А. В. Луначарский в работе над курсом лекций по истории западноевропейской литературной критики

1

Буквально каждое прикосновение к архивам Анатолия Васильевича Луначарского раскрывает новые и новые творческие планы, которые по тем или иным причинам остались незавершенными или вообще не были претворены в жизнь. Его записки — дневниковые и в крохотных блокнотах, которые он всегда носил в кармане, иногда на обратной стороне какой–либо деловой бумаги, обложке книги и так далее, письма к жене — содержат мысли, наброски, иногда отдельные фразы, в которых обозначены идеи, планы. Расшифровать их можно только путем сопоставления, сведения воедино разрозненных фактов, публикаций, исторических и личных событий, переписки. Таковы тезисы для знаменитой речи о Маяковском, доклад о Ф. Мазереле, Р. Роллане и многое другое.

Отсутствие научной летописи, хроники жизни Анатолия Васильевича оставляет так много пробелов даже в перечне того, что им было написано и произнесено, что о регистрации незавершенных планов и говорить нечего. Насыщенность каждодневной работы Анатолия Васильевича, ее бесконечное многообразие, одновременность работы в области политики, литературы, искусства, дипломатии, просвещения, науки, организационной деятельности, — все приводило к тому, что сам он часто не придавал большого значения письменному фиксированию тех или иных своих замыслов. Его «рабочие будни» еще почти не изучены — между тем они могут дать пищу многим исследованиям.

Годы моей работы над частью рукописного наследия Луначарского и непродолжительная работа в двух архивах — Центральном партийном архиве (ЦПА) и Центральном Государственном архиве литературы и искусства (ЦГАЛИ) — позволили сделать два интересных открытия. Первое из них — план книги о В. И. Ленине и второе — план создания курса лекций по истории западноевропейской литературной критики, который должен был лечь в основу монографии. Чтобы воссоздать полную картину того, что должно было содержаться в этой монографии, понадобилось свести воедино строчки из писем к жене (я начинала работу с прочтения писем, так как почерк Анатолия Васильевича настолько неразборчив, что учиться читать его было легче по письмам), записи в дневниках,¹ неотправленное письмо директору Института славянских языков в Париже профессору Андре Мазону, которое было обнаружено мною в Центральном партийном архиве и, наконец, стенограмму вводной лекции студентам литературного факультета МГУ.²

Надо сказать, что речь идет о планах последних лет жизни, когда тяжелая болезнь Анатолия Васильевича не давала ему возможности довести до конца начатое, реализовать глубоко продуманные темы. Интересно, что большинство из них относится именно к 1930 г. Даже сам Анатолий Васильевич, оканчивая 31 декабря дневник этого года, записал: «Итоги года очень хороши».

Некоторые из планов, родившихся в этом году, были продуманы до конца, иные остались незавершенными. Видимо, ему просто не удавалось заняться чем–либо одним. Да и по объективным причинам это было невозможно. Ведь буквально до последних месяцев жизни Анатолий Васильевич работал в сверхнапряженном режиме. Накапливались стенограммы лекций и докладов, которые он читал, некоторые стенограммы, например курс истории русской литературы, были настолько неудовлетворительны, что он считал необходимым их передиктовать заново.³

Возникновение планов, начало работы над ними, а затем переход к другой теме или перерыв, вызванный командировками по Советскому Союзу и за границу, — это был какой–то лавинообразный процесс: чем больше Анатолий Васильевич видел, читал, получал просьб и предложений, чем сильнее чувствовал потребность высказать свое мнение о том или ином явлении, событии, — тем больше накапливалось незавершенных начинаний.

Горький парадокс: он надеялся, что уход с поста наркома просвещения даст ему больше времени для творческой работы. Но уже через полтора года после ухода с этого поста Анатолий Васильевич нес на себе груз трех новых административных постов: председателя Комитета по заведованию учеными и учебными учреждениями ЦИК СССР (Ученого комитета), директора ИРЛИ АН СССР (в Ленинграде) и директора Института литературы и языка Коммунистической академии. Он стал также членом Президиума ЦИК, президиумов обеих академий, в Академии наук председателем секции языка и литературы, кроме того, являлся членом редколлегии БСЭ, издательств «Academia», ЗИФ, ГИХЛ и ряда журналов. Дипломатический пост заместителя главы советской делегации в Комитете по разоружению Лиги Наций тоже отнимал много времени. Не все знают, что почти ежегодно Анатолий Васильевич читал курсы лекций в МГУ и вел семинар в Институте красной профессуры, где заведовал кафедрой литературы.

Московский комитет партии по нескольку раз в месяц направлял его с докладами на разные предприятия Москвы, на собрания партийных активов районных организаций, а Центральный Комитет — с докладами в разные города страны. Так что надежда на «более свободную жизнь» рухнула.

О том, какое значение придавал Анатолий Васильевич этой надежде, подтверждает его письмо жене Наталии Александровне Луначарской, написанное в поезде во время поездки с докладами по Закавказью, в сентябре 1929 г. Письмо большое, 8 страниц. На 6–й — такие чрезвычайно важные строки:

«Сейчас я между Грозным и Баку. Вчера перед лекцией я прочел в здешней местной газете о моем с Бубновым назначениях.

Что сказать тебе об этом?

1. Хорошо, что прямо сообщено публике об удовлетворении моего желания уйти.

2. Хорошо, что отпали мои опасения о загранице. Я даже хотел писать тебе о тех, по–моему, огромных трудностях, в которые при данных условиях нас поставило бы назначение меня полпредом. Но потом решил отложить, пока дело выяснится.

3. Сама по себе работа, по самому существу, мне нравится, а — главное — она оставит мне порядочно времени для научных и литературных занятий (курсив мой. — И. Л.).

