Луначарский — академик и директор Пушкинского дома

1

Пушкинский Дом возник в начале нашего века как хранилище рукописей, книг, реликвий, т. е. всего того, что связано с творчеством и личностью основоположника новой русской литературы и его окружением.¹ В номенклатуре должностей Пушкинского Дома до его реорганизации не было и должности научного сотрудника: там числились лишь ученые хранители. Это вполне соответствовало задачам, которые стояли перед учреждением, призванным собирать и хранить литературное достояние прошлого. Научно–исследовательским институтом, изучающим не только наследие художника, давшего ему свое имя, но и всю русскую литературу от ее истоков до сегодняшнего дня, он стал лишь в советское время.

Произошло это в начале 30–х годов, когда Академия наук, куда входил Пушкинский Дом, приняла новый устав. Этот устав предусматривал объединение академических комиссий и других подобных образований и ячеек в крупные исследовательские учреждения. Так Пушкинский Дом, Толстовский музей и Комиссия по изданию сочинений Пушкина были объединены в Институт новой русской литературы,² структура которого стала формироваться не по признаку группировки сотрудников вокруг того или иного крупного имени, а по «признакам социально–историческим», характеризующим целую отрасль.³

Возникший институт ставил своей целью изучать русскую литературу с XVIII в. до нашей современности. За его пределами, однако, оставалась Комиссия по изучению древней русской литературы (КДЛ) Академии наук, располагавшая крупными научными силами.⁴ Через год и она слилась с Пушкинским Домом, и он стал называться Институтом русской литературы (ИРЛИ) Академии наук СССР.⁵

В 1930 г. в состав действительных членов Академии наук была избрана целая группа коммунистов — крупных ученых и государственных деятелей. Среди этих лиц был и А. В. Луначарский, избранный в число академиков 1 февраля 1930 г.⁶

А. В. Луначарский был известен академическим кругам очень хорошо еще задолго до его избрания в действительные члены. Еще в апреле 1918 г. руководители Академии наук обратились к нему как народному комиссару просвещения с предложением сотрудничества Академии с советской властью.⁷ Как нарком просвещения Луначарский неоднократно соприкасался с руководством Академии, оказывал ей всяческую помощь. Все помнили, с каким блеском он выступил в 1925 г. на торжественном заседании, посвященном 200–летию Академии наук, где присутствовало много иностранных ученых, с речью о задачах науки в советском обществе. «Было известно, — вспоминал позднее тогдашний президент Академии А. П. Карпинский, — что на торжественном заседании выступит народный комиссар просвещения. Некоторые иностранные ученые, не знавшие Анатолия Васильевича, думали, что увидят перед собой большевистского комиссара в кожаной куртке с револьвером за поясом, как их рисовала буржуазная пресса на Западе, и он будет провозглашать коммунистические лозунги. И как они были приятно разочарованы и удивлены, когда перед ними предстал обаятельнейший человек, за каждым словом которого стояла огромная культура и в выступлении которого звучала искренняя любовь к знанию, к науке, к человечеству».⁸ Народный комиссар начал свою речь «по–русски, продолжал на немецком, французском, английском, итальянском языках и закончил классической латынью».⁹

Многочисленные труды по литературе и искусству, его выступления в широкой печати по этой проблематике не могли быть неизвестны академической общественности. О них напомнил общему собранию Академии наук П. Н. Сакулин в составленной им и распространенной в печатном виде среди академиков «Записке об ученых трудах А. В. Луначарского».¹⁰ «Поистине изумителен диапазон образованности А. В. Луначарского, — писал П. Н. Сакулин. — Он близко знаком со всеми дисциплинами гуманитарного цикла и серьезно работал в каждой из них. Философия, религия, социализм, эстетика, искусство, литература европейская и русская, теория и методология литературоведения и искусствознания вообще — вот области, к которым относятся многочисленные труды А. В. Луначарского».¹¹

При избрании имело также немаловажное значение то, что Луначарский был не только крупнейшим знатоком русской и зарубежных литератур, но и человеком, который с величайшим уважением относился к накопленным человечеством духовным ценностям и страстно ратовал за их сохранение в бурные годы революции и гражданской войны, высоко ценил старых ученых специалистов, без участия которых не мыслил построения нового общества. А вопрос об отношении к культурному наследию прошлого и к его живым представителям имел громадное значение в деле привлечения на сторону социализма старой русской интеллигенции.

А. В. Луначарский был избран единодушно.

Став академиком, А. В. Луначарский задумал осуществить свой давний замысел — заняться изучением сатирических жанров в мировой литературе и привлечь к этой проблематике других энтузиастов. С этой целью им было решено организовать Комиссию по изучению сатирических жанров (КСАЖ). 5 июля 1930 г. в докладной записке, адресованной в секретариат Президиума Академии, Анатолий Васильевич изложил наметки деятельности будущей комиссии. Имелось в виду создать кабинет по изучению сатирических жанров, «собрав для этого книги, ноты, журналы и др. предметы частью из имеющихся уже в Академии и разбросанных в разных местах запасов, частью путем приобретения». Предполагался выпуск сборника. Была задумана «поездка одного из сотрудников за границу месяца на полтора специально для посещения некоторых особенно важных библиотек и др. хранилищ и на ориентацию относительно материалов, какими мы можем располагать и будущем». Намечалось также «обследование имеющихся у нас хранилищ с точки зрения материалов для изучения сатирического жанра» с помощью других сотрудников «в важнейших центрах нашего Союза».¹²

К деятельности комиссии были привлечены: А. А. Морозов (ученый секретарь), П. Н. Берков, член–корреспондент Академии наук А. И. Малеин, В. П. Адрианова–Перетц, О. М. Фрейденберг, Н. В. Яковлев, И. П. Еремин, Е. Макарова, Г. Дубов и др. В делах Пушкинского дома сохранился проект положения о комиссии. Задачи перед комиссией ставились широкие. Она была призвана заниматься «исследованиями по истории и теории сатирических жанров как в мировой литературе, так и в других видах искусства с древнейших времен до последнего времени». Комиссия считала своим долгом содействовать «учреждениям, организациям и отдельным лицам, производящим работы, имеющие отношение к деятельности комиссии как в СССР, так и за границей». В проекте положения подчеркивалось, что комиссия «в первую очередь выдвигает разработку вопросов, имеющих актуальное значение в современной науке и советской общественности», «популяризует и использует добытые материалы и произведенные исследования в целях активной борьбы за социалистическое строительство и культуру».¹³

Сохранились воспоминания академика А. С. Орлова о первых двух заседаниях комиссии. «Докладчиками были два моих товарища, — пишет он, — один из Москвы — о текущей и будущей социальной роли сатиры,¹⁴ другой — здешний научный работник — о некоем собрании русских пародий.¹⁵ Анатолий Васильевич собственно не критиковал эти доклады, разбирая по частям, он их приветствовал и непосредственно вслед, неожиданно, ex improviso сам произнес обширные доклады на те же темы, так сказать — содоклады, полные такой новизны точек зрения, блеска, пластики мыслей и речи, правды восприятия и методологической верности, что докладчики призадумались опять над своими темами, и только с этой неожиданной помощью Анатолия Васильевича могли считать работу над ними завершенной».¹⁶

