Пруст: вхождение в русское литературно–критическое сознание

Имя Марселя Пруста входит в литературный обиход в России уже в 20-е гг. ХХ века, причем сначала, как указывает А. Н. Таганов, «с довольно высокой степенью пиетета, что, впрочем, вполне понятно, — продолжает исследователь, — так как для Запада к этому моменту Пруст — явление бесспорно крупное».¹

Вместе с тем известный исследователь творчества французского писателя Ж.–И. Тадье констатирует неоднозначность оценок Пруста во французской критике 20-х гг.²

Настоящая слава пришла к Прусту во Франции лишь после его смерти,³ о чем свидетельствует, в частности, высокая оценка вклада писателя в литературу, данная крупнейшими французскими писателями и критиками в специальном номере журнала „Нувель ревю франсез“, вышедшем в январе 1923 года.⁴

С середины 20-х гг. XX в. в западном литературоведении начинают появляться книги о Прусте, претендующие на то, чтобы дать подробные сведения о жизненном и творческом пути французского писателя, целостную картину его творчества. Среди подобных изданий выделяются долгое время остававшаяся авторитетной книга французского литературоведа Леона Пьер–Кена „Марсель Пруст. Жизнь и творчество“ (1925)⁵ и книга немецкого автора Э. Р. Курциуса „Марсель Пруст“ (1925).⁶ Первой известной работой, своеобразным „гидом“ по творчеству Пруста для англоязычного читателя стала вышедшая в 1931 году книга будущего знаменитого писателя Сэмюэля Бекетта „Пруст“.⁷

Высокое признание прустовского творчества продемонстрировала американская критика. Как считает французская исследовательница Жермен Бре, уже в середине 10-х гг. ХХ века в США возникло особое стечение обстоятельств, более благоприятное даже, чем во Франции, для установления литературной репутации Пруста.⁸

Как заключает Ж. Бре, к 20-м годам „американская критика смогла сделать то, на что не решалась французская, — объявить Пруста последним и современнейшим из великих романистов мира — так что даже последовавшая в 30-е годы реакция против эстетизма “fin de siecle“ не смогла существенно изменить этот образ Пруста, хотя и трансформировала его“.⁹

Вместе с тем признание Пруста на Западе не может рассматриваться как единственная или даже главная причина пробуждающегося в нашей стране в начале 20-х гг. интереса к французскому писателю. Вхождение Пруста в русское литературно–критическое сознание, характер восприятия его творчества были обусловлены не только и, наверное, не столько известностью писателя на Западе, сколько сложившейся к этому времени культурной ситуацией в России (прежде всего ситуацией в литературоведении, в критике).

При жизни Пруста не замечали у нас, хотя представители русской литературы всегда были чрезвычайно отзывчивы на процессы, происходящие в литературной Франции. Ранние произведения Пруста в России не были замечены, однако, о других французских писателях, часто менее значительных, писали многие наши дореволюционные издания. Например, в „Вестнике Европы“ за 1902 год появилась статья русского литературоведа Ю. А. Веселовского (сына А. Н. Веселовского) „Французское общество конца XIX века в литературных типах того времени“.¹⁰ В ней был дан обзор произведений П. Бурже, А. Франса, Эрвье, Брие, Рода, Донне, Кюреля, Рамо, Золя, Л. Доде и др. писателей. Обзор касался отражения в их творчестве быта аристократии, буржуазии, духовенства, литераторов, ученых и т. д. последних десятилетий XIX века. Пруст вполне органично мог бы вписаться в круг этих авторов, так как к этому времени он был уже известен в литературных кругах как хроникер светской жизни в „Фигаро“ и как автор „Утех и дней“, но его имя в статье не упоминается.

В другом номере „Вестника Европы“ в рубрике „Новости иностранной литературы“ помещена статья, подписанная З. В. (очевидно, Зинаида Афанасьевна Венгерова), о писателе–реалисте, „одном из самых ярких и беспощадных исследователей „правды жизни“ — Октаве Мирбо“.¹¹ В том же журнале в 1903 году вышел отклик на книгу французского литературного критика Анри Бордо „Писатели и нравы“ (“Les Ecrivains et Les Moeurs“, 1902), посвященной самым знаменательным и характерным литературным явлениям последних лет. Упоминаются П. Бурже, Ж. Леметр, Э. Роде, Э. Фагэ и др.¹² О Прусте — ни строчки. Французский писатель не привлекает внимания нашей критики ни после выхода в свет во Франции его переводов книг Дж. Рёскина, ни после публикации у него на родине первых романов из цикла „В поисках утраченного времени“.

