, ха! Пустое. Бараны обломают рога о башни Либо, а помощь графа Лемноса близко.

(За сценой трубы, колокольный звон, шум.)

ЗАНАВЕС.

Действие третье. Ладья.

Картина I. Набат.

(Монастырский двор, как в первой картине предыдущего действия. Мелодично звучит набат. Смятение. Двор полон народа, Монахи. Наемные брави, крестьяне, женщины, мальчики, монастырские рабочие. При открытии занавеса после минуты суматохи и шума под набат из монастыря выходит Стефано Каппанера в митре и облачении с посохом, он торопливо идет, окруженный старейшими монахами, и становится на возвышении у вала).

1 монах. Тише, тише! Настоятель говорит.

Стефано. Братья! Где брат Фома Кампанелла? Ведите его сюда. Мы должны говорить с ним перед всеми.

2 монах. Кто же знает, где он? он всегда вне монастыря с Диониссио ди Никастро.

1 монах. А еще чаще с Марией, что есть скандал перед людьми и ангелами.

Стефано. Ищите его.

2 монах. Тащите его!

1 монах. Есть ли кто на страже на валу?

1 брави. Монастырь окружен со всех сторон. Что тут смотреть? На приступ они сегодня не пойдут, потому что только что высадились, а завтра нам не сдобровать.

2 брави. Мы сдадимся. Разве можно защищаться от такой силы.

(Вбегает молодой монах.)

Мол. монах. Отец–настоятель, брат Кампанелла с вооруженными крестьянами пробился к воротам монастыря. Открыть ли их ему?

Стефано. Открыть ли? Раз он пришел сюда да еще с вооруженными людьми нам на помощь — конечно, открыть. Но зовите его сюда на совет перед всеми. Вряд ли монастырь может держаться!

1 монах. Не пускать его!

2 монах. Сдаться испанцам!

Крики. Сдаться, сдаться! — Долой Кампанеллу!

Стефано. Не будем торопиться, братья. Мы все обсудим совместно. Дело идет о жизни всех — пусть и судят все.

1 монах. Слаб, слаб настоятель.

Стефано. Думаете вы — сдаться — значит спастись? Это еще неизвестно. Испанцы прекрасно могут перевешать всех вооруженных, и иезуиты — сжечь всю братию.

1 монах. Да будет проклят соблазнитель Кампанелла!

(В толпе сильный шум. Подходит Кампанелла в своем черном плаще поверх белой рясы, на голове каска, в руках меч. За ним Диониссио и кучка вооруженных крестьян.)

Кампанелла. Братья! Мы пришли! Вот начинается брань Солнца с тьмою. Восторг! Восторг! Наслаждение свистать мечом в воздухе за правду божию. Братья, мы уже почти взяли замок Либо, но весть об осаде монастыря заставила нас вернуться сюда на выручку вам. Смотрите: Стило окружен был плотным кольцом испанцев и их сворой, но мы грянули на них и ударили на них. Мы бросились и шли вперед и прошли сквозь строй их, как вихрь и как пламя сквозь сухую траву. Отныне Стило будет носить имя МОНАСТЫРЯ СОЛНЦА. Отсюда заря. Вооружайтесь! Сейчас поведу вас. Сейчас, не теряя ни часа. Мы развеем их, как ветер осенние листья.

Диониссио. К оружию, к оружию!

Капитан брави. Достопочтенный учитель, а сколько подмоги привел ты?

Кампанелла. Нас всего 7 человек. Но мы среди врагов как ангелы божий.

Капитан брави. А нас здесь, способных носить оружие, около 60, а испанцев не менее 800. Полно безумствовать. Мы могли бы не сдаться, если бы крестьяне толпами шли на помощь. Но этого не видно.

1 монах. Сдача, сдача!

2 монах. За что бороться? За химеры Фомы?

Диониссио. Первый удар меча изменникам!

Кампанелла. Опомнитесь. Вы избраны. Опомнитесь! Каждый, кого судьба привела в Стило в эти дни — избранник и палладин божий.

1 брави. Бред.

2 монах. Богохульство…

1 монах. Говорите же, отец Стефано, говорите же! Что же вы молчите?

Стефано (поднимает жезл). Братья, будем рассудительны. Брат Фома, ты красноречив и учен, ты знаешь, как я люблю тебя и сколько я сделал для тебя, но ты увлекся и ввел нас в беду. Ты же должен и вывести нас из нее. Монастырь не хочет и не может делить теперь твою судьбу. Я скажу осаждающему нас полководцу: Кампанелла сам за себя. Монастырь не может поддерживать Кампанеллу, он придет к вам и ответит вам за себя. Пострадай, брат Фома, если веруешь. Пророки страдали. Не без сокрушения говорю тебе: ни я, ни все сии не пророки и не мученики.

(Наступает минутное молчание. Только колокол продолжает бить набат.)

1 брави (раздражается громким хохотом). Вот так веселая комедия! Монашек озадачен. Браво, настоятель! Сдача, сдача! — а потом веселая пирушка, вместе с испанцами. Там все наши друзья и командир у них всем нам прекрасно известны Панкратио Бирбанте.

Толпа. Браво, браво! Да здравствует Панкратио Бирбанте! Сдача, сдача!

Кампанелла. Так, значит, я ошибся в нас. Слушайте. Молчите, когда пророк божий говорит.

(Перед его грозным голосом толпа замолкает.)