Сам руководитель комиссии задумал написать книгу под названием «Социальная роль смеха», для которой собирал материал по следующему плану: «физиология и психология смеха»; понятие смешного: комическое, его эстетика и философия; теория сатиры и юмора; история сатирических жанров в их историческом развитии; проблема остроумия; проблема иронии…».¹⁷ Даже во время болезни, находясь в 1932 г. в Берлине, Анатолий Васильевич не оставлял работы над этой проблематикой. Как вспоминает Н. А. Луначарская–Розенель, Анатолий Васильевич во время лечения «по свойству своей натуры не мог не работать. Он с утра уезжал в Публичную библиотеку, где подбирал материалы для своей будущей книги о Бэконе; он задумал книгу „Смех как орудие социальной борьбы“ и с увлечением знакомился с политической сатирой XIX и начала нашего века».¹⁸

Из письма Луначарского к непременному секретарю Академии В. П. Волгину, датированного 15 октября 1932 г. и присланного из Висбадена, мы узнаем важные подробности как о его научных замыслах, так и состоянии его здоровья. «…Болезнь моя, — пишет он, — принуждает меня по преимуществу отдаться научно–литературной деятельности; в этом направлении мною намечены большие работы: «„Фауст“ Гете в свете диалектического материализма» и «Смех как орудие классовой борьбы». Последнее сочинение намечено на 3 тома. Кроме того, я работаю над большой биографией Бэкона Веруламского и над рядом крупных статей на серьезные темы, как, напр<имер>, «Шекспир» для Б<ольшой> С<оветской> Э<нциклопедии>, «Платон», «Ницше», «Островский» для Л<итературной> Э<нциклопедии> и «Дидро» как предисловие к тому его эстетических работ. Эти сравнительно небольшие по размерам, но ответственные статьи по условиям их заказа должны идти параллельно с большими работами».¹⁹

Из того же письма мы узнаем о том, как работал Луначарский. В Берлине он перенес тяжелую операцию удаления глаза в результате глаукомы, и работать было нелегко. Отсутствие под руками нужных книг побудило его обратиться в Академию наук. «Для выполнения всех этих задач, — пишет он, — необходимы книги. Я, к сожалению, могу лично читать лишь немного, поэтому пользоваться библиотеками мне нельзя: материал мне читают вслух. К тому же у меня своя, давно выработанная система отметок на полях и т. д. Все это делает для меня необходимым приобретать книги в собственность. Мне надо купить их теперь же за границей. Но из средств, данных мне на лечение, я необходимых сумм выделить не могу. Дело идет приблизительно о 100 долларах».²⁰ Деньги были срочно исходатайствованы и посланы, о чем свидетельствует пометка на одной из бумаг.²¹

2

Возникший на базе Пушкинского Дома институт прошел сложный и трудный путь, превратившись под руководством его первого директора–коммуниста А. В. Луначарского из собрания реликвий великих писателей в научно–исследовательское учреждение нового типа, призванное решать задачи строительства социалистической культуры в нашей стране. Впервые в истории Пушкинского дома в 30–е годы целым потоком полились массы посетителей — рабочих, учащейся молодежи — на осмотр новых экспозиций преобразованного Литературного музея, который стал не только хранилищем фондов и выставкой экспонатов, связанных с жизнью А. С. Пушкина и его окружением, но и деятельным пропагандистом всей русской классической литературы прошлого и молодой советской литературы. Богато обставленные и хорошо организованные экспозиции, посвященные разным периодам в истории русской литературы, а также деятельности ее крупнейших представителей — Лермонтова, Пушкина, Тургенева, Толстого, Некрасова и других русских писателей, в том числе советских, — и иногда вывозившиеся в Дома культуры осматривали тысячи посетителей.²²

Впервые институт работал по принятому плану в 1931 г. В этом же году был разработан и первый пятилетний план на 1932–1937 гг. Но главное заключалось в методологической перестройке литературоведения, в овладении современным научным методом исследования на основе марксизма–ленинизма. В этом велика была заслуга Луначарского. «Вместе с усилением марксистско–ленинской стихии в литературоведческих работах, — писал академик А. С. Орлов, — А. В. принес с собою в Институт наиболее глубокое понимание литературы как искусства и расширил рабочий диапазон Института введением исследования сатирического жанра в общеевропейском масштабе».²³ С того времени, как в него влилась Комиссия по изучению древнерусской литературы, институт стал изучать русскую литературу с древнейших времен до современности. Заместителем директора был назначен академик А. С. Орлов, вошедший в Академию в 1931 гг., а директором Института русской литературы 27 февраля 1932 г. был утвержден академик А. В. Луначарский.²⁴

Луначарский был немногим более трех лет директором Института русской литературы. Это были первые годы существования Пушкинского Дома как исследовательского учреждения, годы его становления и поисков новых, еще не изведанных путей в один из сложных периодов нашей жизни, когда завершалась первая и начиналась вторая пятилетка социалистического строительства. Острота классовой борьбы тех лет сказывалась и в научной деятельности, особенно в ее идеологических аспектах.

Теперь трудно себе представить всю сложность тогдашнего состояния дел в Академии наук в целом и в Пушкинском Доме в частности. Бесспорный поворот основной массы научных работников в сторону честного сотрудничества с коммунистической партией был очевиден. Дело осложнялось, однако, тем, что в академических учреждениях было значительное число лиц, воспитанных в атмосфере буржуазной идеологии и методологически далеких от марксизма. От коммунистов требовалась и высокая политическая бдительность, и большая тактичность в отношении к старым специалистам, на которых надо было воздействовать каждодневно и непрерывно, перенимая у них научные знания и опыт и одновременно уча их марксизму и применению марксистской методологии к их специальной области. Замечательным свидетельством влияния коммунистов в тогдашней Академии являются слова члена–корреспондента Академии наук и сотрудника Пушкинского дома Н. К. Пиксанова: «Чуткий научный работник понимает, что вне марксистско–ленинского мировоззрения и метода нет глубоких научных движений».²⁵ Еще более ярко писал об этом будущий академик, а тогда профессор Н. И. Конрад: «… я не мыслю своей работы без участия коммунистов. Это та сила, которая, хочу прямо сказать, помогла мне и всем нашим сотрудникам в их общем научном росте. Если принять во внимание рост и значение качества во всей научной работе советского научного работника, то будет понятно, что я хочу сказать. Именно в этом прежде всего помогали нам наши товарищи партийцы. Тщательное, глубокое исследование научных материалов, методологически правильное осмысление — вот чего требовали от пас товарищи».²⁶

Годы, когда академик А. В. Луначарский был директором Пушкинского Дома (1931–1933), являются временем наивысших достижений его как литературоведа и критика. «В Академию наук и в Институт русской литературы А. В. Луначарский, — писал Н. К. Пиксанов, — вошел в пору зрелости своих сил и в богатом расцвете своих дарований. Это был деятель культуры, охваченный революционным и социалистическим энтузиазмом, коммунист, выраставший в непосредственном общении с В. И. Лениным. Это был исследователь, принесший в науку об искусстве и литературе богатые познания — в таком широком охвате и разнообразии, в каком едва ли кто располагал вокруг него. Начиная с философии, естествознания, экономики, истории социальных движений, — это был знаток всех видов искусства — музыки, живописи, театра и всех иных. Это был литературовед и художник, страстно боровшийся против буржуазного мещанского искусства за искусство пролетарское».²⁷