<…> 5) Отпала перспектива напряженных переговоров о том, чтобы я остался в НКП. Эти переговоры были бы мне неприятны».

Дата: 15 сентября.

Третий пункт письма сейчас для нас самый важный. События хронологически развивались примерно так. В приписке Анатолий Васильевич упоминает: «Отпуск у меня с сегодняшнего дня, еще ровно месяц». Его он провел в Кисловодске, Гагре и Люстдорфе (район Одессы). Следовательно, возвращение в Москву и начало работы падает на конец октября — начало ноября. Длительных поездок до июля 1930 г., по–видимому, не было.

Даже просмотр «Указателя» его трудов, не говоря уже о дневниках и письмах, дает представление о том, как интенсивно Анатолий Васильевич начал пользоваться обретенным для творчества временем. Для темы нашей публикации «Курс истории западноевропейской литературной критики» наиболее интересен период лета и осени 1930 г.

2

Первое упоминание о намерении прочесть университетский курс по истории литературной критики в Западной Европе встречается в письме к Андре Мазону. Оно не датировано, но, судя по тексту, могло быть написано не ранее января и не позднее марта 1930 г. Об этом свидетельствует и упоминание, что курс должен быть начат «в будущем году», а он читался в марте — апреле 1931 г., и сообщение Андре Мазону о том, что в мае Анатолий Васильевич собирается быть в Париже. Спокойный тон письма заставляет предполагать, что времени до мая оставалось достаточно. Письмо не было отправлено, скорее всего из–за перемены срока поездки за границу. Оно написано на пишущей машинке, подписано Анатолием Васильевичем (в французской транскрипции) без машинописного указания фамилии, на бланке Ученого комитета. Вот это письмо.

«Дорогой мэтр,

Прошу простить меня за то, что беспокою Вас достаточно сложной просьбой, но я не знаю никого, кто мог бы оказать мне эту услугу так, как Вы.

В будущем году я начинаю читать курс истории европейской литературной критики. В течение первого года я предполагаю сосредоточить внимание моей аудитории на истории критики во Франции и Германии.

Что касается до Франции, то я хочу охватить в моем курсе большую эпоху, начиная с «Искусства поэзии» Буало и до начала войны. Так как я собираюсь быть в Париже в мае этого года, я бы хотел уже иметь в своем распоряжении маленькую библиотеку произведений, относящихся к этому вопросу. Кроме того, я прошу Вас, м–ье Мазон, указать мне наиболее важные произведения, касающиеся либо литературной критики целых эпох, либо различных школ и, наконец, монографии о том или ином ученом, таких, например, как Сент–Бев, Ипполит Тэн или Брюнетьер. Я полагаю, что для Вас не составит труда указать мне 25–30 книг этого жанра. Они помогут мне ориентироваться в области, которая мне еще не совсем родственна, до того как я приступлю к более глубокому изучению источников, которые собираюсь найти в Париже.

Заранее бесконечно благодарю Вас, дорогой мэтр, и надеюсь, что Вы не рассердитесь свыше меры и не сочтете мою просьбу чрезмерной.

Примите чувства моего уважения и восхищения.

А. Луначарский».⁴

За границу Анатолий Васильевич выехал 6 июля 1930 г. И именно с этого дня начал вести регулярный дневник, поистине неисчерпаемый источник интереснейшей информации. Дневниковых тетрадей 8. Из них, пожалуй, эта, охватывающая 6 месяцев, одна из самых подробных, щедрых в записях о событиях, настроениях, мыслях и планах. Обидно, что здесь охвачены лишь полгода. Судя по названию «1–ый Рабочий дневник. С 6.VII — 31.XII», Луначарский решил постоянно вести такие «рабочие» дневники, а эта тетрадь предназначалась для текущего года. Она не заполнена до конца, но на 1931 г. взята была другая тетрадь.

Поездка летом 1930 г. включала в себя отпуск, который Анатолий Васильевич и Наталия Александровна провели в Мариенбаде (ныне Марианские Лазни), и научную командировку. Сюда входило участие и доклад на Международном конгрессе философов в Оксфорде, научная работа по нескольким темам, в том числе «О смехе» по заданию АН СССР, подготовка статьи «Критика» для Литературной энциклопедии и курса лекций для МГУ. Уже в Германии Анатолий Васильевич получил задание президиума Комакадемии участвовать в Международном конгрессе по эстетике, который состоялся в Гамбурге в октябре. Таким образом, он пробыл за границей с 6 июля по 20 октября, посетив Германию, Чехословакию, Англию и Францию.

Первое упоминание о работе над курсом в дневнике — запись от 11 июля, сделанная в Берлине, где Луначарский останавливался на неделю по пути в Мариенбад.

«11/VII» (Сбоку страницы, большими буквами написано: «Абрис плана работы»):

«Составил список книг по 1 (первой. — И. Л.) теме, которые закажу к выписке в Мариенбад. Их надо будет прочесть все. Останутся 4 тома Флейгеля <?>, кот<орыми> надо будет пользоваться уже в Р<оссии> как справочником. Его я куплю при обратном проезде.

Кроме того надо будет просмотреть в Гейд<ельберге>: 1) некоторые, уже указанные М<азоном>⁵ журн<альные> статьи, диссертации и т. п. 2) Справ<иться>, нет ли чего–нибудь совсем нового о смехе у психол<огов>, физиолог<ов> или психиатров. Так будет в главном кончена работа для Ак<адемии> Н<аук>. Всю главную работу по 2 (второй. — И. Л.) теме перекладываю на Гейд<ельберг>, где буду работать (особенно без Наташи) взасос, по 4–5 часов, конечно, все–таки не больше. Начну с обследов<а–ния> „пыли“ в Гейдельбер<гской> библиотеке.

