Социализм и религия

Человеческое стремление жить в коллективе, возникшее в общинно–родовой формации, было вызвано как материальными условиями, так и духовными запросами. Мифологический тип мышления, основанный на родственных связях, изначально сформировал религиозный (от religio — связывать) тип социальных представлении. Страх перед природными стихиями, непонимание происходящего породили у древнего человека идею всемогущего Бога — причины всех явлений, силе которого он должен был покориться. Выделение общинно–родовой аристократии, людей, личные качества которых превосходили возможности остальных, — привело к переносу на них божественных свойств и возникновению идеи богоизбранности, а впоследствии — богочеловека. История тяжбы Бога с Героем столь же древняя, как и сами эти понятия. С момента своего появления человек учился коллективной борьбе с обожествляемыми им силами природы, то побеждая их, то терпя поражение, то ощущая себя равным Богу—Природе и подчиняя его, то чувствуя себя «тварью дрожащей». Социальное расслоение, превращение родовой общины в рабовладельческий полис, изначально прогрессивный характер этих процессов подпитывал и идею о божественной избранности класса рабовладельцев. Падение же рабовладельческого строя привело к ее краху. Периодическая смена божественных «наместников» наталкивала на мысль о возможной замене «лидеров» в пределах религиозного сознания. Приобретенная людьми свобода от мистических представлений в результате эволюции познания поставила под сомнение саму веру в Бога—Духа, Бога—Идею, оставив лишь надежду на безграничные духовные и физические силы и человеческий разум. Так гуманистическая мысль о Боге—Природе трансформировалась в идею о Богочеловеке. Научный коммунизм с требованием бесклассового общества и верой в безграничные возможности человека, трудового коллектива как нельзя лучше соответствовал этой идее. На наш взгляд, идея Богочеловечества — атавистический элемент человеческого сознания, свидетельствующий о наличии социально–утопических представлений.

Одним из последовательных социалистов, продолжателем идей Маркса, был А. В. Луначарский. На определенной стадии своей духовной эволюции Луначарский стал проповедовать «богостроительство». В учении Маркса его привлекали гуманистические представления о социальной справедливости, идеи о всемирно–исторической роли пролетариата, о значении труда в процессе социально–преобразующей деятельности, что во многом было продиктовано интересом к духовно–эмоциональной сфере. В письме Аксельрода к Плеханову, датированном февралем 1898 г., говорится о Луначарском–революционере и о том, что привело его к социализму: «Подтверждение своим затаенным в глубине души мечтаниям и верованиям он нашел в «Zur Kritik» («К критике политической экономии») К. Маркса и в статье Г. Плеханова «К 60-летию со дня смерти Гегеля»… Он черпал «пищу для этой «веры» в дарвинизме, в сочинениях В. Г. Белинского, проникнутых «глубоким, страстным энтузиазмом к прогрессу, к идее окончательного торжества духа над грубой материей, сознательности над мрачным царством бессознательности»… Среди них был Л. Фейербах, у которого понимание религии как проецирования человеком на бога своих желаний выразилось в «Сущности христианства». Оно оказало влияние в том смысле, что Луначарскому представлялась близкой и направленность, и связь этой идеи у философа–материалиста, предшественника марксизма, с собственными философскими поисками»¹ (выделено нами. — С. Ф.).

В марксизме Луначарский увидел научно обоснованную веру в возможность трудового построения справедливого общества свободных, равных и братских народов. Веру без бога и мистики. В письме «Несколько слов о моем «богостроительстве» он давал пояснения: «Мне никогда не приходило в голову окрестить воззрения, высказанные в моих статьях и книге «богостроительством»… Термин этот, если употребляется, то исключительно в переносном смысле… Я протестую против клички богостроителя, потому что мои идеи глубоко отличаются от богостроительства в следующих отношениях: богостроители верят в абсолютный хаос, как начало вселенной, в абсолютного бога, как цель ее. Я отнюдь не разделяю этих метафизических положений и считаю вселенную за бесконечный и безначальный процесс….Я считаю, что, оговорив несколько раз самым решительным образом: социализм есть особого рода религия — без бога, потустороннего мира, не содержащая в себе вообще ни грамма мистики и метафизики, — я обезопасил себя от всякого нелепого смешения социализма как религии с другими, отжившими или отживающими формами мышления и чувствования…» ².