Общение с таким человеком много давало сотрудникам института. В эти годы Луначарский много работал над освоением эстетического наследия классиков марксизма–ленинизма, результатом чего явилась его большая статья «Ленин и литературоведение» в «Литературной энциклопедии» (1932) и сборник «Маркс и Энгельс об искусстве» (1933) под его редакцией и с его вступительной статьей, а также ряд примыкающих к этим работам его статей, составляющих неоценимый вклад в советское литературоведение. Луначарский не дожил до первого съезда советских писателей (1934), но незадолго до съезда он выступил с докладом на пленуме Оргкомитета Союза советских писателей, где наметил теоретические основы метода социалистического реализма, которые были сформулированы на съезде М. Горьким.²⁸ «Одна из самых больших заслуг Луначарского и Горького–критика, — пишет советский исследователь, — состояла в том, что они в своих работах раскрыли бессмертное значение великого реалистического искусства прошлых эпох и творчески обосновали возможности, которые заложены в реализме повой, революционной эпохи — реализме социалистическом. Работы Луначарского и Горького оказали влияние на общий уровень советской литературоведческой мысли и помогли науке о литературе освободиться от засилья вульгарного социологизма».²⁹

Влияние Луначарского в этом плане проявилось прежде всего в направлении и теоретическом уровне исследований в возглавляемом им институте.³⁰ В методологическом отношении состав сотрудников был довольно пестр: формалисты, представители культурно–исторической школы, вульгарные социологи и, разумеется, люди, искренне стремившиеся к последовательному марксизму. На первых порах тон задавали вульгарные социологи. И это отражалось и на исследовательских планах, и на научных работах. Изучали литературные стили, исходя из формулы, что стиль — это класс. Отсюда стили: дворянский («Изучение литературы дворянской реакции и ее стиля»), буржуазный, мелкобуржуазный, пролетарский («Проблема эволюции стиля пролетарской литературы»). Писатели распределялись по этим рубрикам. Мало интересовались личностью писателя, психологией его творчества. Использовали очень прямолинейно учение Ленина о двух путях развития капитализма — «прусском» и «американском» — по отношению к писателям. Классиков скорее «прорабатывали», чем изучали. Пушкин, например, истолковывался Г. Л. Лелевичем «как художественный идеолог обуржуазившихся слоев среднего дворянства, ранний выразитель помещичьей буржуазности, как ранний провозвестник «прусского» пути капиталистического развития». Такой взгляд на него, по мнению Лелевича, позволял «правильно истолковать все идейные и формальные моменты творчества поэта в их движении, в их единстве и противоречивости».³¹

Сейчас кажется странным и непонятным, как подобные взгляды высказывались в сборнике, вышедшем в 1931 г. под редакцией А. В. Луначарского, который был далек от подобного подхода и к Пушкину и к другим классикам. Но фактическим редактором был Г. Е. Горбачев. Сборник открывался статьей Луначарского «Очередные задачи литературоведения», где говорилось, что «без усвоения приобретений прошлого нельзя строить пролетарскую культуру».³² Эта мысль являлась лейтмотивом его теоретической и практической деятельности на протяжении всей жизни.

Оставаясь на почве классового понимания искусства, ученый еще в 1922 г. с восторгом говорил о великом русском поэте: «Пушкин был русской весной, Пушкин был русским утром… Что сделали в Италии Данте и Петрарка, во Франции — великаны XVII века, в Германии — Лессинг, Шиллер и Гете, то сделал для нас Пушкин». Как настоящий марксист, он помнил, что талант, гений не укладывается В сухие и узкие схемы, что он перехлестывает в своей жизненности и дает ценности, выходящие за рамки класса и эпохи, в которую тот жил. «В Пушкине–дворянине на самом деле просыпался не класс (хотя класс и наложил на него некоторую свою печать), а народ, нация, язык, историческая судьба. Вот эти семена, которые привели–таки в конце концов к нашей горькой и ослепительной революции». Пушкин прославлял жизнь, бытие «в лице миллиардов человеческих существ в ряде поколений, которые его устами впервые вполне членораздельно заговорили».³³ Свежесть и поэтичность восприятия характеризуют не только статьи Луначарского о Пушкине, но и все труды ученого, посвященные литературным явлениям.

3

Сохранились программные документы, вышедшие из–под пера А. В. Луначарского, которые были обращены к коллективу научных сотрудников Пушкинского Дома, — это статья «Очередные задачи литературоведения» и лекция для аспирантов «Введение в изучение истории английской и германской литератур».³⁴ В статье «Очередные задачи литературоведения», небольшой по объему, А. В. Луначарский намечает программу развития советского литературоведения. Первая общая задача: «Марксизм должен построить подлинную историю литературы русского языка, других языков Советского Союза и литературы мировой». Будучи чрезвычайно важной частью общей истории, «литература является прекрасным свидетельством о себе эпохи и классов; лишь завершение и приближение к завершению такого монументального и стройного марксистского научного здания, реконструирующего всю действительность, всю историческую литературную действительность, может обеспечить подлинную научность и обоснованность отдельных исследований».³⁵ Мы должны осваивать не только литературу прошлого, но и современную литературу. Наша социалистическая литература не может развиваться изолированно от других национальных литератур в СССР и за его рубежами. Даже враждебная нам литература должна «подвергаться внимательному анализу».³⁶ Это общие социологические и исторические задачи литературоведения. Но литературоведение не только историческая наука и не только критика. Оно является также и методологией и теорией. Значит на очереди — разработка вопроса «о творческом методе пролетарской литературы во всех его общих принципах и всех его деталях» и частные проблемы методологии и теории литературы: 1. Разграничение «художественной литературы в собственном смысле слова и художественной публицистики» в их взаимодействии и взаимопроникновении. 2. Природа художественного образа в марксистском понимании, противостоящая неправильному пониманию образа как только живого существа у переверзевцев. Надо раскрыть «понятие образа как элемента чисто художественной ткани» и «понятие его как элемента образной публицистики» в их сходстве и различии. 3. Теоретическое определение стиля. Определение «стиль — это класс» ничего не дает. «История стилей есть живой диалектический процесс, — пишет автор статьи, — в котором установившиеся стили как некоторые целостные величины являются лишь частностью, да и то кажущейся, ибо и они все время живут и изменяются». 4. Нужна собственная теория жанра, «теория прозы и поэзии в их различиях, в их назначении, в их социальной ценности». Вот ход мысли Луначарского.

Перечислив отдельные задачи в области теории литературы, автор делает общий вывод: «У нас нет еще более или менее удовлетворительно разработанной марксистско–ленинской системы литературных понятий и законов».³⁷ И далее ученый ставит вопрос о необходимости изучения личности художника в литературоведческих работах, решительно выступая против вульгаризаторского подхода к этому вопросу со стороны переверзевцев, отрицавших какое бы то ни было значение личности в создании художественных произведений. Отбросив все чисто случайное в биографии писателя, марксист выявляет все «социальное, необходимое, характеризующее данную личность как своеобразный узел, в котором перекрещиваются социально–силовые линии. Тогда произведение становится… действительным порождением его личности». И тут возникает необходимость изучения психологии творчества, возникает целая серия вопросов. «Одни из них будут вытекать как раз из нашего стремления конкретно представить себе, как в действительности зарождается художественный замысел, первые руководящие идеи, первые организующие идеи, первые организующие образы, как появляется тема, выбирается и обрабатывается сюжет, какую роль играет здесь полусознательное воображение и какую руководство сознания, в чем сказываются здесь классовые инстинкты, а в чем классовая сознательность».³⁸

Почти полвека прошло с тех пор, как поставлены эти задачи. Наше литературоведение шло по пути, указанному Луначарским. Приходится только удивляться его прозорливости. Постановка проблем марксистско–ленинской психологии художественного творчества в то время, когда над этим никто не задумывался, — одна из больших заслуг ученого.