Устан<овить>: 1) Общ<ую> теорию литер<атурной> критики (это надо написать для себя); 2) Общ<ую> ее социолог<ию> и соот<ветствующий> истор<ический> абрис для Л<итературной> э<нциклопедии>; 3) первых 4–5 лекций (из расчета курса в 15–16 лекций). Общий план устан<овить> надо на все, но в самых общих чертах. Довольно широкий список литературы на 4–х языках тоже нужен».

В Мариенбаде Луначарские жили в отеле «Веймар». Анатолий Васильевич лечился, много гулял и не бросал работы. Начал он, как явствует из дневника, с книги Альфреда Клейнберга «Немецкое литературное творчество». В статье «Критика» («Литературная энциклопедия») Луначарский пишет о том, что в книге Клейнберга «рядом с многочисленными недостатками имеются и поучительные страницы».⁶

«29.VII. … Клейнберг дает много. И ошибки поуч<ительны>. Не забыть интер<есной> мысли сопоставить психолог<ическую> интер<претацию> раб<оты> Гете и Дост<оевского> и их Entsagung. Как ни странно, между Гете и Д<остоевским> больше общего, чем думают. …Перевел Гессе, кот<орый> мне понравился».⁷

«15.VIII. Начал Эрмат<ингера> и именно очерк ист<ории>…⁸ Ист<ория> лит<ературы> Фр. Шульца, в которой оказалась масса вещей».

Следующая запись сделана в Берлине 29.VIII, уже по дороге в Англию:

«С удовольст<вием> прочел ст<атью> Надлера. Много нужного для введ<ения> в мой курс».

Далее была поездка в Оксфорд через Париж, откуда Анатолий Васильевич летел самолетом 1 сентября.

«I.IX. Великолеп<ный> день. Летел аэропланом на Лондон. Чудно хорошо. Товарищески принял Богомолов с др<угими> тов<арищами>. Отличный переезд на автомобиле посольства в Оксфорд».

В Англии он пробыл до 12 сентября 1930 г., отложив на день отъезд из–за «прелестного завтрака» с Гербертом Уэллсом у него дома. До 19 сентября Луначарский оставался в Париже, а затем уехал в Берлин, а не в Гейдельберг, как, судя по записям, собирался. Я рассказываю об этом, так как двухнедельная разлука с Наталией Александровной, которая оставалась в Париже, обогатила нас поразительно интересными письмами к ней. В них есть два упоминания о работе над курсом по истории западноевропейской литературной критики.⁹

Но, конечно, главное — дневник. Для стиля работы Анатолия Васильевича особенно характерно чрезвычайно глубокое, тщательное обдумывание темы, четкий и емкий план. Это отлично видно при сопоставлении опубликованных статей с теми планами, которые были записаны Анатолием Васильевичем в дневниках или блокнотах. Он не только составлял список книг или статей, которые собирался прочесть, но и подсчитывал необходимое для этого время, обладая даром необыкновенно точного расчета своих возможностей чтения и конспектирования. Нельзя себе представить, чтобы статья «Критика» и курс лекций не имели более обширных планов–конспектов, но они пока не обнаружены.¹⁰ Тем большее значение приобретает первичный план, записанный в дневнике.

Целеустремленная работа началась уже по дороге в Берлин. Одной из удивительных особенностей Анатолия Васильевича была способность сосредоточенно работать в любых условиях: в поезде, на вокзале, в кафе, во время заседания… Обдумывать предстоящую работу он особенно любил во время прогулок. Итак, первая запись на вокзале во Франкфурте:

«20.IX <…> В дороге хочу наметить то, самое необходимое, что непременно надо проделать в Берлине.

По теме А

Общее. 1) Проработать (в самой библиотеке) библиографию по истории критики по энцикл<опедическим> словарям, — библиографический перечень которых у меня есть.

2. Определение крит<ики> Брюнетьером (дома) и словари.

Подытожить это: а) как сумм<арную> ст<атью> о критике (?Л — П?),¹¹ в) как первую лекцию.

К истории крит<ики>. Начало до Аристотеля (купить «Поэтику» в новом немецком) изд<ании>. По источн<икам> — Плутарх, Алекс<андрийская эпохах Среднев<ековые> схоласты в этой области. Возрожд<ение>. Отсюда 2 (по–видимому, вторая тема. — И. Л.) и + Брюнетьер — Эрматингер. 3 часть ст<атьи> для ЛиЭ.

вторая лекция

Брюнетьер — Скюдери — Буало.

третья лекция

Брюнетьер с Фаге.¹² XVIII век (купить)

Дидро. Лупп<ол?> просм<отреть> Руссо по Котеню <?>

Дальше (скорее в Женеве)

Баумгартен, Готтшед, Бодмер ¹³ (Клейнберг и Видмор), Лессинг, Кант, Шиллер, Гердер, Гете.

Романтики: Фр<ерон> и С<ент>–Бев.

Романт<изм> нем<ецкий> вокруг Шеллинга. Гегелианство. Позитивист Тэн, Эрм<атингер> <1–я статья>.

Англия до Карлейля и др<угие> стр<аны>.

Послетэн<овская> кр<итика> во Франции и т. д.

Об этом будет время подумать, если понадобится.

Зайти в изд<ательство> Маркса — Энгельса и взять там мои книги по теме В.

Сегодня же вечером по приезде в Танек (название санатория в Вандзее, под Берлином, где жил Луначарский. — И. Л.) хочу сделать вот что: а) разложиться, Ь) написать план статьи о съезде для «Известий», с) расположить книги для чтения по А/В (Включительно).