Для того чтобы лучше выразить эстетику марксизма (его идеал, показать возвышенность цели, понимание прекрасного, истинного), Луначарский создал свою революционно–христианскую поэтику, прибегнув к категориям этики и эстетики (красота, благо, блаженство, мощь, преданность общему делу), осветив их светом христианской веры и революционного энтузиазма. Интересен тот факт, что Маркс и Энгельс в свое время не избежали такого же искушения и прибегли «к использованию форм религиозной поэтики и литературы с целью внедрения в жизнь своего учения. Следует напомнить, например, что первоначально пропаганда марксизма началась с эпиграфа к «Манифесту Коммунистической партии»: «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма». Для педанта–атеиста призрак — элемент религиозного сознания, причем даже не монотеистического, а языческого. Текст «Манифеста» трижды переписывался, отдельные страницы — множество раз, фразы шлифовались, однако «язычество» в виде призрака коммунизма оставалось. Более того, первоначально сам текст «Манифеста» был задуман в форме катехизиса, от которой по предложению Ф. Энгельса авторы отказались. Да и «Капитал» именовался Библией рабочего класса. Вообще использование форм и образов религиозной литературы не мешало передаче нового, в том числе и философского, содержания революционного учения — невозможно обойтись без старых форм при появлении и утверждении нового содержания, о чем твердят азы диалектики» ³.

Луначарский пытался в религиозной форме передать учение Маркса пролетариату, создать «новую религию» рабочего класса. Более всего Луначарского интересовала та сторона марксистского миросозерцания, которая была направлена к чувству пролетария и способствовала духовному прогрессу всего человечества, что было невозможно как без теоретического обоснования общественного переустройства, так и его осуществления на практике. Поддерживая марксизм в целом, Луначарский основное внимание уделил разработке концепции личности, сосредоточившись на эстетической и этической проработке вопросов.

Почему же критики Луначарского все же обвинили его в богостроительстве, на чем были основаны их аргументы? Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме» возмущался: «Луначарский договорился до «обожествления высших человеческих потенций», до «религиозного атеизма»⁴, до выражений типа «давно зреет во мне новая религия». Более всего Ленина волновала толерантность махистов по отношению к религии, которая ассоциировалась им с буржуазным мировоззрением: «Русские махисты неверно осведомили публику насчет всего махистского течения в Европе и отношения этого течения к религии. Не только нет в этом отношении ничего подобного отношению Маркса, Энгельса, И. Дицгена, даже Фейербаха, а есть прямо обратное, начиная с заявлений Петцольдта: эмпириокритицизм «не противоречит ни теизму, ни атеизму»… или Маха — «религиозные мнения частное дело» и кончая прямым фидеизмом, прямым черносотенством и Корвелиуса, который расхваливает Маха и которого расхваливает Мах, и Каруса, и всех имманентов. Нейтральность философа в этом вопросе уже есть лакейство перед фидеизмом» ⁵.

Луначарский же в силе своего чувства не видел идеологического подвоха. «В новом мировоззрении ему послышался «целый гимн социализму, революции, марксизму, гимн, пронизанный лучами самого возвышенного идеализма». Он говорил, что «преклонение перед мыслью, сознанием, духом достигает… степени фанатизма или энтузиазма», и все это называл «религиозным чувством»⁶. Стало быть, силу своих убеждений в марксизме Луначарский считал религиозной, а не сами убеждения. Итак, что же в действительности представлял собой социальный миф Луначарского, подогнанный под концепцию «нового человека»?

На наш взгляд, в поздних работах Луначарский остался верным методологическим принципам, оформившимся в его ранних трудах. Он продолжал говорить о законосообразности явлений, настаивать на необходимости монистического метода (который теперь называл, вслед за социал–демократами, «историко–материалистическим»), заниматься не просто вопросами эстетики, а (подобно Авенариусу) их биологической интерпретацией, стоять на эволюционистской позиции в отношении научного и социального развития, придерживаться взглядов Маха и Авенариуса, Маркса и Энгельса, Ницше, Фейербаха. Философским учениям последних двух в поздних работах Луначарский уделял много внимания, они стали базовыми для его теоретических выводов. Понятие maximum'a жизни Ницше, антропологический принцип Фейербаха, теория эволюции Дарвина соединились в работах Луначарского с марксовыми представлениями об общественном идеале, с экономической теорией Маркса. Однако Луначарский сосредоточил свое внимание на человеческой стороне всех используемых им учений. Возможно, именно поэтому он обратился к религиозной доктрине как наиболее гуманной из всех имеющихся философских систем? «Философия сначала вырабатывается в пределах религиозной формы сознания и этим, с одной стороны, уничтожает религию как таковую, а с другой стороны, по своему положительному содержанию сама движется еще только в этой идеализированной, переведенной на язык мыслей религиозной сфере»⁷. Луначарский считал, что новая философская система — марксизм — складывалась по законам религиозной романтики: «Социал–демократизм тоже далеко не система знаний и только, он тоже настроение, полное надежды, радостей, боевого подъема, готовности на жертвы… Это было религией, но не религией попов, а религией человечества. Это была вера в победу добра и идеи»⁸.