Литературовед должен помнить, что история познания складывается из ряда наук: «история философии, история отдельных наук, история умственного развития ребенка, история животных, история языка, психология и физиология органов чувств».³⁹ Этот вопрос Луначарского был поставлен в его статье «Ленин и литературоведение», первоначально опубликованной в «Литературной энциклопедии», а затем вышедшей отдельным изданием (1934). «Среди наших литературоведов, в особенности в пору печального примата переверзевских взглядов, — напоминает он. — можно было встретить людей, которые считали, что литературоведение марксистко–ленинского характера должно опираться исключительно на социальные науки как таковые. Они чрезвычайно скептически относились к привлечению сюда наук биологических, психологических, лингвистических и т. д. Между тем мы имеем прямое указание Ленина на необходимость привлечения всех этих разделов знания как вспомогательных».⁴⁰

Указанная Луначарским проблематика только в паше время получила признание, и комплексное изучение художественного творчества только теперь ставится в широком плане. Нельзя забывать, что этот путь был указан нам давно человеком, заслуги которого трудно переоценить.⁴¹

Мы не будем подробно рассматривать статью А. В. Луначарского «Ленин и литературоведение», значение которой выяснено в ряде работ современных исследователей. Скажем лишь, что этот труд для своего времени был новаторским и самым значительным в разработке вопроса о теоретическом значении ленинского наследия для советского литературоведения. Он не утратил своего значения и после того, как на эту тему появились новые работы, несмотря на некоторые ошибки в разделе, трактующем вопрос о применении учения Ленина о «прусском» и «американском» путях развития капитализма к творчеству писателей. И. А. Сац правильно указывает, что этот промах не характерен для статьи в целом и преодолевается автором, когда он переходит к анализу воззрений Ленина на творчество отдельных писателей.⁴²

4

Будучи директором ИРЛИ, А. В. Луначарский проявлял большую активность как публицист, литературный и художественный критик, о чем свидетельствует список его трудов.⁴³ За три года им опубликовано 158 больших и малых статей (1931 г. — 74, 1932 — 32, 1933 — 52). За это же время он выступал на конференциях и различных совещаниях с докладами и речами 23 раза (соответственно по годам: 15, 3, 5). Назовем лишь выступления на сессиях Академии наук: 1 февраля 1931 г. он выступает перед общим собранием с речью «Памяти П. Н. Сакулина»;⁴⁴ в том же году он произносит речь, посвященную Генриху Гейне;⁴⁵ 26 июня 1931 г. в Москве в Большом театре на Чрезвычайной сессии Академии наук делает доклад на тему «Общественные науки и техническая реконструкция» и выступает от имени Академии во время сессии перед рабочими Электрозавода.⁴⁶ 26 марта 1932 г. делает доклад в Ленинградской филармонии на юбилейной сессии Академии наук, посвященной 100–летию со дня смерти Гете.⁴⁷ Произносит речи о Р. Роллане (1932) и Анри Барбюсе (1933) при их избрании почетными академиками.⁴⁸ Остальные его выступления связаны с его работой в Комакадемии и в писательской организации.

В рукописных материалах Пушкинского Дома, хранящихся в Ленинградском отделении архива Академии наук, находятся некоторые документы о посещениях института Луначарским во время его приездов в Ленинград. В эти приезды он устраивал заседания директората, беседовал со своими заместителями и руководителями секторов, обсуждал с ними планы научно–исследовательских работ, заслушивал отчеты и т. п. В случае надобности ученый секретарь и заместитель директора обращались к нему с письмами.

В декабре 1932 г. А. В. Луначарский созывает Пушкинскую комиссию, и в связи с приближавшимся 100–летием со дня смерти Пушкина на этом заседании принимается решение о подготовке академического собрания сочинений А. С. Пушкина.⁴⁹ «Было решено созвать совещание ленинградских и московских пушкинистов для обсуждения (предполагаемого) юбилейного академического издания (сочинений) Пушкина».⁵⁰ Подготовку к конференции было поручено провести комиссии в составе Н. К. Пиксанова, Ф. Ф. Канаева и Д. П. Якубовича под руководством академика А. С. Орлова.

8–11 мая 1933 г. пушкинская конференция состоялась. Предполагалось, что заседания конференции будут проходить под председательством директора ИРЛИ А. В. Луначарского. О программе конференции он был извещен, но по болезни участия в ней не принял. Конференцией руководил академик А. С. Орлов. На ней был заслушан доклад члена–корреспондента Академии наук Н. К. Пиксанова о плане и организации издания академического собрания сочинений Пушкина и доклад М. А. Цявловского о разработанной им инструкции по его подготовке.⁵¹ Таким образом, одно из важнейших дел института — издание академического собрания сочинений А. С. Пушкина — зарождалось при ближайшем участии А. В. Луначарского. При назначении главной редакции он был назван первым, а по его предложению был включен в нее также А. М. Горький. Третьим был В. П. Волгин. Но ни Луначарскому, ни Горькому не довелось принимать участия в издании, когда началась его подготовка.

По инициативе А. В. Луначарского было также задумано фототипическое издание рукописей Пушкина, которое осуществлено было уже без него.⁵² Неосуществленным, к сожалению, остался замысел издания под его редакцией подготовленной к печати переписки А. Н. Веселовского в трех томах под названием «А. Н. Веселовский, его среда и сверстники».⁵³

Мне посчастливилось не однажды слушать А. В. Луначарского, а затем и быть его аспирантом в Пушкинском Доме в начале тридцатых годов. До того мне, как и каждому советскому человеку первых лет революции, имя его было хорошо известно, как имя наркома просвещения, соратника Ленина, драматурга и блестящего оратора. В Томске, где я учился в начале двадцатых годов на рабфаке, а затем в Технологическом институте, он бывал несколько раз. И каждый его приезд был ярким общественно–культурным событием. На его диспут по вопросам религии с митрополитом из так называемой «живой» церкви А. Введенским, проходившем в Томском городском театре, невозможно было попасть. И те, кто не попал, довольствовались рассказами присутствовавших на диспуте о необычайном мастерстве А. В. Луначарского как полемиста и большого знатока истории религии.

Его пьеса «Королевский брадобрей» с участием одного из известных сибирских артистов в заглавной роли — В. В. Зверева — в начале 20–х годов шла в городском театре с большим успехом. На нас, студентов, попадавших в театр по контрамаркам, выпрошенным у администратора, она производила сильное впечатление своим тираноборческим пафосом, и ее идейно–эмоциональное содержание находило в наших революционных настроениях хорошую почву. Особенно потрясала сцена мести королевского брадобрея безнравственному тирану — королю, посягавшему на честь дочери брадобрея.

