Анатолий Васильевич Луначарский (партийные псевдонимы — Воинов, А. Анютин и др.) — известный персонаж истории советской культуры. Он являлся одним из архитекторов культурного строительства в Советской России, разработчиком теории новой культуры. Общеизвестно, что в дни Февральской революции А. В. Луначарский сделал полушутливый прогноз: он предсказал, что после победы социалистической революции Ленин станет премьер–министром, Троцкий возглавит Министерство иностранных дел, а сам Луначарский будет министром народного просвещения. История показала, что это предсказание сбылось. Он был единственным наркомом из первого состава советского правительства, кто проработал на своем посту 12 лет — с 1917 по 1929 г. Столь длительное пребывание Луначарского на посту наркома просвещения объяснялось различными причинами, среди которых не последнюю роль играли личностные качества этого человека.
Современники А. В. Луначарского оставили свидетельства, полные противоречивых оценок этой персоны. Во многом полярные суждения о нем обусловливались идеологическими и личными мотивами. Художник и актер, писатель и ученый, представитель партийно–государственной номенклатуры, естественно, по–разному относились к нему и его деятельности.
Идеологическая доминанта, преобладающая в оценке личности одного из видных государственных деятелей советской эпохи, заставляет исследователей вновь и вновь обращаться к изучению биографии первого наркома Советского государства. Необходимо беспристрастно прочитать и проанализировать письменные свидетельства о А. В. Луначарском, и в первую очередь свидетельства деятелей российской культуры, с которыми он тесно взаимодействовал, в чьей судьбе участвовал, с кем был знаком и дружен или, наоборот, к кому относился отстраненно.
Некоторые современники называли его «лучшим из министров просвещения», другие считали его «коммунистическим культурным нэпманом, развращенным привилегиями, путешествиями за границу и хорошей жизнью», «провинциальным учителем и немного журналистом», а исследователи — «человеком мысли, а не дела» [10, с. 39].
В статье рассмотрены частные «портретные зарисовки» (характеристики) А. В. Луначарского, содержащиеся в воспоминаниях, дневниках, публицистических очерках деятелей культуры и соратников по социалистическому строительству, его близких, в плане отношения к нему как человеку, коллеге по цеху, государственному лицу (чиновнику).
Интерес к биографии и государственной деятельности А. В. Луначарского не ослабевает, а, наоборот, возрастает [8, 10, 11, 14]. Он объясняется стремлением осмыслить историю советской культуры как феномена ХХ в. через призму агентов истории — ее действующих лиц [9, 13]. Можно говорить о том, что в современных исследованиях по истории российской культуры наметилась тенденция активного привлечения источников, «отражающих ментальные явления», способных полноценно обеспечить «антропологически ориентированное историческое изучение» [13, с. 8]. Такой подход к изучению истории ненов. Стремление к постижению индивидуальности было свойственно, например, для П. М. Бицилли, историка–эмигранта первой послеоктябрьской волны. Он жил в эпоху тотального «моделирования истории и кризиса гуманизма, когда самые немыслимые утопии и "формулы" становились реальностью, а ценность индивидуальности ставилась под сомнение» и постоянно обращался к новой проблеме исторического понимания — проблеме абсолютной ценности единичной личности [3, с. 13]. В современных условиях эта тенденция вновь получает развитие. В рецензии на книгу Г. П. Федорова «Святой Филипп, Митрополит Московский» (Париж, 1927) П. М. Бицилли пишет: «… живые, подлинные люди обращались в "представителей" или "носителей" тех или иных "начал", или "общественных слоев", или тому подобных мнимых величин» [3, с. 430].
Знаковым событием стало издание в России книги американского историка–слависта Т. Э. О'Коннора «Анатолий Луначарский и советская политика в области культуры», признанной зарубежными и отечественными историографами фундаментальным трудом по изучению деятельности А. В. Луначарского на посту наркома просвещения РСФСР (хотя сам автор назвал свой трактат «введением в научную биографию» Луначарского). Т. Э. О'Коннор отмечал, что исследователи много внимания уделяли деятельности А. В. Луначарского как главы Наркомпроса, его философским трудам, литературному наследию. Однако «объективное изучение его жизни еще впереди» [10, с. 29]. Особый интерес в контексте рассматриваемого нами вопроса представляет 4-я глава книги — «Луначарский, творческая интеллигенция и развитие советской культуры». Центральное место ученый отводит анализу взаимоотношений Луначарского и творческой интеллигенции. Он отмечает, что Луначарский был в курсе всех новейших тенденций в искусстве и литературе, «тесные связи» с художественным сообществом доставляли ему радость, ему нравилось открывать и поддерживать новые таланты [11, с. 83–106]. В другой работе О'Коннор затрагивает тему «образов» Луначарского, вычленяя такие черты, как веселость, остроумие, уступчивость, мягкость, слабоволие, злоупотребление служебным положением и др. [10, с. 39].
