Интеллигенция всегда мечтала о союзе с властью. Символом доброй власти, которая сечет небольно, прикармливает сытно и мерзостей требует лишь в известных пределах, стал первый нарком просвещения Советской России Анатолий Луначарский. «Большевик среди интеллигентов, интеллигент среди большевиков», как называл он сам себя. Фигура трагикомическая, временами фарсовая, а все–таки по–своему трогательная — особенно теперь, когда отношения художника с правящим кланом вновь складываются напряженно, драматично и непредсказуемо.
Незаконный, сын незаконного
Нет, что ни говорите, а именно благозвучие фамилии во многом определяет карьеру человека. Был бы Пушкин Пупкиным — не видать бы России великого поэта. И над стихами его все смеялись бы с лицейских лет, и никакой Державин бы его не благословил. И остался бы Пушкин (то есть Пупкин) мелким чиновником, балующимся на досуге стишками. С этой точки зрения Анатолия Васильевича Луначарского сама судьба готовила к карьере любимца муз. Слышатся в его фамилии и «луна», и «чары», и вообще какая–то загадочность. А объясняется загадка просто: прежде в России дворяне частенько давали незаконным детям свою фамилию… с переставленными буквами. Сделал так и полтавский помещик Федор Чарнолуский, сын которого от экономки стал Луначарским. Позже обладатель редкой фамилии унаследовал и папашино имение, однако под бременем незаконнорожденности ударился в меланхолию и стал попивать. Его молодая супруга Александра Ростовцева даже после рождения троих сыновей сохранила бурный темперамент. Как тогда было принято, выход своей энергии она искала в земском движении. Там и состоялась ее встреча с нижегородским чиновником Александром Антоновым. Похоже, нравы уже в ту пору оставляли желать лучшего: при живом муже Александра Яковлевна не только закрутила бурный роман с Антоновым, но и родила от него сына Анатолия, которого Луначарский послушно признал своим. Дальше калечить фамилию родители не стали, чем сильно помогли карьере будущего наркома просвещения. Позже он не порывал с фиктивным отцом и частенько заезжал к нему в имение. О существовании настоящего отца он узнал в четыре года, когда неугомонная мадам Луначарская все же переехала к возлюбленному в Нижний. Там Антонов был крупным чиновником — управляющим Контрольной палаты, то есть, говоря на нашем нынешнем языке, дорос до начальника областного Госкомимущества. При этом, как часто бывало в то время, втайне желал гибели самодержавия и учил детей не только крамольным стихам Некрасова, но и революционным песням. Анатолий отца боготворил, и когда того в 1885-м зарезали на операции местные врачи, безутешно плакал несколько дней подряд. Впрочем, он всю жизнь плакал часто и по любому поводу. Свою мать Толя, напротив, не любил — по непонятному капризу она до 13 лет запрещала ему носить очки, и над близоруким мальчиком смеялись в классе. Впрочем, смеяться не перестали и после появления очков, да еще и побить норовили, подозревая в тщедушном интеллигентном отроке «жида». От этого подозрения Луначарский открещивался всю жизнь, уверяя, что «крещен в православие, а теперь, конечно, не православный, а большевик». После смерти отца семья переехала в Киев, и вот в тамошней гимназии Толя нашел почитателей своих талантов. Уже в том нежном возрасте он мог говорить буквально часами, причем на любую тему. К 15 годам он перечитал несметное количество книг, был в курсе новейших эстетических веяний, знал четыре языка. Последнее, впрочем, было заслугой российской системы образования, в разрушение которой Луначарский внес впоследствии заметный вклад.