Я думал, что господь и Солнце избрали не меня одного, а и вас всех. Говорю вам: если бы вы пошли за мною — разбежались бы испанцы, как сумерки от утра. Да будут прокляты кровь моя и душа моя, если я лгу. Но вы — псы трусливые! Вы жалости и презрения достойные твари. Вам, гнусам, поручать дела Солнца? Смотрю на вас и ужасаюсь, словно вижу вас впервые. Вот тот, похожий на гиену, а ты на свинью. Там кривляется большая волосатая обезьяна, а этому не хватает только воловьих рогов на тупой лоб. Презрение… Люди ли вы? Ах вы пасти, зобы, бельмы, узкие лбы, ах вы, сволочь мира, отребье земли. Дурак Фома, как же ты в пророческом рвении не рассмотрел, с кем имеешь дело? Сдачи? Да, я пойду один на муку. Да, я один защищу господа и Солнце. Прочь! Поморам и дырам исчадия ночи, упыри и совы, гады! Здесь вокруг меня останутся только те, кто готов умереть. И помните, за таковыми будет победа. Во всей Калабрии восстания, крестьяне и рыбаки тысячами идут нам на помощь, но вы не будете иметь части в победе. Итак, оставайтесь здесь, сыны Солнца. Прочь, дети ночи!

(В толпе колебание, ропот, шум. Сперва монахи, потом брави, а на ними и другие постепенно уходят, нехотя, ворча, оглядываясь. Каппанера, склонив голову, уходит одним из последних. Остаются тальке Кампанелла и Диониссио.)

Кампанелла. Все? О, сколько нечести наплодила ты, мать земля! Итак, Диониссио, мужайся. Это только в монастыре так. Страна подымается. Слушай… Что же мы сделаем? Слушаю тебя, господь, в моем сердце. Что делать мне? Диониссио, я уйду на несколько времени в мою келью. Там господь просветит меня. Ты будь здесь. Если случится что непредвиденное — беги ко мне. (Уходит, озабоченно кусая ногти, со сморщенным лбом.)

Диониссио (один). Пали великие великодушные планы. Ты рано пришел, пророк. О, как мне жаль тебя, великий, великодушный! (Закрывает лицо руками и плачет.)

(Мария входит взволнованная и испуганная.)

Мария. Диониссио, где учитель? Все в смятении. Того и гляди откроют ворота. Где учитель, ради Мадонны. Диониссио?!

Диониссио. Мария, сладчайшая, он думает и совещается с богом. Но что же может он придумать? Измена, измена кругом! Все рушилось,

Мария. Он погибнет?

Диониссио. Несомненно.

Мария. И мы с ним?

Диониссио. Ты не должна погибнуть, красавица.

Мария. У меня нет жизни отдельно от учителя.

Диониссио. Тогда умрем, Мария. Если мне лишь дано только это счастье — беру его. Умереть с тобою — блаженство. Как прекрасна ты сейчас, Мария. Как ты любишь его.

(Пауза.

Марин в глубокой скорби.)

Диониссио. Мария! Быстрым, неслышным шагом подходит смерть, смерть мучительная. Мария, Мария, пойми меня! Не осуди меня: дай мне один раз обнять тебя, дай мне один раз поцеловать тебя!

Мария. Обними меня и поцелуй меня. Я люблю тебя. Диониссио. Но теперь мы должны умереть потому, что учитель побежден.

Диониссио (бурно обнимает ее). Мария, сладчайшая, должна ли умереть ты, такая молодая и прекрасная? Они откроют ворота и спасутся, а нас отдадут на муку. Мария, пойми меня… Разве отец Солнце, о котором возвещал он, хочет гибели своего прекрасного создания? Иди отсюда. (Хватает ее за руку и взбирается с нею на вал.) Смотри, смотри: я так и думал. С этой стороны врагов нет, они все теперь у ворот и у входа в подземелье, который кто–то выдал им. Ты видишь, вот там. Я возьму тебя на руки, я снесу тебя. Здесь крута стремнина, но можно сойти. Здесь можно сорваться, можно убиться, но разве это не лучше мучительных пыток инквизиции, а если мы спустимся, мы перейдем через ров в брод. Я знаю — вода его не глубока, не более, как по грудь мне. Я понесу тебя на руках, а там нас почти никто не знает. Испанцы никогда не видели нас. Сейчас здесь никого нет. Пойдем, Мария, — не теряй ни минуты. Это спасение, это жизнь!

Мария. Я не хочу покинуть его.

Диониссио. Да будет воля твоя. — (Бессильно опускает руки.) Но жизнь хороша, Мария. И я так любил бы тебя! (Пауза.) О, подумай, Мария, смерть, смерть мучительная подходит к нам шагом быстрым и неслышным.

Мария. Диониссио! Мне стало страшно! Я посмотрела на тебя и представилось мне, что они клещами будут рвать твои губы и щеки. (Закрывает глаза.)

Диониссио. Идем! Бежим!

Мария (громко). Бежим, бежим, Диониссио!

(Диониссио хватает ее на руки, целует и собирается спускаться с вала. В это время сходит Кампанелла и старенький монашек.)

Кампанелла. Диониссио, Мария, куда вы? Вы сорветесь, упадете, безумцы!

(Диониссио оглядывается, шатается. Раздается пронзительный крик Марии. Оба валятся.)

Кампанелла (вбегает на вал). Упали… Здесь не так уж высоко. Они спаслись, быть может. Вода не глубока, Господи, помилуй их и спаси. Мария, Мария! Диониссио! Нет… они ударились об острый камень. Нет, не всплывают! Дети, дети, дети! О! О! (Разбитый, шатаясь, спускается.)

