Перестройка началась с яростного разоблачения сначала сущих, а затем и бывших наркомов. Дошла очередь и до А. В. Луначарского...
Вскоре со стены бывшей первой гимназии в Киеве сняли памятную доску, а украинское телевидение изругало наркома просвещения за разрушение им дореволюционной, по мнению того телевидения, весьма совершенной системы просвещения. Московский журнал «Наш современник» перепечатал удалую заметку из белогвардейской газетки 1919 года о том, что Луначарский был осведомителем царской охранки. Словом, тотальная война с каноническим образом советского наркома.
Что касается памятной доски — так чего ей там висеть, коль будущий нарком гимназическими занятиями манкировал, а в одном из классов и вовсе был оставлен на второй год?! Украинский телевизионный «фоторобот» наркома явно был составлен понаслышке.
…Лет тридцать назад судьба свела меня с очаровательным человеком, Игорем Александровичем Сацем, бывшим литературным секретарем Луначарского, а потом Твардовского, в самую героическую пору оппозиционного «Нового мира». Игорь Александрович переводил с французского и немецкого самых изысканных мыслителей, был блестящим пианистом и музыкантом.
Собственно авторства он с его весьма драматическим советским опытом сторонился, но был блестящим мастером устной новеллы. И все его рассказы неизменно возвращались к уже легендарным временам его секретарства у Луначарского. Облик наркома в них как–то причудливо и одновременно убедительно не совпадал с упомянутым каноническим советским.
Из тех рассказов Игоря Александровича…
…Через Москву возвращается на запад Николай Константинович Рерих. Встречается с Анатолием Васильевичем. «Анатолий Васильевич, хотя я и мистик, но вместе с тем большевик. Хочу стать гражданином РСФСР». Анатолий Васильевич, подумав: «Николай Константинович. Если вы станете советским гражданином, то вы уже больше никогда не увидите вашу любимую Индию». И убедил Рериха не становиться советским гражданином.
…Где–то на исходе 1920-х звонит из Парижа Александр Николаевич Бенуа. Художник и искусствовед находился в длительной заграничной командировке. «Анатолий Васильевич, срок моей командировки уже заканчивается. Так мне возвращаться в СССР?» Луначарский: «Пока лучше не возвращайтесь»…
И далее в том же духе. Очень не похоже ни на советскую апологию, ни на «контрреволюционные» памфлеты.
…Символист Вячеслав Иванов, некогда приглашавший Луначарского на свою знаменитую петербургскую «башню», в самом разгаре военного коммунизма вздыхал: «Нет, не на гуманистическом заквасе взошло это тесто».
…Луначарский самолично, с младых ногтей, месил то тесто.
Было у русского Серебряного века, чью марксистскую секцию возглавлял именно Луначарский, одно фундаментальное свойство, Луначарским же не разделяемое. Век этот тщательно обревизовал европейское Возрождение с его человекобожеством — и радикально отказался от него.
Александр Блок написал об этом в своих итальянских стихах. Мережковский — в романе о Леонардо да Винчи. А о. Павел Флоренский тихонько крестился, когда слышал само слово «ренессанс». Современному, несомненно, кризисному миру предлагалась иная, именно неренессансная альтернатива. Некое «новое Средневековье» (Бердяев).
Луначарский держался иного мнения и берега. Блестяще отреферировав всю предшествующую — гуманистическую — мировую культуру, он увидел в ней залог некоей возможной колоссальной перемены всего состава исстрадавшейся мировой истории, предполагая, что несомненная гармония той культуры займет в ней центральное место. То есть, несколько упрощая, история станет такой же гармоничной, как искусство.
Весь мир должен стать прекрасным. Как прекрасна статуя, картина, книга.
Покойный Виктор Платонович Некрасов вспоминал свое парижское детство: «Мы возились в парке в песочнике, а нас «пас» Анатолий Васильевич Луначарский, поглядывая на нас и одновременно «пиша» (словцо Виктора Платоновича) дежурные свои «рефераты».
В тех своих рефератах Анатолий Васильевич как бы присматривал и за всем остальным человечеством. В надежде на «просияние воль» (словцо уже самого Луначарского) в нем, этом человечестве…
Весь космос Луначарского вращается вокруг этой надежды, вокруг этого позднегуманистического замысла.
Но, как это всегда бывает в истории, замыслы, работающие на ее гуманистическое опережение, заканчиваются катастрофой.
…Есть у Луначарского–драматурга странная «драма для чтения» — «Фауст и город». Диктатор–гуманист создает свой «идеальный» город. Но появляется яростный старик Бунт, обрушивающийся на ту псевдоидеальность…
Нет, не на гуманистическом заквасе взошло советское тесто. Луначарский на исходе 1920-х, кажется, это начинает понимать. Тогда, когда Андрей Платонов написал «Котлован», а Александр Грин другую, но столь же беспросветную «Дорогу никуда». Когда Маяковский застрелился, а сам Луначарский получил отставку.
Осталась ему только скрытая литературная оппозиция, никак не замеченная ни официальными, ни неофициальными истолкователями Луначарского.
Отставленный нарком сочиняет статьи для Большой Советской Энциклопедии. О Гарибальди. «Хозяином Неаполя, — пишет он о крушении великолепного гарибальдийского проекта, — вскоре оказался не косматый лев национальной революции Гарибальди, с его красной рубашкой и пламенной жестикуляцией, а курносый карапуз, Виктор Эммануил, на самой усатой и пузатой наружности которого лежали карикатурно выразительные черты буржуазности». Через портрет итальянского монарха проглядывал портрет Сталина и был напечатан в самом адовом разгаре «великого перелома».
В следующем году Луначарский печатает свое замечательное предисловие к книге Бахтина о Достоевском — этюд о «многоголосии», о «полифоничности» мира и человека в нем как о первоусловии человеческой мысли. Это когда Бахтин уже сидел в тюрьме, а сам Луначарский в почетной, но ссылке–отставке. Откуда его и вовсе сослали в ту пору в дальнее дипломатическое захолустье. Послом в Испанию.
По дороге туда он умер. Недалеко от того места, где родился его любимец Гарибальди, по всем статьям проигравший монарху — «усатому и пузатой наружности».
Спустя несколько месяцев после смерти Луначарского та же БСЭ напечатала его этюд о Шекспире, о «замечательном мотиве Брута — высокой этической оценке свободы». «Будучи почти другом Цезаря, признавая его гений, — звучит уже умерший голос бывшего наркома, — Брут в то же время согласен убить его, чтобы устранить этот беспорядок в прекрасном моральном мире — эту огромную чужеядную клетку. Цезарь еще не совершил настоящих преступлений, но он может совершить их, и одна уже эта возможность неограниченного деспотизма, этого царства подлинного каприза должна быть устранена».
1934-й год.
…Кремлевский Цезарь тогда уже совершил настоящее, неистовое преступление: Украина, Полтавщина, где родился Луначарский, умирали с голоду. Что, несомненно, ускорило ту смерть–в–Ментоне.
Конец последней возрожденческой утопии.
Нет, все–таки нам надобны другие, нелживые памятные доски…
Иначе, как сказал один замечательный поэт:
Руками будущих иуд и негодяев
В один костер пойдут и Ленин, и Бердяев.