Красный говорун
Как обычно, кто–то вскоре подсунул пылкому юноше марксистские книжки. Анатолий воспринял их восторженно и вскоре уже вовсю пропагандировал среди киевских рабочих, сражая их цитатами из греческих классиков и французских поэтов. Понятно, что особого успеха пропаганда не имела, но полиция на всякий случай взяла парня на заметку. Из–за этого при выпуске из гимназии ему вкатили четверку по поведению, что закрывало дорогу в российские университеты. Но Анатолий не унывал — он давно уже решил продолжить учебу за границей. Благо папины капиталы позволяли ни в чем себе не отказывать. В Цюрихе он попал в самое гнездо русских эмигрантов, благоговейно вслушивался в их споры и носил зонтик за самим Плехановым. Тогда и проявилась особенность Анатолия Васильевича: при всей своей эрудиции он не обладал самостоятельным умом и охотно подчинялся тем, в ком чувствовал силу. С поверженными же кумирами не церемонился и того же Плеханова много лет спустя называл «социал–Обломовым». Впрочем, Обломова — по крайней мере внешне — куда больше напоминал сам Луначарский: он рано полысел и раздобрел на швейцарских харчах. Однако рвался в бой и в 1898-м вернулся в Россию, чтобы поднимать народ на революцию. Народ в лице квартирной хозяйки оперативно сдал его полиции. Посидев немного в Таганской тюрьме, Луначарский был выслан в Калугу, где познакомился с Александром Богдановым. Этот авторитетный в свое время марксист и по совместительству биолог был энтузиастом евгеники — принудительного улучшения человеческой породы. Анатолий был настолько очарован идеями Богданова, что в 1902-м женился на его сестре Анне. Скоро ссылка закончилась, и молодожены отбыли в Париж. Там Луначарский впервые встретился с Лениным — и навсегда влюбился в эту «аль–фреско колоссальную фигуру, в моральном аспекте не имеющую себе равных». Он любил подпустить пафоса и италианской арт–терминологии… Ильич сразу оценил молодого пропагандиста и увез его в Женеву воевать против меньшевиков. Те легко одолевали косноязычных большевистских ораторов, но против Луначарского оказались слабы. Обидевшись, пытались освистать его и даже побить, но — не помогло. Впрочем, оружие Анатолия было обоюдоострым: в увлечении он был способен заболтать любой вопрос, из–за чего партийные заседания нередко превращались в культурологические лекции. Вообще, Луначарский был, что называется, прирожденным, физиологическим оратором: он обладал «артикуляционным мышлением», то есть мыслить мог только вслух. Отсюда ничтожно малое число письменных работ, оставленных им. Быстро поняв, что на бумаге он куда беспомощнее, чем на трибуне, Анатолий Васильевич насобачился диктовать стенографистке: практически все его работы, составившие впоследствии «научное и теоретическое наследие», были развернутыми импровизациями. Говоря, он бегал по кабинету, со страшной скоростью поглощал чай — и даже внешне преображался в процессе неутомимой болтологии: бледное лицо разрумянивалось, сутулые плечи расправлялись… Ораторствуя, он начинал нравиться женщинам! У русской революции были свои торквемады, савонаролы, талейраны, малюты, пилаты — Луначарский был ее златоустом.