В мае 1923 г. в Томске А. В. Луначарский произнес речь на городской площади перед многотысячной аудиторией. Тогда еще не было радиоусилителей. Несмотря на это, его страстный и звонкий голос был слышен на всей площади, и слушатели не упускали ни одного слова из его речи. Это было время первых лет утверждения Советской власти в Сибири после изгнания колчаковцев и окончания гражданской войны в стране, годы преодоления разрухи и начала новой экономической политики. Томск не был тогда промышленным городом, в нем преобладала интеллигенция, педагоги, учителя, студенчество, составлявшие значительную часть населения, и, конечно, мещанство. Многие из этой среды служили офицерами в колчаковской армии. Их отношение к Советской власти было враждебным. Но были и такие, которые уже колебались и задумывались над своей судьбой. А. В. Луначарский знал это и страстно призывал сибирскую интеллигенцию, скомпрометировавшую себя сотрудничеством с колчаковцами, к переходу на сторону победившего народа, на сторону рабочих и крестьян, чтобы честным путем смыть с себя позорное пятно.

Слова его, насыщенные революционным пафосом, искренние и взволнованные, проникали в каждую душу, обжигали страстностью тона, воздействуя на сознание и совесть людей. И о том, какую реакцию они вызвали в тех, к кому были обращены, можно судить по тому, как в ответ на его речь выступил тут же присутствовавший известный сибирский поэт Георгий Андреевич Вяткин, бывший одним из ярых противников большевиков и осужденный Советской властью за сотрудничество с колчаковцами, а затем помилованный. Вяткин, хотя имя его не упоминалось оратором, с волнением и дрожью в голосе всенародно каялся в своих прегрешениях перед пролетарской революцией и клялся работать на благо народа. Ему была предоставлена возможность сотрудничать в советской печати.

В марте 1932 г. в Ленинградской филармонии на вечере, организованном Академией наук СССР и посвященном столетию со дня смерти Гете, А. В. Луначарский в числе других академиков выступил с докладом «Гете и его время».⁵⁴ В отличие от других докладчиков, читавших, как принято, рукописный текст своего доклада, Анатолий Васильевич говорил свободно и непринужденно, хотя перед ним и были какие–то бумаги. Свободная манера общения с аудиторией создавала особенную атмосферу и делала его выступление, в котором, как и всегда, проявилась необычайная эрудиция автора, доходчивым и увлекательным. Оно было обращено не к какой–то абстрактной аудитории, а к той, которая слушала докладчика, и между ними устанавливался полный и прочный контакт. Силу своего ораторского мастерства Анатолий Васильевич хорошо сознавал.

Анатолий Васильевич был обаятельнейший в личном общении, отзывчивый на все доброе человек, доступный каждому, кому он был нужен. Он щедро и даже расточительно распоряжался своим временем и только к концу жизни ощутил пагубность этой «щедрости, с которой он раздаривал свои силы, свое время, свой талант», и горестно отмечал, что «слишком много времени и сил потрачено на второстепенное».⁵⁵ Эта щедрость была в его натуре, и она ведь тоже, к слову сказать, приносила свои плоды, внешне не столь заметные. Мой земляк, недавно умерший ленинградский поэт И. К. Авраменко, с которым мы начинали жизненный путь на Кольчугинском (ныне Ленинском) руднике в Кузбассе и в Томске, рассказал мне как–то об интересной встрече с А. В. Луначарским на заре своей юности. Илья Авраменко хотел поступить в Высший литературно–художественный институт, куда был командирован Томским губкомом комсомола. Приехав в Москву осенью 1925 г., И. Авраменко с огорчением узнал, что институт, в котором он хотел учиться, закрыт, а студенты этого института переводятся в Ленинградский университет. Но ведь он еще не студент. А направление Губкома комсомола для Ленинградского университета не будет иметь значения. Что делать? Переночевав в Москве, будущий поэт разыскивает здание Наркомпроса и ни свет ни заря направляется туда. Сторож принял его приветливо и позволил ему войти в здание. И. Авраменко поведал сторожу о своей беде.

Вскоре появился Анатолий Васильевич.

— Анатолий Васильевич, — обратился к наркому сторож, — вот паренек из Сибири к Вам пожаловал, давненько уж дожидается. Твержу ему, что не дело утруждать Вас, а он говорит, что, мол, Анатолий Васильевич в его деле обязательно поможет…

Никому не известный юноша из далекой Сибири был приглашен народным комиссаром просвещения в кабинет. Нарком распросил его, в чем дело, выслушал и чутко отнесся к просьбе сибирского комсомольца, страстно хотевшего учиться, может быть, уже тогда угадав в нем будущего поэта. Я, правда, не помню, читал ли он Анатолию Васильевичу свои стихи, которые уже печатались в томской прессе. Так был встречен и обласкан никому не ведомый юноша из Сибири этим большим человеком, у которого была рассчитана каждая минута и который буквально изнемогал под бременем самых разных дел и забот.

И. Авраменко был зачислен студентом Ленинградского университета, окончил его и стал впоследствии известным поэтом.

В конце 1932 г. я стал аспирантом Пушкинского Дома, директором которого был уже А. В. Луначарский. И когда узнал, что он будет моим руководителем по аспирантуре, как и руководителем двух моих однокашников — Я. Эйдука и Г. Юрьева, — очень обрадовался. Иметь такого руководителя было счастьем.

Вспоминается посещение Луначарским Пушкинского Дома в начале февраля 1933 г. Он приехал на сессию Академии наук и должен был впервые встретиться со своими аспирантами. Считая ненормальным изучением русской литературы изолированно от зарубежных, Анатолий Васильевич предполагал ввести в ИРЛИ также и изучение западных литератур. Института мировой литературы тогда еще не было, и западными литературами занимались лишь университетские кафедры. Взаимосвязи русской и зарубежных литератур в институте не изучались. С учетом того, что в институте будет западный сектор, из ликвидированного Института литературы, искусства и языка Ленинградского отделения Комакадемии была переведена в Пушкинский Дом небольшая группа аспирантов–западников, общее руководство которыми Луначарский и взял на себя.

4 февраля Анатолий Васильевич прочитал для них вступительную лекцию.⁵⁶ На нее собрались все аспиранты и почти все сотрудники Пушкинского Дома. Лекции по специальности (английская и немецкая литература) Луначарский предпослал большое методологическое и методическое вступление, которое адресовал не только своим ученикам, но и всем сотрудникам. Вся лекция была направлена против вульгарного социологизма, против упрощенного подхода к литературным явлениям, какие допускала школа В. Ф. Переверзева. Главное в выступлении заключалось в том, чтобы обратить внимание слушателей на необходимость руководствоваться в своей работе методологией марксизма, изучать относящиеся к литературоведению сочинения Маркса, Энгельса, Ленина.

В первой части лекции были затронуты четыре вопроса: 1. Классовый принцип в изучении творчества писателя; 2. Понятие прогресса в литературе; 3. Генетический взгляд на искусство (Плеханов) и функциональный; 4. Об изучении источников и биографий писателей. Нет смысла излагать истины, которые сейчас общеприняты в литературоведении. Стоит лишь указать на то, как мастерски построил Луначарский свою лекцию, как он интересно излагал материал, какими методическими приемами пользовался. Он всегда говорил свободно, эмоционально, образно. Речь его сверкала блестками остроумия. И это воспринималось как нечто естественное и органическое. Он всегда находил свои собственные выражения и формулировки, которые освещали даже знакомый предмет в каких–то новых, ранее не ощущавшихся поворотах. Он говорил просто о самых сложных философских проблемах, цитаты передавал не по записи, а на память, но не искажал их сущности.