Характеризуя взгляды Луначарского на культурное строительство в Советской России, О'Коннор объясняет их в первую очередь художественными вкусами наркома, которые можно определить как консервативные. Именно поэтому Луначарский предпочитал «новое содержание в старых формах». Справедливо утверждение, что Луначарский, воспитанный на традициях западноевропейской культуры, считал необходимым и важным сохранение преемственности в культурном развитии. Как отмечает Н. Луначарская–Розенель, он говорил на многих европейских языках, «годы эмиграции, вынужденной разлуки с родиной <…> использовал для изучения культуры и искусства Западной Европы» [6, с. 9].
Для наиболее полного представления о Луначарском–человеке необходимо, на наш взгляд, шире использовать источники личного происхождения, т. к. именно они позволяют, хотя и не с «абсолютной точностью», «судить о поведении людей, выявить скрытые эмоции, чувства и помыслы даже главных действующих лиц прошлого» [11, с. 10]. Нами использованы воспоминания Н. Луначарской–Розенель, второй жены А. Луначарского, дневники писателя К. Чуковского, письма писателя Л. Андреева, воспоминания писателя Б. Зайцева, очерки художника А. Бенуа, воспоминания художника Ю. Анненкова, соратника по социалистическому строительству Л. Троцкого и др. Большая часть указанных источников личного происхождения стала доступна широкому кругу читателей сравнительно недавно. Отметим, что некоторые из них были написаны авторами в эмиграции (Б. Зайцев, Л. Андреев, Ю. Анненков, А. Бенуа).
А. В. Луначарский был образованнейшим человеком своего времени, несомненно обладавшим художественным талантом. Он вошел в историю российской культуры как политик, писатель, переводчик, драматург, журналист, литературный критик, блестящий оратор.
Наталья Луначарская–Розенель — актриса Малого театра — оставила объемные воспоминания о муже, с которым «на протяжении последних двенадцати лет его жизни <…> делила радости и горести» [6, с. 3]. Как близкий ему человек она характеризует А. Луначарского исключительно в теплых тонах: для нее он энциклопедически образованный, мудрый, обаятельный, человечный человек. Мемуары жены наркома, несмотря на их явно выраженное субъективное начало и эмоциональную тональность, важны для исследователя, ставящего перед собой задачу нарисовать современный портрет человека прошлого, занимавшегося политикой, государственной, журналистской или какой либо другой деятельностью. Случается и наоборот: на первый план выдвигается профессиональная деятельность в ореоле идеологем времени и через нее, как сквозь призму, проявляется некий образ нереального человека.
Иной взгляд на Луначарского представлен в воспоминаниях Бориса Зайцева «Давнее». В мемуарах выделена специальная глава под названием «Луначарский», и начинается она словами: «Этого молодого блондина в пенсне, веселого, довольно благодушного, встретил я некогда в Петербурге <…> вообще впечатление от него более легкое, даже с каким–то просветом» [5, с. 286]. Позднее судьба не раз сводила Зайцева и Луначарского. К примеру: «Скатываемся в благословенную Италию, сияющую, светозарную Флоренцию <…> В городе этом, как из–под земли и тоже вдвоем с молодой женою, — Луначарский», который тоже любил Флоренцию, имел «порыв к искусству». Итальянские ресторанчики и кьянти, беседы о флорентийской живописи объединили на какое–то время две молодые супружеские пары. Но примечательно, что Б. Зайцев заметил: «Единственно, чем доезжал он меня тогда, — многословие. Глаза соловели у слушателя, а остановить его не было возможности» [5, с. 287]. Рассуждения Луначарского о живописи он называл любительскими и легковесными.