21.IX <…> Сегодня буду много чит<ать> Брюнетьера. Надо за сег<одняшний> день проч<есть> все <…>

Для ист<ории> критики в самом общем очерке (для Л. Э.) уже ясно, что можно пол<ожить> Бр<юнетьера> в основу, но сильно перераб<отать>. Я, конечно, в силах изложить все это крепче, стройнее и по–марксистски. Как допол<нение> ист<ории> для Гер–м<ании> сов<ременной>, дать мал<енькую> справку у Widmor'a и ст<атью> Шульца. Для Ит<алии> и Англ<ии> м<может> б<ыть> спр<авиться> в б<ританской?> Энцикл<опедии>. Вероятно можно будет написать черновик этой ст<атьи> еще здесь.

Что кас<ается> теорет<ической> части б<ольше> для себя и св<оего> предисл<овия> — 1 (первой. — И. Л.) лекции — чем для Энц<иклопедии>, то Брюн<етьер> предст<авляет> очень богат<ый> мат<ериал> — дает очень важные линии дальн<ейшей> мысли.

Я рад, что сегодня кончил эту часть работы. Кончил и все ост<альное>, намеченное <…> Ложусь в постель. Пока не засну, почитаю Брюн<етьера> о Фенелоне. Вроде беллетристики».

Следующий день был посвящен деловым встречам с М. М. Литвиновым, Н. Н. Крестинским (в то время советским послом в Германии) и с М. Н. Покровским, президентом Коммунистической Академии, давним другом и многолетним заместителем по Наркомпросу. Затем помешали бессонница и недомогание. Анатолий Васильевич не поехал в библиотеку, он жил в пансионе санаторного типа около Вандзее, в пригороде Берлина. «Досадный перерыв в работе», — записывает он 23 сентября. «Читал в постели Буало и речи Гебгарта о Спинозе». 24 сентября утром:

«Сейчас еду в библиотеку и поработаю там решительно. Установ<лю> биографию (по–видимому, библиографию. — И. Л.) и почитаю au fond <…>»

Вторая запись уже вечером, по возвращении:

«День вышел довольно удачн<ым> <…> а главное необыкновенно хорошо работал в библиотеке. Даже домой в В<андзее> не возвращался до ужина <…> Завтра с утра просм<отрю> некоторые мелочи и окон<чательные> выводы из сегодняшней раб<оты> в биб–л<иотеке>. Дело я очень подвинул. Поздно лег, мало спал. Но думаю здорово поработать».

В письме Наталье Александровне, написанном, судя по совпадающим фактам, в тот же вечер (письмо без даты), Анатолий Васильевич писал:

«Работал изумительно продуктивно и с удовольствием.

У меня, как ты знаешь, есть намеченный минимум работы по курсу, без которого прямо хоть не являйся в Москву. Ну, так он почти кончен! Осталось не более как на 2–3 дня работы, конечно, интенсивной. Это не значит, что я не был бы рад осуществлению Гамбургского плана и возможности пойти дальше минимума!».

В дневнике:

«27.IX. Работал в библиотеке превосходно. Сегодня буду отдыхать, читать „разное“. Если хорошо высплюсь до вечера, то и Аристотеля <…>

28.IX. Читал с восхищ<ением> „Поэтику“ Арист<отеля> утром и вечером. Еще буду читать в постели и м<ожет> б<ыть> прочту до конца. Кр<оме> того не без интереса читаю книгу (новую) о Рабле. (В виде отдыха).

29.IX. Весь план работы составил. При напр<яженной> работе можно все блестяще кончить к 3. Х. Хорошо работал <…> Командировка в Гамбург <…> Кончил Аристотеля.

30.IX. Запись отчетных работ немного откладываю. Это ничего: ведь я во всяком случае имею перед собой еще 6 дней. При том же кое–что можно сработать и в Гамбурге. Да, я уверен, что мы теперь сумеем дня 3 пробыть в Берлине и после Гамбурга т<ак>, что все будет готово, то есть полная запись для Л. Э. и план для 3 (трех. — И. Л.) лекций. К тому же богатейший материал для всего остального курса. Точно же его план мною твердо установлен. Убежден, что перв<ые> 3 лекции будут на славу.

2. Х. С утра написал знач<ительную> часть ст<атьи> для Л. Э. и 1 лекцию. Хорошо читал в библиотеке. Кончаю справку по франц<узам>. Юм. Очень инт<ересно>. Хочу написать отд<ельный> этюд.

3. Х. Хорошо работал в библиотеке».

С 6 по 10 октября Анатолий Васильевич был в Гамбурге, а затем до 20–го в Берлине. В Москву Луначарские вернулись 22, а уже 1 ноября Анатолий Васильевич выехал в Женеву.

25 октября он записывает

«Работал над „Критикой“. Нездоров,

26. Х. Продолжаю раб<отать>. Рука болит.

27. Х. Зас<едание> у М<аксима> М<аксимовича> (М. М. Литвинова. — И. Л.). Работу сдал».

В отъезде Анатолий Васильевич был полтора месяца: с 1 ноября до 15 декабря. Несмотря на напряженную сессию — это была 7–я сессия Подготовительной комиссии к конференции по разоружению, когда шли бесконечные словесные баталии в комиссиях, а вечерами приходилось бывать на дипломатических обедах и приемах — Анатолий Васильевич много работал. О работе сессии он писал репортажи для «Вечерней Москвы», написал скетч «Звезда в конюшне», читал книги по истории и теории литературы, беллетристику. «Подвел итоги и записал в дневнике».¹⁴

«4.XII …Кончил S. Beuve <Сент–Бева> т<ом> III. Читал не все. Многое имеет для меня второстепенное значение. То, что прочел — интер<есно>, но больше разницей с моими суждениями, чем сходными или обогащ<ающими> чертами. Хоть я не поклонник ни Дюмулэна, ни Кондорсе, но статьи о них мещанские и контрреволюционные в худшем смысле. Дидро оценен высоко, но недостаточно, оговорки от заурядного человека и т. п. Прочел также об Экхарте и Таулере. Ожидал большего. Фенелон пока что меня возмущает поповством, посредственностью, христианским смирением. Если будет так дальше — брошу читать. Большое разочарование пока что.