Так было и теперь. До начала лекции Анатолий Васильевич вынул из папки четвертушку листа бумаги и набросал план своего выступления. Но в план он потом не заглядывал. Его лекция казалась свободной импровизацией. Но это было не совсем так. О Марксе у него уже была подготовлена статья,⁵⁷ готовилась к изданию под его редакцией хрестоматия, содержащая высказывания Маркса и Энгельса об искусстве и вышедшая осенью 1933 г.⁵⁸ Все было продумано, осмыслено, прочувствовано. И слушатели это хорошо ощущали.

То, что говорил лектор, воспринималось не только умом, но и сердцем. Его логика была строга и в то же время изящна и эмоциональна. Она вела за собой, увлекала неожиданными ассоциациями, поворотами и яркими метафорами. Ощущалась удивительная свежесть мысли, исключавшая усталость. И когда прошло часа полтора и Анатолий Васильевич сказал, что, может быть, за поздним временем следует отказаться от характеристики английской и немецкой литератур, раздались голоса (это отражено в стенограмме):

— Нет, нет, просим продолжить! Только сделаем пятиминутный перерыв.

Вторая часть лекции продолжалась столько же времени, сколько и первая.

Стоит подчеркнуть, что Луначарский первым обратил внимание на знаменитый отрывок Маркса «Введение к „Критике политической экономии“». Теперь он всем известен, а тогда это было открытием, о чем лектор говорил не без гордости (с. 124). Некоторые марксисты или люди, воображающие себя марксистами, не придавали никакого значения этому отрывку, написанному Марксом в молодости. «Между тем это одно из гениальнейших произведений человечества», — сказал Луначарский (с. 123). И хотя глава, откуда взят отрывок, Марксом не окончена, тем не менее она великолепна, указывал он. «И когда я первый высказал ту мысль, что это замечательнейшая находка, что она стоит в полном соответствии со всем тем, что написано Марксом, то, конечно, я был прав. Сейчас даже смешно возвращаться ко всем этим сомнениям относительно того, куда это отнести. Мы прекрасно понимаем внутреннее содержание этой статьи» (с. 124). Отрывок этот был блестяще прокомментирован Луначарским, и этот комментарий интересен и поныне (с. 122–129).

Некоторые идеи, которые были дороги Луначарскому, развиты в этом выступлении более основательно, чем в других его трудах, — в частности, вопрос об изучении личности художника, его творческой биографии, фактов, мелочей, позволяющих во всех оттенках раскрыть его индивидуальность. Особо останавливается Луначарский на вопросах методики изучения художественной литературы. Подобный аспект вытекал из самого замысла выступления перед молодыми исследователями и был новым вкладом в один из разделов литературоведения, на который многие тогда не обращали внимания. Он говорил о необходимости изучать источники в связи со средой, их породившей, внимательно изучать биографии писателей. Нужно ли входить во все мелочи? — спрашивал лектор. И отвечал: да, нужно! Не нужно их фетишизировать, но «наше литературоведение должно быть точной наукой», точные науки часто находят себе «опору в чрезвычайных мелочах». «Поэтому иногда самые мелочные изыскания могут быть очень интересными» (с. 132). «Если люди, которым это несколько чуждо, они больше стремятся к большим синтезам, к большим догадкам, к большим открытиям и т. д., но мы, марксисты, ни на одну секунду не должны бояться того, что называется прозаической стороной искусства, — знание языков, знание источников, умение читать рукописи, шарить по архивам. Всю эту сторону дела мы должны воссоздать». Синтетические работы нужны и важны, но без этих «мелочей» они не могут быть созданы. «Поэтому, если мы должны отдавать должное работе синтезирующего характера, то мы будем особенно рады, если любой из вас, аспирантов, примется за работу исследовательскую, за работу по изучению рукописей и всего того, что к этому относится» (с. 132–133).

Такой подход к делу стал хорошей традицией в обновленном Пушкинском Доме, она принесла и приносит ему немало успехов. В сочетании синтезирующего начала с тщательным изучением источников и фактов и заключается тот «революционный академизм», о котором говорил А. В. Луначарский в статье «Очередные задачи литературоведения».⁵⁹

5

Последним был приезд А. В. Луначарского в Ленинград в начале июня 1933 г. Сохранился протокол расширенного заседания директората института под его председательством от 10 июня.⁶⁰ На нем присутствовали: ученый секретарь Ф. Ф. Канаев, член–корреспондент Академии наук Н. К. Пиксанов, научные сотрудники С. Д. Балухатый, В. А. Десницкий, В. В. Буш, М. Калаушин, А. А. Морозов, В. В. Гиппиус, Т. К. Ухмылова, Б. П. Козмин, А. И. Перепеч, А. Камегулов, О. Цехновицер и др. Присутствовали также аспиранты, которых было около 20 человек, Рассматривались итоги пушкинской конференции, состоявшейся в начале мая. Докладывал Н. К. Пиксанов. Деятельность конференции была одобрена. Затем было принято к сведению сообщение В. А. Десницкого о подготовке к изданию Горьковского сборника.⁶¹ Далее обсуждался план исследовательской работы на 1934 г. В центре его была работа над изданиями академических собраний сочинений А. С. Пушкина (3 тома) и Г. И. Успенского (1 том), подготовка сборников «Литературный архив», посвященных Пушкину, Тургеневу, Горькому, революционно–демократической литературе. Планировалась подготовка «Трудов отдела древнерусской литературы»,⁶² монография академика В. Н. Перетца «Исследование материалов по истории древнерусской и украинской литературы XVI–XVIII вв.». План был одобрен, но А. В. Луначарский указал на его несоразмерность с наличными силами научного коллектива.

Большой интерес у Луначарского вызвал план задуманной к 10–летию со дня смерти В. И. Ленина выставки в Литературном музее на тему «Маркс — Энгельс — Ленин об искусстве и политике партии». Докладывал А. Камегулов. А. В. Луначарский признал изложенный им предварительный план выставки удовлетворительным и подчеркнул необходимость выделить некоторые вопросы в экспозиции, чтобы посетитель обратил на них внимание. Он указал на необходимость привести не только оценки классиками марксизма–ленинизма отдельных литератур и писателей, но и их высказывания об общих законах развития литературы как искусства, в частности о законе, о котором он говорил на лекции аспирантам — о несовпадении экономического развития и идеологических форм. «Маркс, — говорил Анатолий Васильевич, — отмечал моменты в истории, особенно благоприятные для развития искусства (античное общество и XVI век в Англии — Шекспир). Как высокое достижение Марксом отмечены английские реалисты — Диккенс и Теккерей, французские — Бальзак. Надо найти определители в общественных условиях, которые позволили искусству подняться на известную высоту. Искусство достигает известного высочайшего расцвета в силу сложившихся неповторимых условий — это главнейшее утверждение Маркса лишено какой бы то ни было постоянной схемы в развитии искусства. Необходимо выделить> идею о неравномерности <экономического> развития и сложной зависимости от всех линий, из которых сочетается явление искусства.