И вот Луначарский, с которым Зайцев пил во Флоренции кьянти, стал «министром, "народным комиссаром", кажется, народного образования» [5, с. 288]. Писателю казалось фантастичным, что человек, занявший у него сто лир во Флоренции, вдруг стал министром. Революция расстроила приятельские отношения. Писатель в дни Московского восстания даже обратился с открытым письмом к Луначарскому: «Это было что–то невообразимое. Дорого обошлись ему московские купола. Что именно писал, не помню <…> кончалось тем, что никогда я больше не подам ему руки» [там же]. Потом выяснилось, что Луначарский был ни при чем.
Кроме эмоционально окрашенных сюжетов, в воспоминаниях Зайцева встречаются четкие взвешенные оценки, касающиеся революционной ситуации и деятельности Луначарского. Он пишет: «Положение Луначарского в революции оказалось довольно неудобным. Сам он был интеллигент и человек вовсе не кровавый, а попал в очень уж теплую компанию. "Они" не весьма его жаловали. Он старался смягчать, заступаться, поддерживать артистов, писателей, налаживать академические пайки. По этой части кое–что сделал, но в террор и казни смягчения никакого не внес» [5, с. 288–289].
Описывая визит к Луначарскому в Кремль («приходилось <…> ходить иногда в "Орду"»), Зайцев вспоминает: «Помню, ухитрился я <…> не поздороваться с ним. Помню, стараясь выказать свою независимость и презрение к существующему строю, я, как–то особенно нагло развалившись в кресле, раскачивал его, презрительно осматривал, заставлял скрипеть, чтобы наглядно показать, как ничтожно это высокое место — "кабинет кремлевского вельможи" (смешно, конечно, ребячество, но тогда делалось "от всего сердца")» [5, с. 289]. Раздражала писателя и шуба Луначарского («наверное, отобранная у буржуя»). Писатель завершил очерк необычной фразой: «Ну, какой бы там ни был Анатолий Васильевич, слава Богу, что умер не в подвале ЧЕКА» [5, с. 290].
Любопытный штрих к портрету Луначарского–человека имеется в письмах Юрия Анненкова родителям. Как известно, его отец, происходивший из старинного дворянского рода, в молодости был активным участником народнического движения, был знаком с Верой Фигнер и другими известными революционерами–народниками. В письме к отцу сын сообщает, что встречал новый, 1912 г. во Франции «в компании политических эмигрантов». Он рассказывает, какое впечатление на него произвела встреча с В. Фигнер, которая его узнала, «поцеловала в обе щеки и подвела к человеку мелкобуржуазного типа, с усами, с бородкой и хитроватой улыбкой, в котором я тотчас узнал Ленина» [1, с. 621]. Для нас важно, что на том же вечере Анненков познакомился с «Анатолием Луначарским, с Владимиром Антоновым–Овсеенко и с Л. Мартовым». Он пишет: «Ни Фигнер, ни Ленин, ни его жена Крупская, ни Мартов, ни Хрусталёв–Носарь на этом вечере, как и следовало ожидать, не танцевали. Танцевали Луначарский (модное тогда танго) и Антонов–Овсеенко (что–то вроде польки)» [там же]. Такое, казалось бы, незначительное замечание существенно влияет на формирование образа исторического персонажа. (Традиционно образы революционеров, государственных деятелей были лишены «человеческой оболочки», это способствовало возникновению представлений о них как о легендарных личностях, «великанах», «небожителях».) Подобного рода наблюдения современников несколько «заземляют» такие образы. Исторические персонажи спускаются с Олимпа.
Корней Чуковский в дневниковых записях первых послереволюционных лет неоднократно упоминает имя Луначарского. Он подчеркивает его «невероятную работоспособность, всегдашнее благодушие, сверхъестественную доброту», которая делала «всякую насмешку над ним циничной и вульгарной» [15, с. 145]. Чуковский пишет: «Луначарский — благодушный ребенок, он лоснится от самодовольства. Услужить кому–нибудь, сделать одолжение — для него ничего приятнее нет. Он мерещится себе как некое всесильное благостное существо, источающее на всех благодать. Страшно любит свою подпись» [15, с. 143]. Как близкие по смыслу могут рассматриваться и «наброски к портрету» Луначарского Александра Бенуа. Он упоминает имя наркома просвещения в очерке «Сухарева башня» из книги «Художественные письма. 1930–1936 гг.». Бенуа замечает: «Первый нарком просвещения прямо–таки до виртуозности специализировался на том, чтобы представить то, что можно назвать "государственным меценатством". И, будучи по природе человеком мягким, падким на успех, суетным и не лишенным известной художественной талантливости, он эту роль исполнял сравнительно удачно, хотя ему до сущности искусства было мало дела. Луначарский мастерски импонировал и у себя, и особенно за границей, создавая легенду о том, что большевики чутко относятся к искусству и делают для него все, что только можно» [2, с. 136].