Смиренно постулат святыни брать в былом — Обретшим в божестве забвение и покой. Мы тоже чувствуем себя лишь частью в целом, Но полны гордостью и творческой <?> тоской. Вы белы, блеклы, вялы, безучастны, Мы крепки, властны, мы — пурпурно–красны И все же мы <нрзбр>, мы люди общей воли, Мы служим, строим, любим света поле Великое поле сил материи: как мать. Она рождает нас, ведет, чтоб превращать Себя и нас в порыве страстном выше, — Мы в ней, и в нас она горит, звучит и дышит.

Получил очень милое письмо от Р<омен> Р<оллана>. Отвечу ему».

Стихотворный экспромт, как выражение взволновавших его чувств и мыслей, очень характерен для дневников Анатолия Васильевича. Подобные экспромты перемежают очень многие записи. Он не возвращался к ним, не шлифовал их. Они заменяли обычные записи, вернее дополняли, служили эмоциональной «отдушиной»…

Других интересных записей, относящихся к истории литературы и критики, в этой тетради нет.

В Москву Анатолий Васильевич вернулся 15 декабря, 19–го уже был в Ленинграде, где сделал два доклада, беседовал со своими четырьмя аспирантами, встречался со многими людьми. Уже 20–го вернулся в Москву:

«Поезд сильно опоздал. Прямо с вокзала поехал в ЦИК и там дорабатывал совершенно было испорченную стеногр<афисткой> работу по Достоевск<ому>. Только потом отправился домой».

24.XII. Был на службе. Прочел 1–й том Гете. Ст<атью> Габричевского. Хорошо. Веч<ером> выступал у Тормозовщиков (видимо, на Тормозном заводе. — И. Л.). Гости. Нейгауз прекр<асно> играл Шумана и Шопена. Б<орис> П<астернак> читал стихи».¹⁵

Дальше, вплоть до первой лекции, нет ни одной записи о подготовке. Бесконечные заседания, выступления по радио — целая серия, — доклады, написано несколько больших статей, встречи с писателями…

29 марта,¹⁶ несмотря на болезнь, Луначарский читает студентам первую лекцию по истории критики. Я не считаю целесообразным в настоящее время публиковать ее стенограмму целиком. Надо попытаться разыскать стенограмму двух последующих лекций, чтобы опубликовать их все вместе. Поэтому сейчас я предлагаю вниманию читателей лишь отрывок из вступления к курсу, которым начинается первая лекция, и фрагмент последней части.

«Товарищи, в прошлом году от имени I МГУ ко мне обратились с просьбой прочесть для студентов, изучающих литературу, курс всеобщей истории западноевропейской критики. Я довольно хорошо знаком с западной литературой — история художественной литературы моя специальность — и, стало быть, имею представление о крупных критиках и об отдельных эпохах критики, которая теснейшим способом связана с литературой вообще. Поэтому я взялся этот курс прочесть. Но во время моей поездки в Европу я в течение трех месяцев внимательно и усердно знакомился с тем, что имеется по этому вопросу в мировой литературе. И только тогда я постепенно понял всю меру моей самонадеянности.

Систематического курса по истории мировой литературной критики нигде, никогда и никто не читал. Ни в одном университете. Нет не только ни одного учебника по этому предмету, но и ни одной книги — во всей мировой литературе. Есть, правда, одна английская книга, но она доведена лишь до середины XVIII века. Как это ни удивительно, даже хороших книг, которые служили бы очерком истории критики одной страны, тоже нет, — ну, скажем, такой, как та, которую мы вместе с тов. <Лебедевым>–Полянским издаем, два тома вышли, третий готовится, это — „История русской критики“, изложенная с марксистской точки зрения.¹⁷ Таких книг ни для Франции, ни для Англии, ни даже для Германии нет.

В энциклопедических словарях, которых я просмотрел огромное число на всех доступных языках, статьи, посвященные критике, суммарны, сбивчивы, устарели, ни одна из них не удовлетворяет научным требованиям. Лучшая из них известная работа Брюнетьера, на которую у нас часто ссылаются и которая считается своего рода классическим определением и очерком истории критики. В сущности это и есть очерк истории французской критики, но написана она, как никак, в 70–ые годы прошлого века.

В нашей Литературной энциклопедии будет статья „Критика“, но эта статья написана мною, за исключением части, посвященной русской критике, которая написана т. Полянским. С помощью редакционного аппарата энциклопедии я собрал библиографию по всем вопросам: указания по теории критики, объяснения, что же такое в сущности есть критика и т. п., но синтетических статей и тем более трудов, в которых есть очерк хотя бы отдельных больших кусков истории, почти нет.

Разумеется, что чрезвычайно приохочивает к работе, тут нужно проделать еще колоссальную работу. Предстоит изучить критику как таковую, критику различных эпох, — надо заниматься непосредственно, так сказать, вспашкой совершенно неразработанной целины. Это необычайно заманчиво само по себе и тем больше, что мы — вообще все марксисты — работу по литературоведению должны проделать вновь, и там, где до нас и крупные буржуазные школы ничего не дали, там, конечно, особенно увлекательно поработать и создать новое. Если мне удастся, если у меня хватит сил и времени, то я с удовольствием напишу книгу по истории критики мировой литературы и думаю, что такую книгу переведут и на другие языки, потому что ее отсутствие — пробел, бросающийся в глаза.

Когда я говорил с различными представителями литературоведческой науки в Германии, Франции, Англии, они сами поражались, разводили руками: „Как так? Нет?“ — и признавали: „Нет ничего“ — и сами не могли понять. Это большой пробел в литературоведении; очень хорошо, если марксисты его заполнят.