… У Энгельса — о реализме и типизации. По Энгельсу — если художник хорошо знает жизнь и умеет типизовать, художник независимо от своих классовых связей может создать ценностй, стоящие выше класса, ценности, переходящие классовые границы.

У Ленина — два пути развития <капитализма> необходимо подчеркнуть как особо важную идею. Другое у него — по каким признакам надо умозаключить, к какому классу относится писатель. По Ленину — <это> определяется тем, какому классу он служит (подчеркнуто в протоколе С. Д. Балухатым. — К. Р.). Это не снимает социально–биографического изучения, но последнее имеет уже дальнейшее подсобное значение.

Необходимо на выставке выделить ряд мыслей как фундамент приобретений, из которых в дальнейшем литературоведам надо исходить».⁶³ Выставку, предназначенную для широкой публики, А. В. Луначарский считал необходимым разбить по проблемам, а внутри в обрамлении дать справочные материалы.

Потянулись к марксистской методологии и древники. И в этом сказалось влияние нового директора, к которому они питали большое уважение.⁶⁴ А Анатолий Васильевич, по свидетельству академика К. Н. Никольского, в роли председателя Группы языка и литературы Академии наук неоднократно оказывал «содействие научным изысканиям в той области литературоведения, которая разрабатывалась бывшей комиссией по древнерусской литературе (КДР) Академии наук СССР».⁶⁵

В связи с разработкой научных планов на вторую пятилетку заведующий Отделом древнерусской литературы академик А. С. Орлов 30 сентября 1932 г. писал секретарю Отделения общественных наук академику А. Н. Самойловичу: «Мне кажется, что на 2 пятилетие в области изучения древнерусской литературы необходимо усилить именно методологическую сторону работы, бывшей до сих пор по преимуществу источниковедческой и библиографической. Во 2 пятилетке необходимо, наконец, создать схему общей композиции истории русской литературы эпохи феодализма (в отрезке от XI до ½ XVIII в.) на основе марксистской методологии… Я категорически возражаю против мнения, что еще не наступило время для осуществления общей композиции истории древнерусской литературы, потому будто бы, что не все памятники этой литературы вскрыты и исследованы».⁶⁶ Академик А. С. Орлов ставил также вопрос о необходимости усилить в Академии наук изучение русского фольклора и учредить центр по изучению западноевропейских литератур, включая античную. Отсутствие такого центра, писал он, «вредно отражается на комплексе литературных изучений АН». На заседании директората под председательством Луначарского 10 июня 1933 г. вновь обсуждались эти вопросы. Луначарский с сочувствием отнесся к этому предложению и, судя по протокольной записи, сказал: «Уже есть постановление о развертываний отдела западной литературы. Надо сделать какой–то шаг для реализации этого постановления. Подработать на следующей сессии в Группе языков и литератур вопрос о фольклоре в Западном отделе».⁶⁷

Так уже тогда в недрах института возникла мысль о том, что русская литература должна изучаться во взаимосвязи с устным народным творчеством, а также с другими национальными литературами.⁶⁸ В 1936 г. был организован по постановлению Президиума Академии наук сектор западных литератур,⁶⁹ а сектор фольклора был открыт в Пушкинском Доме в 1939 г. Сектор западных литератур просуществовал до 1949 г. Он прекратил существование после того, как Институт мировой литературы им. М. Горького в Москве окреп и расширил свою деятельность. Мысль об изучении взаимосвязей русской и зарубежных литератур продолжала жить и осуществилась лишь в 1957 г., когда был основан сектор по изучению взаимосвязей русской и зарубежных литератур под руководоством члена–корреспондента, а с 1958 г. академика М. П. Алексеева.⁷⁰

6

Существовала переписка между членами дирекции института, сотрудниками института и А. В. Луначарским.⁷¹ Из нее мы узнаем, что институтом было послано письмо Горькому. Оно касалось горьковских материалов, поступивших от В. А. Десницкого и предназначавшихся для сборника. Через своего личного секретаря И. А. Саца Анатолий Васильевич просит Ф. Ф. Канаева задержать письмо к Горькому до разговора с Канаевым, «так как тип издания должен быть уточнен».⁷² Письмо к Горькому все–таки было послано, и в делах ИРЛИ в копии имеется ответ его на имя А. С. Орлова. Судя по ответу писателя, дирекцию ИРЛИ интересовало не только его отношение к публикации горьковских материалов, но и мнение о работе института. В письме из Сорренто от 8 февраля 1933 года Алексей Максимович пишет: «Получив Ваше сообщение о поступивших от В. А. Десницкого документах, касающихся литературной моей деятельности, — спешу сердечно поблагодарить Вас, а также Н. К. Пиксанова и Ф. Канаева за любезное сообщение это.

Сказать что–либо по поводу исследовательской, а также издательской деятельности ИРЛИ — не могу, ибо не знаком с этой деятельностью.

Видел том материалов по Решетникову, но неуверен: имеет ли ИРЛИ отношение к этому изданию. Если эта книга является началом серии подобных ей, то — на мой взгляд — начало неудачное. Взятая фигура недостаточно ярка, да и не симпатичная. Люди, которые лично общались с Решетниковым — Н. Е. Петропавловский, М. Я. Началов — говорили о нем резко отрицательно. У нас совершенно не освещены — кроме Каронина — Помяловский, Кущевский, Левитов, Мамин–Сибиряк, Глеб Успенский, Станюкович, Потапенко, Альбов, Бажин, Вельтман и еще многие другие, не так давно Бонч–Бруевич сообщил мне, что у него в руках 26 ненапечатанных рукописей Лескова и вообще весь архив Н<иколая> С<еменовича>.

Весьма возможно, что я говорю об этом не по тому адресу, куда следовало бы, ибо — повторяю — с деятельностью ИРЛИ не знаком и не знаю, с каких годов институт начинает новую литературу».⁷³

Вникал Анатолий Васильевич в некоторые детали института, которые касались отдельных сотрудников. Он хлопочет о назначении пенсии сотруднику Б. П. Козмину и беспокоится о том, чтобы до получения пенсии тот был обеспечен работой в институте. Рекомендует зачислить в аспирантуру при следующем наборе юного сотрудника института А. Грушкина. «Ввиду его молодости, — говорит он на заседании директората 10 июня 1933 г. — нельзя ли облегчить ему поступление в аспирантуру?».⁷⁴ Когда один из сотрудников был уволен за недисциплинированность, он сообщает через секретаря свое мнение: «А<натолий> В<асильевич> согласен, что в ИРЛИ нужно поддерживать строгую дисциплину, и охотно верит, что Ц. в дисциплинировании нуждается. Все же, по его мнению, выключение из штата — мера неправильная, тем более что дисциплинировать легче именно штатного работника. А<натолий> В<асильевич> просит сообщить ему об урегулировании этого вопроса».⁷⁵