Продолжая тему «ликов» Луначарского, созданных представителями художественной элиты России, остановимся на письмах Леонида Андреева Владимиру Бурцеву, датированных последним годом жизни автора — 1919-м. Л. Андреев категоричен в оценке Луначарского: «Луначарский со своим лисьим хвостом страшнее и хуже всех других Дьяволов из этой свирепой своры. Он трус и чистюля, ему хочется сохранить приличный вид и как можно больше запутать людей, зная, что каждое новое "имя", каждый профессор, ученый интеллигент или просто порядочный человек соответственно уменьшает его личную ответственность <.> Светлый луч в темном царстве — так, вероятно, он сам мыслит про себя, ибо кроме всего он человек пошлый и недалекий». Писатель не принял большевизма, он считал, что «большевизм съел огромное количество образованных людей, умертвил их физически, уничтожил морально своей системой подкупов, прикармливания…» [4, с. 114].
В контексте размышлений Л. Андреева следует обратить внимание на кампанию 1921 г., организованную СНК по вопросу предоставления деятелям художественной культуры права на временный выезд за границу. В разработке правил выезда российских граждан за рубеж самое активное участие принимал Луначарский. Он автор принципа так называемой круговой поруки. Определялись сроки пребывания за границей (не более 4 месяцев), численность группы, выезжавшей за рубеж (пять человек). «После возвращения каждого из этих пяти лиц нарком просвещения имеет право посылать в очередь другое лицо, стоящее в списке кандидатов. Нарушение слова и уход за границу навсегда автоматически закупоривает соответствующую очередь» [12, с. 35].
В рамках указанной кампании рассматривался вопрос о предоставлении права выезда за рубеж для поправления здоровья Александру Блоку. Луначарский ратовал за то, чтобы разрешить Блоку выезд. Он писал: «Мы в буквальном смысле слова, не отпуская поэта и не давая ему вместе с тем необходимых удовлетворительных условий, замучили его. Само собой разумеется, это будет соответственно использовано нашими врагами» [12, с. 38]. Полемизируя с членами ЦК партии, он возмущается по поводу разрешения на выезд Сологубу, за которого он не просил: «В то время как Сологуб попросту подголадывает, имея, впрочем, большой заработок, Блок заболел <.> Могу вам заранее сказать результат, который получится вследствие вашего решения. Высокодаровитый Блок умрет недели через две, а Федор Кузьмич Сологуб напишет по этому поводу отчаянную, полную брани и проклятий статью…» [12, с. 39–40]. Это письмо в ЦК РКП(б) было датировано 16 июля 1921 г., 23 июля было принято постановление разрешить А. Блоку выехать за границу, но смерть поэта помешала реализовать решение ЦК партии. Предположение Луначарского сбылось.
Особое место в ряду воспоминаний и другого рода свидетельств занимает очерк Льва Троцкого «А. В. Луначарский», написанный в 1934 г., после смерти Луначарского. Троцкий отмечает, что ему были свойственны «импрессионистические скачки по политическому полю», однако «его разнообразные, иногда неожиданные качания имели ограниченную амплитуду: они никогда не выходили за черту революции и социализма» [8, с. 368].
Рисуя нравственный облик Луначарского, Троцкий указывает на его «мягкую покладистость», которая помогала ему приспосабливаться к обстоятельствам. «Отходчивость и сговорчивость» спасли его в ноябре 1917 г., «когда из Москвы пришел слух, будто большевистская артиллерия разрушила церковь Василия Блаженного. Такого вандализма знаток и ценитель искусства не хотел простить!» [8, с. 369]. Но Троцкий пишет, что «исключительная даровитость», пусть и сочетавшаяся с «расточительным дилетантизмом дворянской интеллигенции», «разносторонняя эрудиция», которой «хватило бы на добрый десяток профессоров» [8, с. 370], позволяли считать, что «в качестве народного комиссара по просвещению Луначарский в сношениях со старыми университетскими и вообще педагогическими кругами, которые убежденно ждали от невежественных узурпаторов полной ликвидации наук и искусства, с увлечением и без труда показал этому замкнутому миру, что большевики не только уважают культуру, но и не чужды знакомства с ней» [8, с. 369]. Вместе с тем, по его мнению, «дилетантская фантазия», «административная беспомощность» были очевидны и как организатор Луначарский не справлялся должным образом с управлением наркоматом просвещения. Об этом свидетельствовали его заместители — Н. К. Крупская и М. Н. Покровский, другие соратники [8, с. 370]. Знаток театра, драматург, блестящий оратор воспринимался многими современниками как «неуместное пятно в бюрократических кругах». Однако заслуга Луначарского перед отечеством заключалась в том, что он «успел до конца выполнить свою историческую миссию» — обеспечить «поворот дипломированной и патентованной интеллигенции в сторону Советской власти» [там же].