Луначарский изначально определил место марксизма в ряду других религиозных систем: «Как отражение в уме, чувстве и деятельности индивида великого процесса освобождения человечества — научный социализм есть новая и наивысшая форма религии, как представление о мире, как наука — научный социализм не имеет ничего общего ни с одной из прежних форм религии»⁹. Научный социализм был для него «синтетической философией, гармонически соединившей идеал и практику, реалистически и революционно увенчавшей собою грандиозный, глубоко волнующий душу порыв мысли учителей Маркса — великих немецких идеалистов»¹⁰. Это в теории, а в революционной практике у Маркса и Энгельса гениальных предшественников не было. Связующим звеном между теорией и практикой Луначарский посчитал оценку, которая для основателей марксизма была задачей второстепенной. Для него же было очевидно, что «из познания оценки вытекает действие»¹¹ (выделено нами — С. Ф.), поэтому эстетика стала для Луначарского тем духовно–практическим руслом, по которому религия вошла в жизнь пролетариата, стала связующим звеном между теорией и практикой, идеалом и его воплощением.

Главным критерием оценки, положенным как в основание эстетики и религии, так и научного социализма, Луначарский считал ницшеанское понятие maximum'а жизни, которое одновременно было и идеалом, и «принципом высоко социальным», и совпадало с принципом совершенства вида (который открыто провозгласил и Маркс). Видовое совершенство человека, мощь вида, победа разума над стихией (выражения одной и той же сущности) и есть психическое (т. е. религиозное по силе) выражение фактически наиболее могучего прогресса жизни физиологической и социально–экономической. Так идеи Ницше переплелись у Луначарского с мыслями Дарвина и Фейербаха, который «низвел теологию до антропологии» (т. е. сделал объектом веры человека), «а Маркс блистательно продолжил это возвышение АНТРОПОЛОГИИ до степени ТЕОЛОГИИ, т. е. окончательно помог человеческому самосознанию стать человеческой религией»¹². Как видим, и в марксизме, и в религии были все предпосылки для того, чтобы Луначарский смог их объединить.

Давая биологическое определение религии, Луначарский отмечал такое ее свойство, как способность связывать идеал с действительностью, отыскивать пути от «последней к первому» (религия — «мышление и чувствование мира, разрешающее противоречие идеала и действительности»¹³). В этой практической направленности религиозной веры, считал Луначарский, содержится то зерно, которое прорастет в марксизме верой в созидательный характер человеческого труда: «Анимизм… создавал для человека, еще страшно слабого познанием и трудом — возможность надеяться, ибо познание заменилось мифологическим творчеством, труд — магизмом: молитвой, обрядом, заклинанием.

Но пришли новые времена, вера в магизм рухнула и заменилась верой в труд. На месте анимизма стоит теперь научный энергетизм, на месте магизма — современная техника. Но изменило ли это что–нибудь в религиозной сущности души человеческой?

Если тоска первобытного человека есть жажда жизни продолжаться, защитить себя от нападений среды, то новая тоска есть жажда господствовать над природой.

Итак, что же значит иметь религию? Это значит уметь мыслить и чувствовать мир таким образом, чтобы противоречия законов жизни и законов природы разрешались для нас. Научный социализм разрешает эти противоречия, выставляя идею победы жизни, покорения стихии разуму путем познания и труда, науки и техники»¹⁴.

В первой части книги «Социализм и религия» Луначарский показал механизм появления веры, ее гуманистические корни. Он говорил, что и идеалы нового класса пролетариата не субъективны, это объективные, общечеловеческие, обязательные ценности, которые издавна пропагандировались и утверждались религией. Между ними и нравственными истинами можно поставить знак равенства: «Разве социализм не есть самая высокая нравственность, бескорыстие, самопожертвование, любовь к ближнему?»¹⁵, — вопрошал Луначарский. Более того, он считал, что социализм и религия совпадают по своим целям и задачам: «В социал–демократическом движении мы нашли новую форму религии, поскольку это движение преследует аналогичную религии цель: освободить род людской от бедности, под бременем которой он, беспомощный, начал свою борьбу за существование в этом мире превратностей»¹⁶.