Старый монашек. Учитель дорогой, надо торопиться. Спасай себя, ибо ты Мессия. Страна ждёт тебя. Мир ждет тебя… Я говорю тебе: брат Джиованни предал нас, они ворвутся через северное подземелье, они истребят здесь этих жалких трусов, они уже идут. Я был там, там темно, но слышен звон оружия, они идут ощупью. И пусть, и пусть. Трусы заслужили… Спешим! Мы пройдем другим подземельем, о котором помню только я, и которое ведет прямо к морю. Иди, иди, брат Фома! Страна ждет тебя! Мир ждет тебя!

Кампанелла. Мир ждет. Изменники Солнцу гибнут. Что бы стоило Диониссио и Марии подождать одну минуту, и я вывел бы их к жизни и борьбе. Но, видимо, все робкие должны исчезнуть в этой пламенной заре твоей. Но я смел и тверд. Я тверд, отец мой, Солнце! Идем, старик. На борьбу или на муку, идем. Я один теперь на свете. Я на земле, а Феб на небе.

(Уходит. Шум, смятение, вбегают испуганные монахи, женщины. Раздаются крики:

«Они ворвались, они рубят, они жгут! Пощады, пощады!»)

ЗАНАВЕС.

Картина II. У моря.

(Берег моря. Много скал кругом, часто круглые валуны. Барка с опущенным парусом колышется у берега. Около нее на песке, положив голову на сеть, спит пожилой рыбак. Входят Кампанелла и монашек Порфирий.)

Порфирий. Ты видишь, мы вышли к морю. Это спасение. Брат Фома, как я счастлив, что спас тебя. Беда не сломит тебя. Ты еще победишь… Смотри, смотри: здесь есть барка. О, воистину ладья спасения, посылаемая Провидением. Еще до вечера, плывя на юг, ты будешь в Марине Маджоре, где никто тебя не знает. Ветер попутный. Небо хочет твоего спасения.

Кампанелла. Я благодарю тебя. отец. Как странно — я почти не замечал тебя в монастыре. Ты возился в кладовых, как белая мышь, между тем все, все… О, проклятие!.. Все изменили мне… Не мне, а духу святому и святому Солнцу. Я благодарю тебя за то. что ты — ты. Что ты не изменил. Этим ты спас мою веру в людей, а без нее, пожалуй, не стоит жить на земле. (Садится на камень.) Ах, отец Порфирий, какой переворот в моем сердце. Все кажется мне черным. Лик лучезарного солнца кажется мне восшедшим в ночи и никак, не могущим рассеять ее. Какая картина: солнце ослепительное, а небо черное, и на земле непроглядная тьма. Солнце, золотое, лучистое, но словно нашитое на черное сукно, бессильное соединиться с тьмою, схватиться с нею и препобедить ее.

Порфирий. Брат Фома, надо поискать рыбака. Надо торопиться, чтобы доехать до вечера к Марине Маджоре: оттуда есть большая дорога. Да там и барок не мало. Спастись легко. Есть ли у нас деньги, брат Фома?

Кампанелла. Я не взял с собою ничего.

Порфирий. Худо… У меня тоже ничего нет… Это очень худо.

Кампанелла. Пустое. Я произнесу проповедь в порте и мне накидают монет полную мошну.

Порфирий. Дай бог. Постойте, вот спит рыбак. Надо, немедля ни минуты, вступить с ним в переговоры. (Подходит к рыбаку.) Добрый человек, добрый человек! Проснись во имя божье. Ишь, как крепко спит. (Толкает его.) Пробудись, рыбак! Ты нужен господу. (Рыбак мычит.) Редко встречал я такой крепкий сон.

Кампанелла. Народ спит крепко.

Порфирий. Ну же, ну же, проснись! (Приподнимает его за плечо.)

Рыбак (протирает глаза). Ну, что там. кто тут такое? Не дадут отдохнуть… А? Монахи? — Чего вам нужно?

Порфирий. Не много. Довези нас до Марины Маджоры! Ветер попутный.

Рыбак (отплевывается). Тьфу ты. (Ложится опять.) До Маджрры? А зачем я туда поеду?

Порфирий. Рыбачок, рыбачок божий, чтобы нас свезти, монахов. Меня и еще вот того брата. Нам очень нужно.

Рыбак (садясь). Очень?

Порфирий. Крепко нужно, рыбачок.

Рыбак. А сколько заплатите?

Порфирий. Заплатим… Заплатим благодарностями и благословениями,

Рыбак. Идите к… Хотел сказать к чорту, да не скажу; чтобы не огорчать черным словом владычицу.

Порфирий. Ты, я вижу, хороший христианин. Во имя Мадонны и всех святых, свези нас! Брат — проповедник. Он произнесет проповедь в Маджоре и отдаст тебе половину сбора.

Рыбак. Дублон вперед.

Порфирий. Ты обезумел, корыстолюбец. Это грех!

Рыбак. Кто спит, тот не грешит. Напрасно меня разбудили.

Кампанелла (встает и подходит). Слыхал ты о брате Фоме Кампанелле?

Рыбак. Слыхал. (Меряет его с головы до ног.)

Кампанелла. Что же ты слыхал о нем?

Рыбак. Разное.

Кампанелла. Говори.

Рыбак. Одни — говорят, что он пророк божий, пришедший к простолюдинам Калабрии, а другие, что он — злодей и бунтовщик.

Кампанелла. А как ты мыслишь о нем?

Рыбак. Мыслю? Ха–ха–ха! Я ни о чем не мыслю… Я ловлю каламайо, морские фрукты и рыбу, собираю устриц — вот и все, высокопочтенный брат, — до пророков и бунтовщиков мне нет никакого дела. Если вы дадите мне дублон — я перевезу вас в Марину, если у вас его нет — проваливайте.