«Блаженный Анатолий», названный так Г. В. Плехановым за мистические искания, «апостол терпимости», как его называли многие, бесчисленными неоднозначными откликами современников будет возбуждать интерес к своей личности как феномену советской эпохи. Допущение использования так называемой божественной терминологии по отношению к А. В. Луначарскому, на наш взгляд, неслучайно. Неоднозначная оценка личности Луначарского, основывающаяся на симпатиях и антипатиях к нему других людей, психологических особенностях его характера, его идеологической зависимости, вытекает из его специфического мировоззрения, основанного на фантазийности, мифологичности сознания, а также из специфики его восприятия своего времени. По большому счету, она определяется эпохой, в которую он жил.
В одной из последних юбилейных речей Луначарского (придававшего большое значение обычаю отмечать юбилейные даты), посвященной семидесятилетию К. А. Станиславского, он произносит монолог революции: «Театр, ты мне нужен. Ты мне нужен не для того, чтобы после моих трудов и боев я, революция, могла отдохнуть на удобных креслах в красивом зале и развлечься спектаклем. Ты мне нужен не для того, чтобы я просто могла свежо посмеяться и "отвести душу". Ты мне нужен как помощник, как советник, как прожектор <.> Я хочу, чтобы ты прославил передо мной самой мои подвиги и мои жертвы, мне нужна интенсивнейшая внутренняя жизнь для того, чтобы интенсивней и плодотворней был мой труд на земле, моя война за счастье» [7, с. 167–168]. Выдающийся оратор советской эпохи понимал, что такое обращение к массам будет услышано.
Библиографический список
Анненков Ю. Монпарнас 1911–1913 гг. / публ. И. В. Обуховой–Зелинской // Русское искусство: ХХ век: исслед. и публ. М.: Наука, 2009. Т. 3. С. 606–646.
Бенуа А. Художественные письма, 1930–1936 гг. М.: ГАЛАРТ, 1997. 406 с.
Бицилли П. М. Трагедия русской культуры: исслед., ст., рец. / сост., вступ. ст., коммент. М. Васильевой. М.: Русский путь, 2000. 608 с.
Владимир Бурцев и его корреспонденты // Отечеств. история. 1992. № 6. С.110–122.
Зайцев Б. Давнее // Русский Нью–Йорк: антология «Нового журнала» / сост. А. Н. Николюкин. М.: Русский путь, 2002. С. 286–290.
Луначарская–Розенель Н. Память сердца: воспоминания. М.: Искусство, 1962. 487 с.
Луначарский А. Юбилеи: сб. юбил. речей и ст. (1931–1933). М.: Худож. лит., 1934. 191 с.
Луначарский А., Радек К., Троцкий Л. Силуэты: политические портреты. М.: Политиздат, 1991. 463 с.
Манин В. С. Искусство в резервации: художественная жизнь России 1917–1941 гг. М.: Эдиториал УРСС, 1999. 246 с.
О'Коннор Т. Э. Анатолий Васильевич Луначарский // Вопр. истории. 1993. № 10. С. 28–46.
О'Коннор Т. Э. Анатолий Луначарский и советская политика в области культуры: пер. с англ. М.: Прогресс, 1992. 223 с.
«Он будет писать стихи против нас»: правда о болезни и смерти А. Блока // Источник. 1995. № 2. С. 33–45.
Пархоменко Т. А. Культура без цензуры: культура России от Рюрика до наших дней. М.: Книжный клуб «Книговек», 2010. 668 с.
Первое советское правительство, октябрь 1917 — июль 1918 / науч. ред. А. П. Ненароков. М.: Политиздат, 1991. 461 с.
Чуковский К. И. Дневники // Новый мир. 1990. № 7. С. 140–177.