Итак, Луначарский настаивал на общей природе религиозного чувства и коммунистической веры; «Мы утверждаем, что религия жива и будет жить, но что она совершенно изменила свои формы. В сущности и прежние религии выражали жажду счастья, и прежние стремились к нему познанием и трудом»¹⁷. Но если религия в конце концов оставила человеку только веру и надежду и не привела к идеалу, то марксизм, опираясь на научные знания и технику, должен воплотить пролетарский идеал в жизнь — покорить природу посредством труда. «Социализм это организованная борьба человечества с природой для полного ее подчинения разуму: в надежде на победу, в стремлении, напряжении сил — новая религия… Новая религия вся уходит в действие… Новая религия, религия человечества, религия труда, не дает гарантий. Но я полагаю, что и без бога и без гарантий… она остается религией»¹⁸.

Это лишь часть сходств, характерных для социализма и религии. Еще одно, считал Луначарский, состоит в том, что классической вере изначально присуща «связь», объединение людей. В социализме чувство братства, утверждал он, тоже приобретает «сверхиндивидуальные величины»: «…реальность — вид, человечество, а индивид лишь частное выражение этой сущности. Социализм есть кооперация во времени и пространстве. Но отвергая себя ради вида, индивид находит себя удесятерено сильным»¹⁹.

Помимо всего прочего Луначарский усматривал в религии смыслосозидающую ценность, которая «корреспондирует со всеми остальными видами ценностей в космосе… Мысли она дарит веру в мировой смысл… Жизненная уверенность человека в мире, как таковом, также и ее дело»²⁰. В научном социализме, говорил Луначарский, «уверенность человека в мире» и становится «удесятеренной», и превращается в ницшеанскую веру в человека и его способность «не искать смысла мира, а дать миру смысл. А это значит — подчинить мир духу в его конкретной форме человеческого общества…»²¹. Так мысль Луначарского двигалась от религиозного геоцентризма через эгоцентризм Ницше и антропоцентризм Фейербаха к социоцентризму марксистов. Стремление к осмыслению бытия, сохраняемое религиозным чувством, превратилось в социализме в феномен социальной креативности. Поэтому научный коммунизм был близок Луначарскому, с одной стороны, возможностью социального творчества, с другой — верой в эту возможность. «Бог умер», — воскликнул Ницше. «Выросший труд — вот богоубийца», — поддержал его Луначарский и добавил: «Но он же создатель новой религии, ибо он ставит целью победу над природой, устранение зла, торжество разума над стихийностью, вечно растущую мощь, непрерывное совершенствование вида, т. е. исполнение исконных желаний человека, и все это путем организации, захватывающей индивиды, связывающей их в пространстве и времени…

«Примирение законов жизни и законов природы произойдет путем победы жизни при помощи познания и техники. Труд, широкая общественность, развитое чувство вида, надежда на непрерывный прогресс — вот то, что дает религиозное утешение в нашу эпоху. Таково второе решение религиозной проблемы», — сделал вывод Луначарский ²².

В своих философских привязанностях Луначарский выступал как материалист, позитивист и романтик революции. Он видел силы, способные к созидающей общественной деятельности, сам принимал активное участие в этом созидании, но прежде всего — как поэт и мифотворец. Луначарский был убежден, что «мифы старых религий, получая новый смысл в религии труда, могут войти… в поэзию новой религии»²³. Создавая новый социальный миф, Луначарский по существу хотел внедрить в сознание людей новую доктрину, по силе воздействия равную религиозной.

Хочется, однако, заметить, что «теогония» Луначарского была реалистичной и материалистичной для своего времени, так как новые идеологемы еще только вырабатывались, а ближайшие задачи были конкретными: «Борясь против капитала, социал–демократия в то же время признает путь капиталистического развития единственно мыслимым, единственным, ведущим к «спасению». И это так важно, как важнее быть не может. Ибо вне этого научного анализа истинных путей развития нас ждет безбрежное море утопической мечтательности, склонной иногда ставить этику выше культуры, что возвращает нас к былым блужданиям». Поэтому строительство социалистической культуры стало для Луначарского делом номер один.