В каждый свой приезд ученый встречался со своими аспирантами. Аспиранты выбрали с его помощью темы для диссертаций, но защищали уже после его смерти. Две диссертации были опубликованы в виде отдельных книг.⁷⁶ Когда автор этих строк колебался в выборе темы для диссертации, он обратился к Анатолию Васильевичу с письмом, на которое получил ответ: «Мой совет относительно Джордж Элиот остается в силе. Всякие работы о Шекспире сейчас интересны. Но все мало–мальски существенное, сказанное Марксом и Энгельсом о Шекспире, сейчас уже подобрано: этого очень немного. Что можно вывести из этих высказываний? Что Маркс чрезвычайно высоко ценил Шекспира, ставил его в самый первый ряд мировых писателей, что он ценил в нем жизненность, полносочность, художественный реализм, считал его гениальным и проницательным знатоком жизни, высокохудожественно выражавшим свои суждения о некоторых господствующих явлениях общества, каковые суждения в нескольких случаях Маркс цитировал. Вы видите, что на всем этом никакого этюда о Шекспире построить нельзя. Если хотите писать о Шекспире — вообще сделайте это, но на тему „Маркс о Шекспире“ можно писать много–много 3–4 странички».⁷⁷

Последняя встреча аспирантов со своим руководителем состоялась в первых числах июня 1933 г.: он пригласил их к себе в гостиницу «Астория», где остановился, и они отчитывались перед ним в своих успехах, выслушивали указания и советы. Это происходило в дружеской, теплой атмосфере. Ему надо было ехать в театр — дело было вечером, — в дверях соседней комнаты номера все время показывались Н. А. Розенель и театральный критик Рафалович, но Анатолий Васильевич так увлекся беседой, что отмахивался рукой и продолжал с увлечением говорить о Гейне, Фрейлиграте и Джордж Элиот. Я. Эйдуку и Г. Юрьеву, работавшим над первыми двумя темами, он очень рекомендовал обратиться к сотруднику Института литературы и искусства Комакадемии Ф. П. Шиллеру, о котором высоко отзывался как о превосходном знатоке германской революционной поэзии и литературных взглядов Маркса и Энгельса. Мне хотелось написать не только о Джордж Элиот, как советовал Анатолий Васильевич, но и о восприятии ее творчества в России. Зашла речь о статье Н. Г. Чернышевского «Шиллер в переводе русских поэтов», в которой тот говорит о значении переводной литературы в развитии художественной мысли и необходимости ее изучения. Луначарский отнесся к этому самым положительным образом.⁷⁸ Диссертация была названа «Джордж Элиот и ее оценка в России».

16 июля 1933 г. А. В. Луначарский уехал за границу на лечение.⁷⁹ Эта поездка оказалась для него последней. Он лечился в Париже и оттуда был направлен на курорт Эвиан. В Эвиане им была продиктована «одна из самых его вдохновенных и глубоких статей — „Гоголиана, или Николай Васильевич готовит макароны“».⁸⁰ В августе Луначарский был назначен послом в Испанию, но до Испании не доехал. 26 декабря 1933 г. в Ментоне ученого настигла смерть.

На другой день печальная весть дошла до Ленинграда. 28 декабря 1933 г. в Пушкинском Доме состоялся траурный вечер, посвященный памяти крупнейшего деятеля филологической науки и выдающегося революционера. На вечере, который был открыт вступительным словом академика А. С. Орлова, член–корреспондент Академии наук Н. К. Пиксанов выступил с докладом на тему «Луначарский как литературовед и критик». Н. К. Пиксанов поделился воспоминаниями о своих встречах с Луначарским, вместе с которым редактировал большую серию «Русские и мировые классики», выходившую в Госиздате с 1926 г. Под редакцией Н. К. Пиксанова вышла первая, прижизненная, библиография работ Луначарского.⁸¹

С воспоминаниями и выражением скорби по поводу невосполнимой утраты выступили И. И. Векслер, Т. К. Ухмылова, Г. Юрьев, Д. П. Якубович, Я. Эйдук и др.

Трудно было представить этого жизнерадостного, общительного и любившего жизнь человека умолкнувшим навсегда. В то мгновение вспомнилось, как в драматической студии при Доме просвещения в Томске под руководством нашего учителя В. В. Зверева в 1922 г. мы разучивали отрывки из пьесы Луначарского «Василиса премудрая», и я, выступая на траурном собрании, прочел наизусть отрывок, запомнившийся на всю жизнь:

Ах, откуда же, откуда золотой мне дождь пролился?

Ах, за что, за что мне сон тот, сон блаженный тот приснился?

Как мне верить? И к виденью можно, можно ль прикоснуться?

Как бы мне от сна такого вдруг с рыданьем не очнуться!

Ой, не смею я касаться, солнцу дня не смею верить,

Счастье дивной бездны чудной оком не рискну измерить!

Недолгое общение с этим замечательным ученым, революционером, талантливым поэтом и прекрасным человеком в самом деле казалось счастливым, но мимолетным видением, с которым мы расставались со слезами на глазах.

Институтом был выпущен специальный номер стенгазеты, посвященный ученому. Академическая газета «За социалистическую науку» поместила некролог и отклики П. Н. Беркова, Н. К. Пиксанова, академика А. Н. Самойловича, Н. К. Крупской и др. Состоялось два общеакадемических вечера, посвященных памяти выдающегося ученого–коммуниста, на которых выступили президент Академии наук А. П. Карпинский, академик А. С. Орлов, член–корреспондент Академии наук Н. К. Пиксанов и др.⁸²

Президент Академии был хорошим другом Пушкинского Дома, посещал заседания, посвященные юбилейным датам корифеев русской литературы, и даже выступал на некоторых заседаниях. Помню его выступление на вечере, посвященном И. С. Тургеневу. Он увлеченно говорил о том, как молодежь того времени, когда он сам был молод, относилась к Тургеневу и как любила его. Сам он был большим поклонником классической русской литературы. Он любил А. В. Луначарского в особенности за то, что тот был страстным пропагандистом и защитником классического наследия в годы революции от посягательств разных псевдореволюционеров в искусстве. Любовь к директору Пушкинского Дома и гордость от сознания того, что такой талантливый и яркий человек возглавлял литературное учреждение Академии наук СССР, проявилась в его глубоко прочувствованном выступлении на траурном митинге в конференц–зале АН СССР, посвященном памяти А. В. Луначарского 29 декабря 1933 г., на котором он председательствовал. На митинге присутствовало более семисот ученых Академии наук. А. П. Карпинский говорил о Луначарском как о человеке огромной культуры и исключительной эрудиции.

Деятельность Луначарского в Пушкинском Доме не была продолжительной. Но личность выдающегося большевика ученого оставила неизгладимый след в жизни ИРЛИ, в сознании трудившихся в нем сотрудников, коммунистов и беспартийных. С ним связаны первые шаги новообразованного высшего литературоведческого учреждения Академии наук. Под его руководством началась борьба за внедрение последовательного марксизма в изучение истории русской литературы. Он был страстным пропагандистом изучения классического наследия в Пушкинском Доме, и с него берет начало поворот к серьезному изучению этого наследия.

Луначарский расширил диапазон деятельности института, включив в нее изучение древнерусской литературы, признал необходимым изучение западных литератур, имея в перспективе исследование их взаимосвязей с русской, а также устного народного творчества, без связи с которым не мыслил изучения литературы.

И самое важное: утверждавшийся А. В. Луначарским «революционный, коммунистический, марксистско–ленинский академизм»,⁸³ сочетающий внимание к фактам и «мелочам» с размахом теоретической мысли, берущий все лучшее от старого академического литературоведения и применяющий ленинский подход к изучению литературных явлений, — вот его самый ценный и жизненный завет Пушкинскому Дому.