Если в самом, казалось бы, благополучном уголке «многоотраслевого» в ту пору Наркомпроса, помимо воли его руководителя, творилось такое бесчинное самоуправство партаппаратчиков, то в других сторонах его работы это обнаруживалось еще более откровенно.
Не следует, разумеется, полагать, будто сам Луначарский хоть на минуту сомневался в необходимости общего идейного руководства партии культурным строительством в стране. Наоборот, убежденный в том, что «просвещение всегда и везде являлось и является политическим оружием», он считал, что руководимый им комиссариат должен быть «непосредственно просветительно–государственным по своему размаху, но партийным по своей сущности, коммунистическим просветительным органом нашей партии» [I, 482, 327]. Классово стойкий большевик, дисциплинированный партиец Луначарский и представить себе не мог иначе положение, как «пока пролетариат России верит коммунистической партии, просвещением будет руководить только она» [I, 236]. Однако на деле наркому трудно было примириться со все заметнее насаждаемым партией принципом открытой узурпации власти, управляемым абсурдом: ничего без указания «вождя», ни единой мелочи без санкции «сверху».
Особенно досаждала партийная «кадровая политика», зачастую фактически превращавшаяся в обыкновенный протекционизм. Так, около полугола возглавляла Театральный отдел (ТЕО) Наркомпроса присланная сюда по распоряжению ЦК РКП(б) сестра Л. Д. Троцкого, жена Л. Б. Каменева — О. Д. Каменева, «существо безличное, не то зубной врач, не то акушерка», решившая, по едкому замечанию ее сотрудника В. Ф. Ходасевича, «от нечего делать и ради престижа» заведовать ТЕО.1 Она быстро умудрилась вдребезги разбить все за год кропотливого труда достигнутое Луначарским в деле привлечения художественной интеллигенции к сотрудничеству с Наркомпросом. Ни один даже самый опытный противник новой власти не сумел бы при всем великом желании нанести ей столько вреда, сколько натворила за полгода эта влиятельная партийная «номенклатура», Выразительные оценки результатов ее «деятельности» А. А. Блоком, В. В. Маяковским, В. Ф. Ходасевичем, Ю. П. Анненским, К. И. Чуковским — лучшее тому доказательство.
После ухода в августе 1919 года О. Д. Каменевой из ТЕО Луначарский стремился сделать все от него зависящее, чтобы впредь она не могла «руководить» наркомпросовскими учреждениями. 27 января 1920 года Политбюро ЦК РКП(б) под председательством Ленина, заслушав протест Луначарского против нового назначения О. Д. Каменевой заведующей художественным подотделом Моссовета, вынужден был «перебросить» ее на руководство культурными связями с заграницей [I, 219]. Кстати, к тому времени на руководящих постах в Наркомпросе уже работали жена и сестра Ленина — Н. К. Крупская и М. И. Ульянова–Елизарова, жена Л. Д. Троцкого — Н. И. Седова, жена Г. Е. Зиновьева — З. И. Лилина, жена самого наркома просвещения — А. А. Луначарская.
Немало недоразумений пришлось преодолеть наркому Луначарскому также в ходе подбора кандидатуры руководителя Литературного отдела (ЛИТО) комиссариата. Еще в декабре 1918 года он впервые поднял вопрос о создании такого отдела и предложил кандидатуру М. Горького в качестве его заведующего, как ему представлялось, «человека, пользующегося значительной долей доверия в писательских и советских кругах» [I, 159]. Но литераторы, особенно коммунистическая их часть, встретила его предложение «довольно церемонно». Так что наркому тогда пришлось временно отступить от своей затеи. И лишь после создания при Наркомпросе Госиздата он снова вернулся к вопросу организации ЛИТО.