Конечно, Пруст — наследник французского эстетизма, конечно, особенно в его ранних произведениях сильны декадентские мотивы, но не меньшими „эстетами“ и „декадентами“ были уже известные русским читателям Метерлинк или Уайльд. Можно было бы предположить, что имя Пруста замалчивается из–за его принадлежности к писателям–экспериментаторам, модернистам. Но многие экспериментаторы и модернисты (например: Верлен, Рембо, Малларме, Жид),¹³ а также некоторые немецкие экспрессионисты, итальянские футуристы, французские сюрреалисты были уже достаточно известны в литературных кругах в России.¹⁴

А. Д. Михайлов в статье „Русская судьба Марселя Пруста“ дает следующее объяснение причин, по которым Пруст оказался вне поля зрения отечественных критиков в первые два десятилетия ХХ века.¹⁵ Он считает, что те русские литературные журналы и газеты, которые могли бы откликнуться на первые прустовские книги, ориентировались, главным образом, на реалистическую традицию (такие, как „Вестник Европы“, „Вестник иностранной литературы“, „Новый журнал иностранной литературы, науки и искусства“, „Русский вестник“ и др.). Некоторые периодические издания появлялись и исчезали в периоды „затишья“ Пруста, то есть тогда, когда он уже был опубликован и прошло какое–то время с тех пор, как его произведение появилось на свет, либо еще только готовилось к печати (например, издания „Новое время (1900), „Новости“ (1896), „Неделя“ (1885–1900). Символистские журналы „Мир искусства“, „Весы“, как пишет А. Д. Михайлов, также с Прустом „разминулись“. Не обратили внимания на писателя по разным причинам деятели русской культуры, внимательно следившие за литературой Франции и не раз бывавшие в этой стране (В. Брюсов, М. Волошин, М. Кузмин и А. Бенуа).¹⁶

Одной из главных причин того, что русская литература и критика начала века не заинтересовалась начинающим литератором, исследователь называет малую известность Пруста у себя на родине и невозможность конкурировать с такими именами, как Верлен, Лафорг, Клодель, А. де Ренье, Ростан и с другими писателями, хорошо известными в России. Затем события Первой мировой и гражданской войн, а также революционные потрясения, по справедливому замечанию А. Д. Михайлова, стали серьезной преградой на пути знакомства отечественных читателей с произведениями Пруста.

Первыми в России внимание на Пруста обратили не специалисты по французской литературе, а литературные критики, что было обусловлено состоянием отечественной литературно–критической мысли в 1910–20-х годах. В послеоктябрьское десятилетие литературная критика занимает ведущее положение в науке о литературе, практически заменяя собой теорию и историю литературы.¹⁷ В то время как в теории литературы методология, касающаяся вопросов нового искусства, еще была слабо разработана, критика активно обнаруживала свои исследовательские возможности. „Критика в силу своей специфичности, широкой действенности, активной оперативности могла смелее поднимать вопросы, обстоятельное научное решение которых еще не было подготовлено, выдвигать задачи и требования к литературе, для практической реализации которых нужно было время, творческая и теоретическая зрелость“.¹⁸

Заслуга введения Пруста в сознание отечественного читателя принадлежит А. В. Луначарскому. А. В. Луначарский был человеком широко образованным. Уже в 900-х годах сначала в России, затем в эмиграции он изучал французскую, итальянскую, немецкую, австрийскую, швейцарскую, норвежскую, английскую литературы. А. В. Луначарский был блестящим знатоком многих славянских и западноевропейских языков, в том числе и французского.

Еще в дооктябрьскую пору у него созревает идея создания новой пролетарской литературы и, в конечном счете, новой пролетарской культуры. Как пишет В. В. Ефимов, «… в период первых политических ссылок и эмиграции, экспансивное воображение молодого революционера Луначарского, увлеченного магией искусства, рождает заманчивую идею создания особой пролетарской культуры, которая грезится ему как некая „органическая метаморфоза единой общечеловеческой культуры“».¹⁹ При этом он постоянно подчеркивал важность вооружения рабочего класса знаниями, формирования его чувств средствами искусства для развития этой культуры. «Первоочередной им ставилась задача „завладеть всем культурным достоянием прошлого и настоящего“».²⁰