Конечно, такой работы, которая требует лет и лет, я проделать там не мог, но, памятуя свое обещание, работая с большим напряжением, приготовил для вас курс приблизительно 10–12 лекций.

Приступая к нему, я хотел предварить вас, что это будет курс в известной степени первоначальный, пионерский, прокладывающий пути. Я еще не могу ручаться за солидность всех моих выводов. Ведь нам, марксистам–ленинцам, приходится, преподавая вам — или даже, скажем, преподавая в школе–семилетке, — в то же время строить науку. И поэтому каждому из нас приходится, преподавая, говорить: „Мы вместе с вами работаем и вместе с вами строим здание, а не вводим вас в готовое здание, где мы учились и выучились. Мы его строим этаж за этажом и на них входим, — а что еще не все там будет в порядке, этого бояться нечего“.

Я предполагаю, что весь предварительный вводный курс, который я вам прочту, в переводе на язык печати будет объемом равен тому в 300–350 страниц. Это уже было кое–что. Но и этого мне не удалось выполнить, потому что моя последующая командировка за границу дипломатического характера и моя работа, связанная с Ученым Комитетом и Академией, где я работаю, не дали мне возможности и это выполнить. Мы, договариваясь с вашими представителями, решили хотя бы в нескольких лекциях и в семинарском порядке познакомиться главным образом с современным состоянием критики.

Почти во всех странах, где есть литература, были великие критики, имена которых произносятся с таким же благоговением, как у нас имена Белинского и Чернышевского. Но сейчас их нет. Критики в настоящее время — это эпигоны, которые ни новизной идей не отличаются, ни настолько же крупной индивидуальностью. В последующих лекциях я остановлюсь на некоторых, наиболее значительных величинах. Я постараюсь дать определение самого понятия критики, сказать о разделении ее на главнейшие роды, как они исторически сложились. В соответствии с этим придется давать суммарный очерк всей истории, ее важнейших моментов и остановиться на том, как мы смотрим на пролетарскую критику и ее задачи.

Следующую лекцию я думаю посвятить современной французской критике. Должен сказать к чести французов, что у них некоторые попытки поставить проблемы критики во весь рост существуют и есть современные теоретики, которые вопросами критики занимались довольно интересно. К этому я прибавлю итальянца Бенедетто Кроче — самого крупного в современной Европе теоретика литературы и критики.

Третья лекция будет посвящена современной критике в Германии, ее важнейшим представителям, современному германскому литературоведению, а также отчасти проблематике критики, как она ставится немцами.

Если у вас останется еще время, мы, может быть в монографическом порядке, остановимся на том или другом из великих критиков прошлого, или на той или другой поучительной эпохе в развитии критики и постараемся разобраться, пользуясь социологическим анализом, в той или другой большой критической величине.

Вот что можно будет сделать в этом году. Если будущий год будет спокойней в смысле требований, которые предъявляет моя служба, то в будущем году удастся этот предварительный курс, в 10–12 лекций, прочесть».¹⁸

3

После этого вступления Анатолий Васильевич, принимая во внимание невысокую подготовленность студенческой аудитории, популярно, в очень доходчивой форме, изложил основные положения, необходимые для того, чтобы дать слушателям представление о зарождении критического мышления. Он начал с примитивной ступени человеческого общежития, дал абрис исторического развития критического мышления в связи с усложнением форм общественного сознания, усилением их социальной дифференциации и внутренней противоречивости.

На примере греческой культуры — Сократ и софисты в свете противоречий разлагающегося полиса — Луначарский показал социально–идеологический смысл античной философии, искусства, эстетических идей. Затем он рассказал об антиклерикальной борьбе буржуазии — политической и в области культуры — в эпоху Ренессанса и философов Просвещения, вплоть до революций XVII–XIX вв. Анатолий Васильевич раскрывал, с одной стороны, великое значение критики — философской, политической, художественной, этической, критического мышления в широком понимании — в прогрессивных критических движениях, одновременно давая представление о противоречивом и классово ограниченном характере этого процесса.

В общих чертах коснулся он дифференциации, приведшей к выделению среди других искусств художественной литературы, возрастающей идеологической роли литературы и литературной критики — особенно в России XIX в. Он подчеркнул особое значение литературной критики как самостоятельного вида деятельности, несмотря на ее зависимость от литературы, создаваемой писателями–художниками. В качестве примера были приведены статьи Добролюбова о драматургии Островского.

Иногда, в некоторых отношениях, — говорил Луначарский, — литература отстает от хода общественного развития, иногда и в некоторых, порой очень важных отношениях как бы опережает его, вскрывая еще не осознанные обществом возможности. Долгое время критический анализ искусства был предметом философии и споров между самими художниками. Остановившись на историческом факте появления в литературе (искусстве вообще) отдельных лиц, а позднее относительно многочисленных групп писателей, посвятивших себя профессии критиков, Анатолий Васильевич перешел к вопросу о роли критики в советском обществе.

Решительно отвергая мнение тех авторов, которые утверждают, что пролетариат, даже взяв государственную власть, не может создавать новую литературу, как класс культурно отсталый, Анатолий Васильевич обращал внимание своих слушателей на то, что факт культурной отсталости не только пролетариата, но и всех трудовых классов в капиталистическом обществе повышает роль критики в общем процессе культурного, в частности художественного, творчества.

Заканчивая лекцию, Луначарский говорил:

«Когда появляются писатели, это уже значит, что появляются попытки известного общественного класса художественно познать действительность, художественно воздействовать на общество и на себя. Читатель читает и критикует; если читатели совсем не критикуют, берут все на веру, то это означает, что в их среде критика не проснулась вообще. Если начинают размышлять, то это — нарождается критика, но сперва рассеянная, не определившаяся. Когда же из мира читателей выходят истолкователи, которые помогают публике значение и смысл литературы воспринять, — то это уже появление профессиональной критики.