11 декабря 1919 года коллегия Наркомпроса обсудила «Положение о ЛИТО» и приняла, можно сказать, соломоново решение, назначив председателем Луначарского, а его заместителем В. Я. Брюсова. Если учесть, что в августе 1918 года нарком был избран также председателем Московского ЛИТО, то можно представить, какую непосильную ношу он при этом взваливал на себя, сколь необходима и важна ему была квалифицированная помощь единомышленника, его заместителя. Эффективность добросовестного отношения В. Я. Брюсова к порученной работе оказалась настолько очевидной, что в ноябре 1920 года нарком официально передает ему руководство ЛИТО и назначает его заместителем В. П. Полонского [I, 292].
Однако в результате развернувшейся в начале 1921 года по инициативе Ленина реорганизации Наркомпроса под очередным давлением ЦК партии Луначарский вынужден был новым приказом заменить «молодого» коммуниста В. Брюсова более надежным партийцем А. С. Серафимовичем [I, 313]. И если ЛИТО по–прежнему работал без сбоев, то исключительно благодаря тому, что заместителем А. С. СераФимовича остался все тот же покладистый, исполнительный В. Я. Брюсов. При этом, кроме «очень неловко» себя ощущающего наркома, никто из «товарищей по партии» не интересовался переживаниями неофита–коммуниста В. Брюсова, вызванными такой перетасовкой номенклатурной колоды.
Что же касается А. С. Серафимовича, то еще при жизни Ленина тогдашний руководитель ЛИТО убедительно доказал пролетарскую классовую принципиальность и большевистскую бдительность, обратившись в июле 1922 года, в самый разгар борьбы коммунистов с инакомыслием, в ЦК РКП(б) с письмом о «засилии в Научно–художественной Академии меньшевистских элементов и необходимости решительных мер по борьбе с ними». Неизвестно, как решилась бы судьба этой Академии и ее опальных сотрудников, если бы не энергичное заступничество наркома, сумевшего убедительно доказать секретарю ЦК РКП(б) В. В. Куйбышеву, что, «требуя ничтожных затрат, Академия тем не менее направляет мысль и работу интеллигенции в определенное, дружественное нам, хотя и не совсем вами стесняемое, русло» [I, 427]. Луначарский горько сознавал, как часто партийные ставленники больше других мешали ему, толкая под руку, сводили на нет его упорную кропотливую работу.
Но бывало, надо открыто признать, здравый смысл уступал натиску большевистских иллюзий, коммунистической непримиримости самого Луначарского. Именно так в апреле 1918 года декретом Ленина и наркома просвещения была упразднена в Петрограде два века существовавшая Академия художеств. И фактически лишь на том основании, что посмела ослушаться, «саботировала» указания назначенного туда Луначарским комиссара, посредственного художника А. Е. Карева [I, 78, 86].
Всю нелепость подобного рода партийного волюнтаризма Луначарский ощутил на себе, когда в декабре 1920 года волею Ленина специальным постановлением ЦК РКП(б) ему буквально навязали в заместители наркома К. А. Литкенса. С гражданской войны на «третий фронт» просвещения тот принес все худшие армейские замашки, превратил в норму бюрократическую аппаратную волокиту. При нем заседания коллегии комиссариата все чаще становились «закрытыми» или заменялись совещаниями «тройки». По инициативе зарвавшегося политкомиссара, как он не без гордости доносил Ленину, «много раз ставился на партийное обсуждение вопрос об отсутствии системы работы у Анатолия Васильевича».2
Для налаживания своей «системы» К. А. Литкенс начал решительно «бороться с частыми записками наркома об удовлетворении ходатайств отдельных лиц и учреждений», и по мере того, как ему удавалось «парализовать большую часть их или дать им надлежащее направление», в Наркомпросе сознательно тормозилась столь характерная для стиля деятельности наркома Луначарского живая связь и работа по оперативному решению насущных нужд деятелей искусства и просвещения. Все это творилось в голодном 1921 году, когда поддержка наркома становилась единственной надеждой на спасение для многих писателей, артистов, ученых.