Кампанелла. Бедняк. Ты вдов. Твои дети уже подросли. У тебя есть сыновья. Быть может, среди них есть солдат, который переносит труды и льет кровь за пропитание. Твоя дочь в прислугах, где ею помыкают, а может быть, стала потаскушкой… Кое–кто в твоем роде потонул в море в бурю… Ты — старый человек, голова седая. Скоро ослабеешь. Всю жизнь ты работал, вынося непогоду. Руки у тебя, как два больших краба. Спину твою ты уже не можешь выпрямить, — ты становишься все слабее. Болит поясница, темнеет в глазах, а когда совсем ослабеешь — никто не подумает о тебе, и ты умрешь, как собака.

Рыбак. Все это похоже на то, что есть на самом деле.

Кампанелла. Кампанелла пришел восстановить справедливость, учредить царство бедных, низвергнуть гордых. Кампанелла послан на радость всем трудящимся, старик. Я Кампанелла, посланный для спасения таких, как ты. Сила мрака временно победила, и мне надо скрыться или, вернее, перенести мою святую войну в другое место. Отвези меня и пойди за мною, как Петр–рыбак пошел за Христом.

Рыбак. Вас победили, брат Фома? Вы бежите? А расплачиваться будут те дураки из нашего брата, которые пошли за вами?

Кампанелла. Молчи, морской осел! Я у начала моей войны. Я подниму весь край, бедных Италии, бедных всего мира. Я непобедим, как солнце. Если его прикроет клочок утреннего тумана — это не мешает ему величественно всходить в небесах. Я — полководец великой армии, и нельзя, чтобы меня взяли в плен случайно. Рыбак! велика будет твоя награда, если ты спасешь Мессию Калабрии. Если бы ты читал в звездах, ты знал бы, что еще в 1600 году, а он уже наступает, Кампанелла войдет в царство божие, во главе воинства бедных. Причастись к сему царству, рыбак! Ты будешь награжден превыше всякого ожидания твоего.

Рыбак. Вы уверены в победе, брат Фома?

Кампанелла. Да. Как в наступление завтрашнего дня после ночи.

Рыбак. Вы так сильны?

Кампанелла. Истинно говорю тебе, я сильнее всех на свете, ибо я сын Солнца и помазанник божий, Берись же за весла и парус и не сомневайся, старый сын мой!

Рыбак (подумавши). Ладно. Если так, то да будет воля божия. Но мне надо сбегать в хижину, взять хлеба и себе, и вам обоим. Это недалеко, я сейчас, же вернусь, а вы подождите у ладьи. (Идет и вновь возвращается.) Только не уходите, смотрите… А? Не ищите другого рыбака. Раз вы набрели на меня — такова воля божия.

Кампанелла. Эта честь за тобою, рыбак!

Рыбак. Вот хорошо. Благословите меня, честной отец.

(Кампанелла благословляет его.)

И дайте поцеловать руку. (Целует ему руку.) И ждите… Несколько мгновений — и я тут. Ветер хороший. Еще завтра будем в Марине. (Уходит.)

Кампанелла. Простой сердцем простолюдин.

Порфирий. Только бы он не мешкал.

Кампанелла (садясь на камень). Смотри, брат Порфирий, смотри на величие творения. Прекрасны небо и море. Прекрасны горы… Знаешь ли ты, кто они и почему так прекрасны, и ясны, и мирны? Знаешь ли ты, почему грозы и бури их только игры их между собою, в которых ничто, присущее им, не умирает и не страдает? Это потому, брат Порфирий, что все зримое вокруг нас есть стихийные произведения великих архангелов. Архангел огня, коего сердце есть Солнце. Архангел влаги, коего кровь волнуется здесь, синея у наших ног, украшенная серебром пены. Архангел воздуха и эфира — всеоб’емлющий, прозрачный. Архангел земли, плодоносец, всемирная жена и мать. Жена и опора всех братьев святых, великих архангелов стихии. И все цари вселенной, сверхмощные силы и престолы суть не столько вассалы, сколько любимые дети сих великих сынов божиих и как бы часть их. Они все целостны, гармоничны, они просты в своем величии. О простота! Знаешь ли ты ей цену, брат Порфирий? Каббалисты, не постигшие глубины, говорят «элементарный дух» почти с прозрением. Жалкие! Ты можешь смотреть уничижительно на каплю воды, повисшую на персте твоем, но она есть неотделимая часть океана и даже не этого (указывает на море), а вселенского Поссейдона, Гидродаймона, столь же простого, как капли, но необ’ятного, как бесконечность. Если бы глянул он на тебя, брат Порфирий, бездонной зеленью своих неизмеримых очей, ты понял бы, что такое величие, мудрость и блаженство. О, Порфирий, даже растения еще причастны некиим образом к блаженству ангелов миростроителей. Часто, слушая шум линии и глядя на вековых зеленых гигантов, я готов был плакать над презрением человека. Звери. Ты скажешь мне, что зверь питается, разрушая? Что он бывает хищен и кровожаден? Приносит страдание? Да, но он не сознает греховности своего голода. Его гнев подобен грозе. Его гнев чист, как молния, по сравнению со смрадной копотью ехидниной злобы нашего сладострастного мучительства. Человек урод, исчадие, ужас, блудный сын природы. И это потому, брат Порфирий. что он не понял хорошенько эту тайну. Это потому, что в нем таится искра духа. Тление и брожение природы вызвали в нем зародышевые божественные возможности. Скажешь: у господа есть сонмы ангелов бесплотных, грани его неизмеримой сверх–умной духовности. Да, но человек создает в муках и мучительствах, в гримасах развращенной обезьяны, в растлении падшего ангела создает, говорю тебе, брат Порфирий, звено, которого еще нет в природе. Он — кривой и грязный временный мост между исполинским величием бездны и сиянием безграничности вне пространства. В нем дух воплотиться жаждет и плоть — одухотвориться. Он богочеловек и человекобог, о нем мечтали ваятели, создавая Зевесов и Венер, о нем писали евангелисты. Порфирий, брат мой, никто не знает мою и твою судьбу. Если ты переживешь меня — запиши то, что я сейчас сказал тебе. Запиши и назови: Sermones fratri Thomae Campanellii apud Mediterraneum.