Профессиональная литературная критика — это такие группы лиц, которые выделяются различными классами как пришедшие к большей или меньшей степени сознательности. Они помогают разбираться в художественных произведениях, творимых художниками их и всех других классов в настоящее и прошлое время.

Когда такой молодой, могучий и вместе с тем довольно неискушенный в культуре класс, как пролетариат, которому трудно было приобретать образование, выступает на историческую арену, как самостоятельная, притом решающая сила, критика ему, разумеется, необходима. <…> Когда буржуазия выступила на открытую борьбу с феодализмом, она выдвигала критиков. И у нас они есть. Среди них, как вы знаете, существуют разногласия относительно того, что такое пролетарская литература, что такое «пролетарский литературный стиль», надо ли учиться у классиков или нельзя у них учиться, кто такой пролетарский, крестьянский и т. д. писатель, есть ли особый творческий метод, свойственный пролетарскому писателю и какой основной принцип его определяет. Иногда мы зауживаем наши перспективы, и это, конечно, плохо. Несмотря на то что ЦК ¹⁹ в широком своем понимании вещей сказал, что нельзя искать в искусстве какой–нибудь один стиль, нельзя выдвигать методологическое правоверие, нужно разрабатывать каждый род, нужно искать, мы не всегда умеем следовать этим советам, мы довольно нетерпимы в своей борьбе, боимся сделать какие–нибудь ошибки.

Скажем, Безыменский и критики его литературной группы Горбачев и Беспалов ²⁰ полагают, что психологический реализм может затянуть в мещанство, и они начинают чрезвычайно остро, опасаясь, как бы не отравилась молодая пролетарская общественность, нападать на психологов–реалистов. С другой стороны, защитникам психологической литературы, отстаивающим реализм, кажется, что для того, чтобы выдвинуть нового героя, его нужно сделать живым, чтобы чувствовалась реальная личность, а не схематический контур или схематическая фигура, которая обозначает лишь некоторый лозунг или принцип, а не дает настоящей действительности.

В своей исключительности, конечно, ни те ни другие неправы. И в области психологического реализма, и в области схематизирующего искусства можно великолепно работать и добиваться великолепных результатов <…>

Когда критика усвоит все методы, все те формы, которыми литература может воздействовать, то я думаю, их окажется у нас больше, чем было в буржуазной литературе. Но их нужно проверить, их нужно постепенно вырабатывать <…>

Надо постоянно иметь в виду практику писателей. Ведь критика слушают тогда, когда он истолковывает то, что уже сделал писатель. У нас иногда критик настолько обгоняет в этом смысле писателя, что кажется, будто критик где–то плывет в безвоздушном пространстве, а писатель за ним не поспевает. Происходит это потому, что ни тот ни другой не поспевают за бурными переменами в жизни.

Но это почти всегда бывает так, что искусство отстает от жизни; прежде думали даже, что это закон. Гегель говорил, что сова мудрости вылетает под вечер, когда день кончился. Мы в это не верим, мы считаем, что искусство может верно изображать современные события, — но ясно, что это не легко.

Факт тот, что задача нашей литературной критики, пролетарской критики, будет заключаться в том, чтобы выработать теорию нашей литературы, чтобы разобраться в материалах нашей литературы и чтобы освободиться от примесей, чуждых развитию нашей литературы <…>

Теперь я скажу несколько слов о том, какие существуют роды критики, в каких разновидностях она проявлялась в истории, и этим я свою сегодняшнюю лекцию закончу <…>

Существовала в прошлые эпохи и сейчас существует догматическая или метафизическая критика. Метафизическая критика заключается в том, что нормой или критерием может быть лишь то, что установлено теми мерилами, которые считаются данными богом или существующими сами по себе, вне творчества человека, как внемировые.

Красота? — Нельзя даже обсуждать, что такое красота, говорят догматики; это чувство нужно носить в себе, и тот, кто его носит, тот знает, что красиво и что нет. Тут два подхода, можно сказать: религиозный, когда самый критерий для искусства берется у жрецов, берется прямо из религиозных предписаний, и подход Методологический — когда пробуждается буржуазная мысль, но свои идеалы принимает за общие идеи, общие принципы, существующие вне времени и пространства, то есть признавая их также за вечные идеи.

В ту пору, когда в античной Греции жрец диктовал скульптору или составителю гимнов свои условия, он считался с тем, чтобы все в основном было похоже на то, что делалось раньше. Принято такого–то бога изображать так–то — так и изображать; если ты изобразишь иначе, жрец будет тебя критиковать, и может быть даже весьма скверно — закритикует не только произведение, а еще и самого мастера. А, например, в период афинской республики, у представляющего аристократический полюс Платона, вы этого не найдете, но и он считает, что, творя красивое, художник уловит красоту, когда он в мистическом озарении отразит вечную идею. Если, например, на вечную идею человека, который прекрасен, идею божественно великую и бессмертную, какой–нибудь человек похож, мы называем его красивым. Если художник захочет сделать человека из камня, он может его сделать более красивым, чем людей, каких мы видим. Пропорциональнее телом, красивее чертами лица, спокойным выражением лица. Как Фидий этого добивался? Он достиг этого благодаря тому, что в творческом вещем сне поднимался к первоидее. Это есть критерий приближения к вечной идее.

И вплоть до Гегеля все будут говорить, что Фидий является величайшим изобразителем людей, потому что он изображал не единичных людей, а идею человека в его прекрасном первообразе.

Мы знаем, что идеального прекрасного первообраза, как извечно данной идеи, нет. Художник, который идеализирует действительность, вовсе не видит идеала в вещем сне, изображает не идеи, которые существуют в бесконечности, он ищет наиболее совершенный образ того, чего он хотел бы в жизни.