Находясь на посту наркомпроса РСФСР, который он занял вскоре после Октябрьской революции и возглавлял вплоть до 1929 года, А. В. Луначарский писал многочисленные статьи и даже целые курсы лекций не только по русской, но и по зарубежной литературе. Так, например, им был подготовлен и прочитан курс лекций „История западноевропейской литературы в ее важнейших моментах“, состоящий из 13 лекций и охватывающий период с античности до новейшей литературы Западной Европы.²¹ Десятки статей, посвященные творчеству разных писателей: Гете, Гауптмана, Руссо, А. Франса, Лопе де Веги, Сервантеса, Шекспира, Б. Шоу, Г. Ибсена, Э. Верхарна и многих других вошли в восьмитомное собрание сочинений А. В. Луначарского.²²

Ему удавалось проводить грань между утилитарной оценкой искусства и эстетической значимостью его. В начале 20-х годов критик еще с живым интересом относится к экспериментаторству в искусстве. Он поддерживает футуристов, становится популяризатором представителей „левых“ течений в искусстве. Тем не менее отношение к новым „молодым“ литераторам, прежде всего литераторам „буржуазным“, было непоследовательным и противоречивым. Но даже при неоднозначности оценок А. В. Луначарский признавал, что среди западных писателей “… есть место и для некоторого количества превосходных мастеров; отойдя на известное расстояние, мы увидим, что в оазисах удручающе пустынного этапа в изобразительном искусстве, который сейчас проходит человечество, имеются значительные художники, которые своеобразно сочетают новые искания и старую традицию“.²³

В статье „В мире музыки“ А. В. Луначарский высказался более определенно о представителях „буржуазного“ искусства, заявив, “… что даже контрреволюционные и мистические произведения в тех случаях, когда они высокохудожественны и культурно крайне характерны, не должны быть запрещаемы“.²⁴

„Известно, — пишет в своей монографии А. А. Лебедев, — что Луначарский исключительно высоко ценил А. Франса. Он видел, как этот писатель „пришел к выводу, что спасение культуры можно ждать только от пролетариата, что социализм есть та блестящая страница истории человечества, которая должна заменить собою культурные сумерки буржуазного империализма“.²⁵

А. В. Луначарский гордился тем, что был автором первой в русской критике статьи о Ромене Роллане и отозвался о нем как о „большом и многообещающем писателе“.²⁶

Он же стал первооткрывателем в России и Пруста. Именно ему принадлежат первые статьи об авторе „Поисков утраченного времени“. Вероятно, предисловие–отзыв А. Франса к книге Пруста „Утехи и дни“ сыграло существенную роль в том, чтобы критик обратил внимание на нового французского литератора.

Известны две работы о Прусте, над которыми А. В. Луначарский работал в начале 20-х годов. Одна из них — небольшая заметка–некролог „Смерть Марселя Пруста“, написанная в 1922 г., так и не была опубликована (она была помещена в шестой том собрания сочинений А. В. Луначарского).²⁷ В ней известный критик обращает внимание на мемуарность прустовской прозы, указывает на разоблачительный характер романа „В поисках утраченного времени“. По мнению А. В. Луначарского, главным достоинством Пруста являются его стиль и анализ психологии героев. „В своей сладкой медлительной манере, с бесконечным количеством деталей, работая с микроскопом и скальпелем и разнообразнейшими утонченными палитрами, Пруст дает небывалые по утонченности [и] ароматности пейзажи, совершенно исключительные описания душевных состояний…“, — пишет автор статьи.²⁸

Эстетические пристрастия А. В. Луначарского, популяризировавшего „буржуазных“ зарубежных писателей, подверглись критике со стороны большевистских ортодоксов, упрекавших его „в явно буржуазных уклонениях“ и пытавшихся доказать немарксистский, антиленинский характер творческой деятельности А. В. Луначарского.²⁹ Можно с достаточной уверенностью предположить, что эта критика повлияла на то, чтобы статья „Смерть Марселя Пруста“ так и не появилась в печати.

Тем не менее 11 февраля 1923 года в журнале „Красная Нива“ была напечатана другая небольшая заметка А. В. Луначарского «Марсель Пруст»,³⁰ которая явилась откликом на известие о кончине французского писателя, тогда еще, по–видимому, известного лишь узкому кругу советских интеллектуалов, ибо впервые на русском языке фрагменты прустовского романа „В поисках утраченного времени“ появились только в 1924 г.³¹ Заметка была помещена под портретом Пруста и подписана инициалами А. Л. (это был один из многочисленных литературных псевдонимов А. В. Луначарского).