Порфирий. Я очень беспокоюсь… Рыбак не идет. Стойте! Поглядите: словно скачут. (Не без труда взбирается на ближайшую скалу.) Дева пресвятая, скачут. Целый кавалерийский отряд и на крупе коня офицера предатель рыбак. Мы погибли!

Кампанелла (встает спокойно). Спускайтесь, отец Порфирий. Вы должны убежать, друг мой. Вы маленький человек и легко скроетесь между этими большими валунами. Если мы убежим вместе — они станут искать, найдут обоих. Вас они не станут искать. Вас не знают. Я же вижу, что поручено мне страданием доказать величие звания пророка. Ни слова больше, брат Порфирий. Поцелуемся. Benedice te musculo parvo, muro bono condido. (Целует его.) Они близко. Скорей, брат Порфирий!

(Порфирий скрывается. Кампанелла садится на скалу.)

Кампанелла. Муки, приблизьтесь! Сын Солнца готов принять вас.

(На скале появляется рыбак и кавалерийский офицер.)

Рыбак. Да, он здесь. О, десять дублонов мои!

Офицер. Теперь не убежит!

(Кампанелла громким голосом запевает: «То deum laudamus»…)

ЗАНАВЕС.

Картина III. Ад.

(Камера в тюрьме Del’Uovo в Неаполе. Маленькое окошко справа наверху. Железная дверь слева. Стол, запаленный рукописями, табурет, немного соломы в углу и Фома).

(После открытия занавеса он тяжело стонет и приподнимается.)

Кампанелла. Хотя бы дал кто–нибудь пить… О, насколько лучше забыть! Когда приходишь в себя — страдаешь острей… (Приподнимается.) Мне трудно держаться на ногах. Все еще так измучено во мне. (Стонет и падает обратно на солому.) Дайте мне пить… Не хватает силы крикнуть. Идут? — Страшно. Быть может, опять для новых допросов. Притворюсь лучше, что обморок про должается.

(Лежит неподвижно. Дверь открывается.

Входит тюремщик, останавливается у дверей. Брат Джиованни Бильбиа и иезут дом Пафнутио.)

Пафнутио. Брат Фома… Добрый наш брат. Он спит, брат Джиованни. Он устал, бедняжка. Мы можем посидеть здесь минуту, хотя здесь сыро и тяжело пахнет. Если он не проснется, что ж? — придется разбудить его. Ваш разговор с ним может иметь добрые плоды для него и для нас. Является совершенно необходимым, чтобы он дал, наконец, хотя некоторые показания.

Бильбиа (рассматривая неподвижного Фому). Он выглядит ужасно. До чего вы довели его. (Подходит к столу.) Он пишет?

Пафнутио. Немного пишет. Ему не запрещают этого. Напротив, мы находим, что он слишком осторожен в своих писаниях.

Бильбиа. Можно прочесть?

Пафнутио. Читайте вслух последние страницы:

«Я прошел заключение в 50 различных камерах и семь раз подвергался самой ужасной пытке. Последний раз она длилась 40 часов подряд. Натуго связанный веревками, которые впивались в мое тело, повешенный за руки, связанный за спиной и притянутый к деревянному столбу, я потерял шестую часть моего мяса и 10 ф. крови за эти 40 часов и был признан мертвым; пытку прекратили. Одни меня при этом бранили и, чтобы увеличить страдания, качали веревку, на которой я висел; другие топотом высказывали удивление моему мужеству. Ничто не могло меня поколебать и вырвать у меня хотя бы СЛОВО признания. Выздоровев, благодаря какому–то чуду, через 6 месяцев я был брошен в ров.

«15 раз меня водили на допрос. Когда при первом допросе меня спросили; «Откуда же знаешь ты то чему никогда не учился? Нет ли у тебя в услужении демона?» — я ответил: «Чтобы узнать то, что я знаю, я извел в своей лампе больше масла, чем вы успели выпить вина».

«Мои члены были растерзаны 7 раз, невежды проклинали и оскорбляли меня, солнца моим глазам не показывали, мышцы мои были разорваны, кости поломаны, мясо висело клочьями. Я лежу на голых камнях, в оковах, крови моей пролилось несметное количество, пищи дают мне мало, и она тухлая. Разве, о боже, этого недостаточно, чтобы надеяться, что ты защитишь меня?!

«Сильные мира сего строят себе лестницы из человеческих тел и запирают в клетки души, как птиц: они пьют их кровь, питаются их мясом, и вид их страдании ласкает их взор: их стон и слезы для них излюбленное зрелище. Из костей несчастных приготовляются рукоятки для инструментов, которыми нас же пытают, и когда все члены наши сведены судорогами, шпионы и лжесвидетели заставляют нас признаваться в таких вещах, о которых мы даже и не слыхивали. Им желательно, чтобы все языки проклинали добродетель и прославляли их пороки; но с высоты твоего небесного престола, ты лучше моего можешь видеть в чем дело, и если попранное правосудие и зрелище моей казни недостаточны для того, чтобы заставить тебя вооружиться, то пусть же, господи, общее несчастие приведет тебя в движение, так как ведь Провидение твое должно же бодрствовать над нами»…

Бильбиа. Какой дух!