Аль–фреско с Ильичом
С легкой ленинской руки, к Луначарскому прилипла кличка «миноносец «Легкомысленный». Не только из–за болтливости, но и из–за политической неустойчивости. В 1908-м он вместе с Богдановым занялся «богоискательством» и «богостроительством», всерьез решив сделать из марксизма новую религию. Ильич тут же осыпал товарища бранью, в которой самым невинным было словечко «труположец». В 1909-м он писал: «Отношения с Луначарским прерваны совсем». От гнева вождя новоявленный богослов укрылся у Горького на Капри. Радушный писатель заказал из России для гостя двадцать пудов книг, поскольку тот собирался писать историю русской литературы. Анатолий Васильевич изрядно развлекал Горького, который признавался: «Это не человек, а какая–то праздничная ракета». Историю будущий нарком так и не осилил — уехал в Париж, где мечтал поставить собственную пьесу. Там Луначарский помирился с Лениным и даже читал лекции в партийной школе в Лонжюмо. Ильич очень потешался, глядя, как его пылкий друг гуляет по дорожкам парка с книжкой в руках, толкая животом коляску с младенцем. Родившегося в 1911-м сына тоже назвали Анатолием. За лекции Луначарскому платили из партийной кассы, и семья не бедствовала — держала домработницу и няню, благодаря которым ребенок по–французски говорил лучше, чем по–русски. Отношения Луначарского с Лениным вообще особая тема: доводя большинство интеллигентских черт до карикатуры, наш герой не останавливался и тут. Будучи способен часами говорить ни о чем, пытаясь сопрячь марксизм и Бога, ничего в жизни не умея сделать руками, Луначарский и в обожествлении силы заходил бесконечно далеко, отдаваясь своему чувству к Ленину с истинно женской безоглядностью. Пожалуй, его мемуары о вожде — самые комичные, хотя и трогательные по–своему. Ильич, который даже при восхождении на красивейшие альпийские вершины мог говорить только о том, «как нам гадят меньшевики», выглядит у него «пленительным», «застенчивым» и даже «игривым»! «Бесконечно любимый человек» — иначе Луначарский его не называет. Он даже на заседаниях, вместо того чтобы делом заниматься, «украдкой любовался Ильичом», в чем и каялся. Ильич вообще–то к лести был совершенно равнодушен, но понимал, что у Луначарского это все искренне, а потому распекал соратника куда реже, чем других, зачастую более дельных и твердых марксистов. «Люблю его легкомыслие, это от эстетизма у него»,— доверительно говорил Ленин Горькому. Впрочем, за эстетизм он принимал обычную общеинтеллигентскую пошлость, от которой подлинно культурных людей с самого начала воротило. Луначарский, читавший над могилой своего первого ребенка чужие декадентские стихи «На смерть младенца», вызывал ужас у Алданова, и даже Маяковский, вообще–то любивший наркома, не скрывал, что представления о культуре у Луначарского самые обывательские. — Вы меня, Маяковский, сейчас разделаете под орех,— шутил нарком. — Я не деревообделочник,— мрачно басил футурист. Впрочем, эти споры были еще впереди. А пока Луначарский мог сколько угодно любоваться своим игривым кумиром и играть с ним в шахматы (оба играли посредственно, но Луначарский чаще зевал фигуры).
«А знаете, питательно!»
Эмигрантская идиллия закончилась весной 1917-го, когда революция в России позвала эмигрантов домой. Немногие знают, что после первого «пломбированного вагона» с Лениным немцы отправили в Россию еще и второй. В нем–то и ехал Луначарский с женой и сыном. Экономные немцы кормили пассажиров малосъедобной баландой, от которой избалованные революционеры воротили нос. Луначарский первым взял ложку, попробовал и задумчиво сказал: «А знаете, питательно!» Такая небрезгливость оказалась весьма полезна и в политике. Взбаламученный Петроград кипел митингами, и побеждал тот, кто обещал больше и красивее других. Здесь Луначарскому не было равных, и уже в мае никому не известный эмигрант сделался заместителем председателя городской думы. В ленинском плане восстания бывший «миноносец» играл заметную роль. Ему поручили убалтывать противников, усыпляя их бдительность. Слушая многочасовые речи Луначарского, усыпанные остротами и перлами эрудиции, меньшевики и эсеры думали: «Может, они не так и страшны, эти большевики?» А большевики под шумок расставляли своих людей на ключевые посты, занимали почту, телеграф и телефон… После взятия Зимнего Луначарский как ребенок носился по коридорам Смольного и всем кричал: «Надо же, получилось!» Получилось…