В своем отклике на смерть Пруста А. В. Луначарский пишет о нем, как о «широко прославленном писателе». Действительно, в это время во Франции Пруст уже достаточно известен как автор романов, как литературный и художественный критик, а также как эссеист, публицист, переводчик книг Дж. Рёскина.

Заметка А. В. Луначарского состоит из двух частей. В первой части дана краткая и довольно сдержанная характеристика особенностей прустовского творчества. Новаторство Пруста А. В. Луначарский видит в «пейзажах и тонком анализе душевных явлений», в мастерстве создания литературных типов (прежде всего представителей французской аристократии рубежа XIX–XX веков).

Одним из тезисов статьи критика–марксиста стал следующий: “… Пруст вызвал к жизни целую огромную серию различных типов, главным образом, из аристократического круга и их антуража. Будучи большим поклонником аристократической Франции, Пруст тем не менее тонко подмечал ее недостатки и иногда вскрывал бессмысленность ее жизни, сам того не замечая“.³²

Вторая часть заметки представляет собой посмертный словесный портрет Пруста, сделанный его другом Жаном Кокто. Рядом с лаконичным, тщательно продуманным и выверенным текстом А. В. Луначарского соседствовал эмоциональный, глубоко личный отклик Ж. Кокто. „Дурная весть для любителей катастроф, — писал он, — Марсель Пруст закончил все свои произведения до последней точки. Это можно было прочесть на его мертвом лице. <…> Регистрационный аппарат, в который вдруг превратилось произведение искусства, шедевр покоя, а рядом лежали груды тетрадей, конец знаменитого романа. В романе гений нашего друга продолжает жить, как браслет–часы на руке убитого солдата“.³³

Можно заметить, что две статьи о Прусте, принадлежащие перу А. В. Луначарского, существенно отличаются одна от другой по тональности. Очевидно, отзыв о французском писателе в статье „Смерть Марселя Пруста“ показался критику слишком восторженным. Поэтому во второй заметке, дабы избежать упреков в апологии „буржуазного“ писателя и сноба, А. В. Луначарский „перепоручил“ эмоциональные аккорды Ж. Кокто. Получился довольно живописный, вместе с тем далеко не полный, а потому таинственный портрет Пруста–писателя и Пруста–человека. Заметка А. В. Луначарского не могла не вызывать вопросов, любопытства, не могла не заинтересовать читателей и критиков, тем более что она была опубликована в одном из самых популярных в те годы изданий.

Публикация А. В. Луначарского, его авторитет в значительной мере определили отношение к Прусту в 20-е годы, оказали прямое влияние на появление и содержание работ, которые были опубликованы в прессе позднее. Примером такого влияния может служить статья Андреева „Марсель Пруст: Литературный силуэт“,³⁴ напечатанная в газете „Литературная неделя“ 25 февраля 1923 года в рубрике „На Западе“.

Это небольшая заметка, в которой содержится упоминание статьи А. В. Луначарского о Прусте. Характерна стилистика фразы, с которой начинается заметка Андреева, выражающая безусловный пиетет по отношению к А. В. Луначарскому: „Недавно товарищ Луначарский указал (sic!) на „Поиски потерянного времени“ Марселя Пруста как на произведение, делающее эпоху“.³⁵

Далее автор заметки сообщает некоторые биографические сведения о Прусте, приводятся любопытные и к тому времени советскому читателю неизвестные факты из истории публикации „По направлению к Свану“, упоминаются только что вышедший в свет в Париже роман „Содом и Гоморра“, а также книга пародий „Подражания и смеси“.

Андреев, вслед за А. В. Луначарским, писавшим о „медово–коллоидном“ стиле автора „Поисков“, характеризует манеру Пруста как „медлительную, словно вино пьешь маленькими глотками“,³⁶ отмечая вместе с тем некоторые изменения в стилистике „Содома и Гоморры“ (краткость и ясность характеристик, „неподражаемая свежесть языка“). Он выражает уверенность, что „Пруст займет во французской литературе подобающее место<…>“.³⁷ В конце заметки автор, понимая трудности перевода прустовских книг на русский язык, считает эту работу делом „крайне благодарным“.³⁸

А. Р. Ощепков