Пафнутио. Да, это силач.

Бильбиа. Страшно читать описание этих мучений!

Пафнутио. Но еще страшнее видеть эту непримиримую ненависть к сильным мира сего. Это абсолютное упорное нежелание нашего дорогого брата признать, что власть предержащая и есть представительница Провидения на земле. Бедный брат, бедный брат, как он бледен, не правда ли?

Бильбиа (отворачиваясь). Простите… (Плачет.)

Пафнутио. Вы плачете?

Бильбиа. Простите.

Пафнутио. Смотрите, не размягчитесь слишком. Вам нужно вырвать у него признание.

Бильбиа (после молчания). Скажите, ведь он. кажется, написал одну или две кнги? Уже здесь?

Пафнутио. Да. его святейшество в свое время распорядилось издать их, и они скоро появятся в тиснении. Это поэзия. Сейчас брат Фома одновременно пишет еще две работы. Он особенно утешается последней книгой: Civitas Solis.

Бильбиа. Но как же может он работать в этом подвале и среди пыток?

Пафнутио (пожимая плечами). Работает… Слуги христианнейшего короля пытают его в определенном порядке и с определенным расчетом. Ему дают передышки. Теперь его водили к допросу в виду бегства двух его единомышленников, и новые пытки сносятся им с великим терпением.

Бильбиа. Я удивляюсь святому отцу, который распорядился печатать оба сочинения брата Фомы, но позволяет ломать ему кости и рвать мускулы.

Пафнутио. Его святейшество отпустил бы своего дорогого астролога, но орден наш смиренно умолил христианнейшего короля во что бы то ни стало удержать бедного брата в темнице и хотя бы ценою неиспытанных никем еще страданий тела спасти одновременно его душу, ибо мы крепко любим брата Кампанеллу… а также обезопасить государство от дальнейших заговоров.

Бильбиа. Он пробуждается.

Кампанелла (садится, выпрямившись). Джиованни, Иуда, ты ли приходишь насладиться плодами ухищрений твоих?

Бильбиа. О, Фома… Я страдаю не менее тебя.

Кампанелла. Глупец… (Раскрывает грудь и поднимает рукав своей рясы.) Видишь ли ты?.. Ты станешь говорить мне о страданиях души? Спроси у меня, я знаю теперь, что такое боль. Душа сама по себе не может так болеть. А тело? — разве оно болит? Нет, это наше «я», сознание, дух мечется, когда жгут, крутят, режут, рвут, щиплят, сверлят, колют. Ты страдаешь?.. Знаю, что если бы десятую долю одного допроса применили к тебе, ты со всем согласился бы. Что стоило мне назвать тех, кто сговаривался со мною об обновлении земли? Да, такие были, были! Их было не мало среди доминиканцев и даже среди прелатов и других. Или, что стоило бы мне признать, что я еретик, самому осудить мое мучение. Я избег бы костра. Я был бы отпущен к папе, который благоволит ко мне. Но пусть, наморщив свои низкие лбы, думают палачи, как истязать Кампанеллу. Он не скажет ни слова, ибо все сильные боли здесь в застенке — одержанные победы, которые преисполняют меня гордостью. Этот смиренный иезуит ничего не может чувствовать. Но понимаешь ли ты, Бильбиа, перед кем ты? Кто живет здесь?.. (Показывает на свое сердце.)

Бильбиа (склонив голову и тихо). Понимаю, брат Фома.

Кампанелла. Скажи–ка лучше тюремщику, чтобы он принес мне пить.

Бильбиа (быстро подходит к дверям). Воды! ради Бога, вина, если можно…

Пафнутио. Я оставлю вас вдвоем для дружеского разговора. Я прикажу дать вам вина. (Кланяется и уходит.)

Бильбиа. Я хотел было поговорить с тобой, брат Фома, о том, не поможешь ли ты нам прекратить весь этот ужас пыток?

Кампанелла. Молчи, ничтожный! Бесы, много сильнее тебя, приходили искушать меня.

Бильбиа. Я не смею и настаивать на этом разговоре. (Пауза.) Брат, я всегда считал тебя великим. (Голос его срывается.) Теперь, когда я вижу твои раны, твое худое лицо, твои морщины и ранние седины, теперь я говорю тебе: ты велик, велик…

Кампанелла. Так говорил Иуда, когда увидал Господа на кресте и «шед, удавися».

Бильбиа. Я близок к тому.

Кампанелла. Что делаешь — делай скорей!

Бильбиа. Ты беспощаден.

Кампанелла. Может быть. Меня щадят? Я изувечен и в темнице. Тебе дан епископский сан и ты цветешь. О, ты, жалкий, пришел ко мне просить у меня милостыню духа.

Бильбиа. Так это, так это.

(Тюремщик вносит два стакана и фиаку вина. Ставит на стол.)

Бильбиа. Хочешь вина, брат?

Кампанелла. Хочу пить.

(Джиованни наливает стакан и дает Кампанелле, который жадно отпивает его и протягивает вновь, второй стакан он ставит около себя).

Бильбиа. Я сделаю все, чтобы выручить тебя..