«Он обожает свою подпись»
В первом советском правительстве Луначарский получил пост наркома просвещения. Не так уж много, учитывая, что он был тогда пятым номером в иерархии партийных вождей. Но Ленин понимал, что никто, кроме Анатолия Васильевича, не сможет найти общий язык с интеллигенцией. Новая власть не теряла надежды уболтать и ее — и, в общем, не так уж и ошиблась. Правда, план чуть не сорвался. Уже через неделю, услышав о боях в Москве и разрушении Кремля (слух оказался преувеличенным), Луначарский прямо на заседании Совнаркома разрыдался и попросил об отставке. Ильич устроил ему серьезную выволочку — только что по щекам не бил. «И что вы жалеете какие–то старые здания? — возмущался он. — Мы построим в сто раз лучше!» В конце концов наркома успокоили, выдав ему мандат на право пресекать расхищение культурных ценностей «мерами вплоть до расстрела». Луначарский так никого и не расстрелял, но постепенно проникся нужным духом, привык разносить подчиненных и грозить непокорным тюрьмой. Навещая с инспекцией Кострому, отчитывался Ленину: «Кое–где пришлось произвести аресты и почистить». Однако для питерских интеллигентов нарком был отцом родным. Он не только по возможности оберегал их от ЧК, но и подкармливал переводами в виртуальном издательстве «Всемирная литература». Немудрено, что у дверей его квартиры выстраивалась целая очередь страждущих деятелей культуры. Тогда же сложился и его своеобразный стиль руководства, ярко описанный Корнеем Чуковским: «Он лоснится от самодовольства. Услужить кому–нибудь, сделать одолжение — для него ничего приятнее! Он мерещится себе как некое всесильное благостное существо, источающее на всех благодать. Страшно любит свою подпись, так и тянется к бумаге, как бы подписать… Публика прет к нему в двери, к ужасу его сварливой служанки, которая громко бушует при каждом новом звонке. Тут же бегает его сынок Тотоша, избалованный хорошенький крикун, и министериабельно–простая мадам Луначарская — все это хаотично, добродушно, наивно, как в водевиле». Нам трудно понять тогдашних большевиков. В страшном 1918-м их больше всего заботили не голод, не всеобщее одичание, не развал школы, а… монументальная пропаганда. Что вы хотите, утописты! Луначарскому как наркому было поручено организовывать грандиозные революционные праздники и воздвигать памятники павшим героям. С первым он кое–как справлялся (все же «праздничная ракета»), а вот со вторым вышла незадача — из–за нехватки материалов и бездарности «революционных художников». Вся Москва дивилась, глядя на памятник Марксу и Энгельсу, сидящим вдвоем в какой–то ванне. Монумент Бакунину, выполненный в духе кубизма, вообще пришлось закрыть во избежание народных волнений. Прикрыли и всю кампанию, а Луначарский получил выговор по партийной линии. В марте 1919-го нарком переехал наконец в Москву. Сначала он жил в Кремле — в Потешном дворце, что символично, потом переехал в особняк на улице Веснина. И там тоже выстраивались очереди из деятелей культуры. Правда, вначале Луначарскому пришлось завоевывать доверие москвичей. Приехав, он устроил встречу с интеллигенцией в ресторане на Петровских линиях, где был накрыт стол — винегрет, бутерброды с яблочным повидлом, морковный чай. Нарком говорил два часа. За это время враждебные поначалу гости умяли угощение и слушали речь вполне благосклонно, не забывая попросить добавки… Хорошо знал Луначарский российскую интеллигенцию!