Так, например, 24 июня нарком подготовил текст письма в Малый Совнарком РСФСР о «необходимости улучшить тарифное дело путем установления фиксированного тарифа в золотых рублях, с выплатой их частью разного рода продуктами, а также точно фиксированной золотой ценности для остатка советскими деньгами по курсу» в отношении к таким «европейским светилам культуры», как Ф. И. Шаляпин, А. М. Горький, А. К. Глазунов,
В. Н. Давыдов, М. Н. Ермолова и композитор Н. К. Метнер. Нарком надеялся: «в результате мы не только прекратим толки о том, что мы морим оставшихся у нас еще в пределах РСФСР всемирно известных российских граждан, но, наоборот, сможем сделать из этого весьма яркую иллюстрацию нашей заботы о культуре, сообщив об этих исключительных мероприятиях по радио всем нашим друзьям и врагам» [I, 350].
В тот же день, направляя через Е. А. Литкенса оригинал своего письма в Совнарком, Луначарский просит его «не ставить препятствий со своей стороны к проведению этой экстренной меры», которая им «достаточно продумана» и которую в случае согласия Литкенса он намеревается «лично защищать» на заседании Совнаркома. Вот лишь наиболее выразительные фрагменты записки наркома своему заместителю, ярко высвечивающие, тем не менее, нравы тоталитарной диктатуры:
«Я лично хорошо знаю те соображения, которые можно против него провести, но не начать хотя бы с верхушек в этом отношении неудобно. До сих пор настоящую смелость проявлял только т. Ленин, который приказал, например, осыпать всякими пайками и деньгами проф. Павлова, и это было сделано. Получается, однако, несколько нелепая картина. Если лично Председатель Совнаркома заинтересуется каким–нибудь человеком, то этот человек получает возможность жить недурно, если нет, то будь он хотя бы на виду у всего мира, он продолжает голодать… Если мы не дадим Шаляпину минимума, которого он от нас требует, то рано или поздно, но он от нас уйдет, — это не подлежит для меня никакому сомнению…» [I, 350].
Письмо Луначарского в Совнарком его заместитель так и не отправил, зато Ф. И. Шаляпин вскоре действительно уехал за границу, как потом выяснилось, на этот раз — увы, навсегда…
После того, как Политбюро ЦК партии еще раз подтвердило прежнюю свою директиву считать необязательным для Е. А. Литкенса распоряжения Луначарского по административно–организационным вопросам, нарком окончательно убедился, что он «фактически бессилен и не нужен» в своей должности. 11 сентября 1921 года Луначарский обратился к Ленину с просьбой освободить его от Наркомпроса, который «уже имеет своего руководителя», и использовать в качестве пропагандиста. Тут, по убеждению самого Луначарского, он является «значительной силой в руках партии» [I, 368].
Но поскольку «руки партии» реально оказались намного сильнее справедливо возмущенного ее недоверием наркома, Ленин его отставки не принял, легко превратил и этот вполне обоснованный протест Луначарского в очередную бурю в стакане воды. И даже после внезапной трагической гибели Е. А. Литкенса в апреле 1922 года в Наркомпросе все оставалось по–прежнему, по инерции продолжались совещания «тройки», лишь в обновленном составе. Снова оправдался прагматический расчет вождя на железную дисциплину в стойких рядах его «ленинской гвардии». Партийно–административная машина безжалостно подминала под себя все живое, неординарное, неугодное, что так нерешительно и непоследовательно пытался порой ей противопоставить этот «непредсказуемый» нарком.
Луначарский не однажды совершенно искренне заявлял, что почитает «за славное счастье жить в эти десятилетия XX столетия и в качестве члена РКП месить человеческую историю» [I, 476–477]. Но трагизм Луначарского и коммунистов его поколения как раз в том и заключался, что при самом «замесе история» они ошибочно принимали свои утопические грезы за совершенно реальную явь.