Кампанелла. Бесполезно и ненужно. Я буду жить здесь, страдать, мыслить и писать. Скоро мои книги выйдут из печати. Мои крики будут раздаваться во всей земле. Мои книги читает мир и будут читать еще жаднее те, которые выйдут отсюда. Я получаю даже письма от мудрецов всех земель. Ха–ха–ха! Ты воображаешь это: я пишу философские сонеты в промежутки между разговорами с д. Дзахом, при которых меня вешают на дыбу и раскалывают мои кости.

Бильбиа. Мне страшно смотреть на тебя.

Кампанелла. Что ты смотришь, согбенный, пришибленный монах, смотришь ужаснувшимися глазами: да, я силен! И вот мой бог идет навестить меня!

(Показывает на отражение света на стене, которое бросило заходящее солнце из окошка, напротив.)

В хорошую погоду на час скользит улыбка солнца на этой серой стене. Вот я поднимусь, стану там у стены и поцелуемся с отцом моим. Дай руку! (Бильбиа поддерживает его.) Ох, больно… в этот раз они мучили меня всего два дня назад. Они пытались узнать о моих сношениях с турком. Ты знаешь обо всем этом. Но я нарочно сказал, что это длинное дело, в котором замешаны многие и которое чревато последствиями… Пусть боятся. Они терзали меня, но Лопе Дзах мучил меня с отчаянием. Этот человек боится меня. Он шепчет молитву, когда видит мое упорство. Я браню его и говорю ему слова презрения, а он все больше горбится и желтеет; он боится меня. Ха–ха–ха! Это сильный человек, но что такое он перед страдающим гордо! Да, Джиованни, слава, слава богу моему. Ну, так… вот… Ну, ну… Поддержи меня, епископ. Для тебя честь, что ведешь меня! (Подходит к столу.) А. Вот я вижу его. (Становится, поднимая руки, как распятие, у стены и подставляет лицо лучам солнца.) Поцелуй, красавец, ты, ты… ласкай меня, красавец. (Закрывает глаза.) Так. (Отходит от стены.) Скажи, Джиованни… народ, простой народ… бедняки в Калабрии помнят меня?

Бильбиа. Да… но редко кто говорит о тебе, по правде. Среди мудрых — наоборот: ты знаменит.

Кампанелла. Так. А мне они важнее мудрых. Ах, они предали меня хуже, чем ты! Слушай, запиши, и скажи им. Я сочинил сонет в честь народа.

Народ, чудовище, что спит в своем незнаньи,

Огромный, грязный, потный, темный люд,

Все создано тобой, в тебе основа зданья,

Где трон господ и каторжный твой труд.

Бог ниспослал тебе пророков. Состраданье

Их тянется к тебе. Но тяжек суд

Твоих заржавленных мозгов, и не признанье

Даришь ты им, а камни и Иуд.

Но некогда поймешь мощь сил твоих сокрытых,

Придет твой час: народный ураган

Сметет, как листья, гордых, именитых.

В тот час, когда раскинешь ты свой стан

В земле счастливой — прах друзей, тобой убитых,

Перенеси во храм под трубы и тимпан.

(Пауза.)

Да… Да… Это так. Ты ли виновник того, что великое предприятие кончилось провалом? — Ты только темное орудие в руках еще более темных сил.

Страдаю… Другим, более широким и одиноким путем несу знамя солнца…

Да будет воля высших сил.

Молодость моя кончилась.

Знаешь ли ты, как кончилась моя молодость?

Она стала передо мною в образе друга юного и прекрасного: над самым обрывом держал он в об’ятиях свое и мое счастье.

Зачем пошел иною дорогою? Кто заставил занести ногу над бездной?

Восклицание, беглый взгляд, вероятно, прощения или мольбы, или страха и… крик. И конец.

Моя молодость покрыта серою водою. Вот камни, обагренные кровью сердца моей молодости.

И на одну минуту захотелось в бездну за ней и потом я остался один на борьбу и муку. Но этого ты не поймешь.

Многие изменили мне. Но юности и народу я даже не прощаю. Где–то и как–то мы все–таки одно с ними. А ты, ты осторожный, ты рассудительный, — уходи, Бильбиа. Уходи! Ни минуты не оставайся здесь больше. Мне трудно дышать одним воздухом с тобою. Было бы несправедливо, если бы я не презирал тебя хотя одну минуту… (Уходит.)

Бильбиа. Фома, брат Фома!

Кампанелла. Ступай. Казнись!

(Бильбиа с’еживается и уходит. Дверь со стуком запирается.)

Так… Господи Боже Солнце, дай мне силы. (Тяжелой походкой доходит до соломы и со стоном ложится.) 1600 год… как ясно звезды предсказали мне счастье и победы в этом году. И вот он прошел. Да, я побеждаю. Неслыханно! Я победил тело и муку. Но о таком ли счастье думал я? (Тяжело стонет.) О, горька моя победа. (Опят гремит запор в двери.) Кто? Что они хотят еще?

(Входят дом, Пафнутио и донья Пиа дела Вос.)

Пиа. Уходите, отец! Мне надо поговорить с колдуном с глазу на глаз.

Пафнутио. О, роза Испании, как странно видеть вас в этом мрачном подвале!

Пиа. Не болтайте вздора. Оставьте нас!

(Пафнутио уходит.

Кампанелла тяжелый, огромный приподнимается и садится на табурет у стола. Смотрит на нее.)

Кампанелла. Ну? Чего тебе надо, испанка?

Пиа. Перестань меня мучить!

Кампанелла. Меня мучат здесь, а до тебя мне нет дела.