Перикл и Наталья
В Москве наркома ждали большие перемены. Прежде всего они касались семейной жизни. Изрядно постаревшая Анна уже не удовлетворяла вкусам эстета, которого теперь постоянно окружали молодые красивые актрисы. Особенно выделялась среди них звезда Малого театра Наталья Розенель — сестра композитора Ильи Саца и тетя Натальи Сац, впоследствии известной своим детским театром. Первый муж актрисы сгинул на фронтах гражданской. Красавица с пышной фигурой, изящным профилем и копной рыжих крашеных волос была на 25 лет младше Луначарского. Сердце наркома дрогнуло, а природная цепкость молодой вдовы довершила остальное. Дом Луначарского превратился в салон, гостеприимно открытый для артистов, художников и прочей богемы. Гости пели дифирамбы хозяину — кто–то даже назвал его «Периклом советских Афин»; не забывали воспевать и красоту хозяйки. Розенель зорко следила за мужем и дома, и на работе, не забывая о его тяге к молодым актрискам. Чтобы не упускать Анатоля из виду, она даже бросила театр. Детей супруги решили не заводить, зато Луначарский усыновил Ирочку, дочку жены от Льва Розенеля. Пристроила Наталья и своего брата Игоря, который много лет был литературным секретарем наркома. Ради любви Луначарский шел даже на нарушения партийной этики. В аскетической Москве начала двадцатых Розенель щеголяла в бархатных платьях. Ходили слухи, что муж дарит ей реквизированные у буржуев бриллианты. «Пролетарский поэт» Демьян Бедный, за что–то обидевшись на Луначарского, сочинил эпиграмму по поводу премьеры его пьесы «Бархат и лохмотья»:
«С людей сбирая рублики,
преследует он цель:
Лохмотья дарит публике,
А бархат — Розенель».
Уязвленный нарком ответил не менее изящно:
«Демьян, ты мнишь себя уже
Почти советским Беранже.
Ты правда «б», ты правда «ж»,
Но все же ты не Беранже».
Надо сказать, что эти строчки стали самым удачным творением Луначарского. Он надиктовал больше сотни книг и тысячи статей, но сегодня читать этот водопад красноречия невозможно. Особенно ужасны пьесы наркома, которыми он пытался внести вклад в воспитание нового человека. Вот, к примеру, сюжет одной из них — «Королевский брадобрей». Король Дагобер желает изнасиловать родную дочь, красавицу Бланку. Магнаты горячо поддерживают это намерение, и спасает положение только брадобрей Аристид, который «быстрым движением перерезывает королю горло. Голова короля отваливается». Брадобрей «садится на его грудь, размахивая кровавой бритвой» и высказывает намерение отрезать королю также нос и уши. А вот как изъясняется героиня пьесы Бланка:
Ты Вельзевул (хохочет).
А ты не думал, глупый,
Что я тебя узнаю?
Но назвала
Тебя я именем твоим.
На, ешь (разрывает платье на груди).
Ешь тело, грудь кусай, грызи, пей кровь! (Хохочет.)
Нет, не добраться до души вовеки,
Душа у мамы, нету здесь души… (Хохочет и падает на скамью.)
Герои пьес Луначарского носят звучные имена — граф Лео Дорнбах фон Турау, барон Иеронимус фон Элленгаузен, король Дагобер–Крюэль, король Хиальмар XXI… Действие происходит во дворцах, роскошных виллах, а то и прямо на небесах. Пьесы полны ангелов и прочих сверхъестественных существ. В общем, все говорило о стремлении к прекрасному, которое нарком не мог удовлетворить в советских условиях. Должно быть, это о себе он писал: «Как тяжело королю–художнику править страной грубых беотийцев!» Недаром он чуть не каждый год выезжал с семьей на европейские курорты. Любимым его развлечением был бильярд, но Маяковский — лучший бильярдист того времени — всегда давал наркому огромную фору и честно предлагал не позориться.
Наркомпрос в колесе
Впрочем, отдых был необходим при том сумасшедшем темпе, который Луначарский задавал себе. Ежедневно он посещал по десятку заседаний, митингов, спектаклей. Разъезжая по провинции, мог за день прочитать до восьми докладов на разные темы. Спал по 3–4 часа в сутки, и из них умудрялся еще выкраивать время на писание пьес и прочей литературы. Активность, поразительная для немолодого и слабого здоровьем человека. При этом Луначарский был неизменно вежлив, остроумен и полон желания помочь — если не делом, то хотя бы словами. Нет, недаром его считали лучшим министром культуры советского времени! Правда, за вежливостью этой скрывалось зачастую обычное лицемерие, и обещал он много больше, чем мог сделать, но хоть не топал на художников ногами, искренне пытался защитить, издавал футуристов в ГИЗе… Система Наркомпроса находилась при нем в плачевном состоянии: деньги нарком при его интеллигентности выбивал с трудом, зато постоянно начинал все новые реформы. В итоге сбитые с толку преподаватели учили детей как попало и чему попало. Плодились фантастические школы–коммуны, разрабатывались экспериментальные методики, процвела педология, впоследствии объявленная лженаукой… Ловлю и воспитание беспризорников (которых было три миллиона) пришлось передать в твердые руки Дзержинского — Луначарский только заболтал бы.
Умри вовремя
В конце двадцатых в советской политике подули новые ветры. Либеральный Наркомпрос с его толстовкой и профессорской бородкой явно не вписывался в стройные ряды «сталинских соколов» и должен был уйти. Поводом — на нынешний взгляд, довольно смешным — стал спор по поводу передачи промышленному ведомству нескольких техникумов. Это было началом системы ПТУ, воспитывающей «придатки к машинам», и концом утопии Луначарского о «гармоничном воспитании». В сентябре 1929-го нарком добровольно–принудительно подал в отставку. Правда, его не вышибли пинком, а проводили с почестями. Даже назначили главой Ученого комитета, координировавшего деятельность Академии наук. Вскоре он по должности стал академиком и вдобавок председателем десятка разных комиссий и обществ. Но реальных прав у Луначарского становилось все меньше. Никто не реагировал на его протесты, когда из вузов массами увольняли выходцев из «чуждых слов», места которых занимали рабочие и крестьяне. Эта «культурная революция» открывала дорогу наверх молодым фанатичным сталинцам. Чуя наступление худших времен, бывший нарком попросился послом в какую–нибудь европейскую страну. Впрочем, он не собирался бежать — в случае чего приехал бы и, как все остальные, покорно подставил шею топору. Конечно, «вождь народов» не помиловал бы его, но судьба оказалась милосердной — назначенный в 1933-м послом в Испанию, Луначарский не доехал до нее и слег во Франции, в курортной Ментоне. Там он и умер на руках жены и ее брата Игоря. Незадолго до смерти он меланхолично записывал в дневник: «Я совсем мало создан для своего свирепого времени. Допустим, я сам ничего не совершил тяжелого. Однако нельзя прятать от себя, что в конце концов отвечу за все». Причиной его смерти был сердечный приступ — он с молодости страдал от тахикардии. «Я не знал, что умирать так больно»,— сказал он жене. Вообще, умер неожиданно мужественно: с обоими врачами до конца говорил на безукоризненном немецком и французском, не жаловался, когда французский врач раскровянил ему всю руку, неумело делая внутривенное вливание… Испытания эпохи не пощадили семейство наркома. Правда, обе его жены прожили жизнь вполне благополучно. Розенель ревниво оберегала память супруга, пресекая любые посягательства на его светлый образ. После ее смерти в 1962-м эта роль перешла к ее дочери Ирине, которая даже предлагала ввести произведения Луначарского в школьную программу. А вот Игорь Сац, тоже претендовавший на роль хранителя наследия, провел долгие годы в лагере. Как и его племянница Наталья Сац, которую угораздило стать женой маршала Тухачевского. Единственный сын Луначарского, тот самый избалованный Тотоша, был в годы войны корреспондентом и погиб от фашистской бомбы под Новороссийском. Идеи Луначарского, которым он предсказывал долгую жизнь, умерли вместе с ним. Но нарком заслужил благодарную память потомков. Прежде всего потому, что своим примером доказал: никакие таланты, эрудиция и трудолюбие не спасут человека от пошлости и соучастия в зверствах, если сила в его сознании встанет выше правды.