Пиа. Не лги и не притворяйся. Ты насылаешь на меня страшные сны. Ты — сильный колдун. Я отслужила сто заупокойных месс по молодому мужику. Я призывала святых людей, ношу частицу мощей самого св. Роха — но я измучилась. Каждую ночь дьявол в образе молодого мужика приходит ко мне и ложится со мной, и сначала он страстен, как в ту ночь, а потом лежит около окровавленный, белый, с свесившимся руками, как я видела его, когда его везли на двор в Либо. Я умру так, я умру скоро, я не могу снести этого! (Пауза.) Колдун, я упрошу многое облегчить тебе, я запрещу Лемносу пытать тебя, но не пытай меня!

Кампанелла. Он был красив и великодушен. Когда ты стройная, гордая вышла из носилок, сверкая черными глазами, а он стоял рядом, как бронзовый римлянин — я подумал: разве они не друг для друга? Да соединит же бог то, что люди раз’единили. И из этого могло выйти счастье, как из всего посева, который я сеял. Но ты, жалкая, как другие, ответила коварством и жестокостью. Если бы мне надо было коснуться только пальцем, чтобы исцелить тебя, я не сделал бы этого. Я не изменю памяти Таддо, не запрещу душе его ласкать тебя, ибо он муж твой, испанка!

Пиа. Пощади меня, колдун! (Рыдает.)

Кампанелла. Миллион таких, как Таддо, ждут пощады от 100 таких, как ты. Твои слезы холодны, твое страдание веселило бы меня, если бы могло как–нибудь тронуть меня! Инфанта, умоляющая узника! Солнце шлет сегодня подарки своему страдающему сыну.

(Дверь отворяется. Входят Дзах и два монаха со свечами.)

А! Вот явление другого рода. Что, бес, пришел мучить меня?

Дзах. Брат Фома, его святейшество г. наш папа, Павел V, прислал тебе собственноручное Breve. И я пришел в минуту его получения. Безотлагательно прочтите его, Кампанелла.

Кампанелла (вставая). Слушаю слова друга, моего, наместника Христа.

Дзах (читает). Возлюбленному брату Фоме, в испанском узилище томящемуся за мнимое, быть может, преступление, епископ Рима, Павел V, раб рабов божиих, привет. Возлюбленный брат, среди дел церкви и государства памятую о тебе и неоднократно приказывал представить тебя мудрому суду трибунала нашего в Риме, — однако тщетно. Ныне же старость и немощь наша наиболее о смерти и переселении в конклав небесный мыслить нас вынуждает. Астролог глубочайший, друг звезд, просим тебя попытаться определить час преставления нашего. Просим также сообщить гороскопы возможных для избрания кандидатов на святой престол князя апостолов Симона Петра.

«Шлем рукою, едва удерживающей легкое перо наше, тебе отцовское благословение и собственноручно чертим Павел».

Кампанелла. Аминь.

Дзах. Мы выполним все, что приказывает святейший отец. Мы дадим тебе возможность, брат, наблюдать звезды. (Он поднимает жезл.) Но, брат Фома, если бы его святейшество, коего я пес и последний раб, приказал отпустить тебя — я бросился бы к ногам его Испанского Величества и просил бы оставить бремя греха непослушания папе на моих ничтожных плечах, — удержать тебя в темнице.

Кампанелла. Потому, что я силен? Да, Лопе?

Дзах. Если бы сила твоя была от бога — то я был бы достоин проклятия по образу Каиафы, Анны, Пилата и распинавших, но св. писание не предвидит второго Мессии, разрушающего заветы первого, а предвидит Антихриста, который силен.

Кампанелла. Антихрист, это — твой Игнатий и весь род ваш, искажающий христианство. Я же вновь явившийся пророк Исайя, о котором сказано в книге Ездры.

Дзах. Ты поступаешь по вере твоей, я поступаю по вере моей, — рассудит нас бог.

Кампанелла. Аминь. Я пророк, а ты книжник. Ты хранишь тлен и прах прошлого, а я развертываю вечно живой дух для грядущего. Ты терзаешь меня, а я повышаюсь. Сам же ты, палач, уже начинаешь вкушать от ада… Некогда из ада увидишь меня, блистающего, Лопе палач. Бильбиа пришел просить у меня пощады, а вон сидит инфанта испанская, пришедшая с мольбами к узнику, может быть, и ты имеешь какую–нибудь просьбу к пророку божьему? Но он не скажет: Отче, прости ему, не ведает, что творит. Ведаешь! Ведаешь! Отче, не прощай ему и всем, кто с ним!

Дзах. Уйдем, уйдем все… Инфанта, уйдем отсюда! Эта темница полна демонами.

Кампанелла. Они удалятся вместе с вами, а со мной останутся ангелы–утешители.

(Все уходят.)

Кампанелла (у стола). Civitas Soils. Но уже темно. Надо потребовать лампаду. Государство Солнца… Ты придешь… О, народ мой, говорит господь, сколько раз посылал я тебе пророков, но ты побивал их каменьями. Сколько раз, как наседка, старался я собирать тебя под крыльями моими, но вы разбегались и выклевывали очи друг другу. Придет время, однако.

Но некогда поймешь мощь сил твоих сокрытых,

Придет твой час: народный ураган

Сметет, как листья, всех надменно–именитых.

Тюремщик (входит с лампадой, ставит ее на стол и останавливается.) Брат Фома, брат Фома. У меня жена заболела, мечется от сильных страданий головы. Может быть, я приведу ее к вам и вы положите ей руку на лоб.

Кампанелла. Тюремщик, думаешь ли и ты, что я колдун?

Тюремщик. Я думаю, что вы святой.

Кампанелла (выпрямляется в мерцании лампады и широко благословляет его). Да благословит тебя великое и пресветлое СОЛНЦЕ!

ЗАНАВЕС.