Для нас догматический метод критики не годится. Мы не признаем никаких потусторонних, предвечноустановленных норм. Догматическую критику в наше время могут проявлять лишь критики, мышление которых ограничено мировоззрением уходящих в прошлое классов. Они стараются увековечивать установленные нормы, стараются сопротивляться культуре класса, который движется вперед и при этом склоняются к мистицизму.

Но особенно присуща художественной критике, отражающей общий упадок, импрессионистская критика, вкусовая. Такой критик говорит: я скажу о таком–то романе, о такой–то симфонии, хороши ли они, я вам объясню, почему они нравятся или почему не нравятся. Он не скажет: «я докажу». Он говорит: «о вкусах не спорят, я хочу лишь рассказать о своем впечатлении хорошими, изящными словами, так, чтобы и тебе понравилось то, что мне».

Отказываясь от разумных доказательств, импрессионист как будто противостоит критику–догматику. Но на самом деле это, конечно, всего лишь размельченная, распыленная догматика, потому что в конце концов во что она упирается? — В то, что не поддается дальнейшему суждению. «Мне нравится», «это мой вкус». Что это? Вместо общей идеи получается настроение самого критика, заключающее в себе маленькую идею. Правда, он может сказать «вчера мне нравилось, сегодня не нравится, а завтра, может быть, будет нравиться, потому что я себя никакими нормами не сковываю». Но в каждый данный момент, какой бы он ни был краткий, его оценка упирается в какой–то, не поддающийся суждению акт своенравия. И если к нему, критику, подойдет трудовой человек и скажет: «Нет, мне интересно не то, нравится ли тебе эта книга, а интересно, что она содержит в себе, полезна ли эта книга, кому она нужна, какую она представляет собою ценность», критик–импрессионист скажет: «Не тащи меня вниз, вопросы базарные меня не интересуют, меня интересует вещь только тем, нравится она или нет», — может быть, не ему одному, но некоторому кругу, так же, с тех же позиций ценящей искусство публике.

Третья форма критики, о которой я сегодня скажу, — это просветительная критика, критика искусства методом рационализма. В этой области буржуазная эпоха провела гигантскую работу, в частности критика литературная. Буржуазная критика в ее лучшие времена расценивала произведения искусства с точки зрения их правдивости и, разумеется, с точки зрения их воспитательного значения. В этом смысле критика, истоки которой в эпохе Просвещения, была утилитарной. Она признавала, что литература должна служить обществу, правдиво изображая его жизнь.

От этой точки зрения буржуазия позднее отходит. Если буржуазия, превратившаяся в чужеядное существо, станет судить с точки зрения полезности, то с точки зрения полезности чьей?

Буржуазный класс, когда вел за собой массы, когда говорил, что нужно опрокинуть помещичий и поповский классы, то он говорил это от имени всего «третьего сословия». А сейчас он не может говорить от имени всего общества потому, что он знает, что то, что полезно ей, буржуазии, плохо для всех, и особенно для пролетария. Пролетарский класс имеет интересы, совпадающие с интересами всех трудовых классов, но противоположные интересам капитализма <…> Плеханов прав, что каждый буржуазный критик, стараясь доказать, что что–нибудь ценно, потому что это благо для буржуазии, объективно пытается поддерживать буржуазный строй и оказывается в фальшивом положении. Слишком много доказательств накопилось, что современный буржуазный строй враждебен обществу, что его нужно опрокинуть, и кто за него цепляется, упадет вместе с ним.

Вот почему сейчас рационалистическая критика брошена буржуазией. А мы пользуемся этой формой критики лишь в некоторой мере, включая ее в критику историческую. И это — четвертая полоса критики, критики исторической с научной точки зрения.

Тенденция к научной обоснованности была присуща и критике буржуазной в период позитивистских попыток научного построения учения о мире. Крупнейший французский критик этого времени Ипполит Тэн ставил себе цель от просветительской критики перейти к научной, то есть проводить генетический метод, выясняя связь искусства с действительностью. Он пошел далеко вперед от догматики и вкусовых суждений. Он доказал, что всякое искусство определяется обществом, в котором оно вырастает. Однако чем же определяется само это общество? Тэн отвечает: расой, к которой принадлежит данный народ, природой, которая его окружает, и так называемым моментом — то есть историческими обстоятельствами.

Критики этих положений Тэна показали, что не этими факторами определяется искусство. Что касается «момента», то он остается в концепции Тэна неразгаданным; сам момент подвижен, а что им движет — этого Тэн не мог сказать.

Мы тоже ставим развитие искусства, его содержание и стиль в зависимость от «момента». Но наше понимание исторического момента опирается на закономерности социального развития, основанного на развитии классовой борьбы, определенной экономической базы. Наша историческая критика — критика марксистская, то есть подлинно историческая.

На этом я сегодня закончу, ограничась указанием, что мы, обладая методом марксистского понимания истории, как пролетарские критики, марксистские критики, не должны останавливаться на выяснении причин, породивших или порождающих то или иное искусство. Мы не можем ограничить свои задачи генетическим анализом.

Плеханов очень строго осуждал своего великого предшественника Чернышевского за то, что у него была наклонность рассуждать о том, как должен писать писатель, что полезно или вредно в литературе. Плеханов считал, что настоящая критика не должна так ставить вопрос, но это было у Плеханова заблуждением. Для своего времени он был более прав, так как в то время, когда он писал, на первом плане и почти исключительно он мог заниматься лишь исследованием, подготовляя пролетариат к будущим действиям. Но сейчас ограничиваться указанием, что от чего произошло — это слишком мало.

Коммунистическая партия и Советская власть — это гигантская, разумная и организованная сила, которая не только должна знать, почему мир такой, а не иной, но должна знать и о том, как переделать мир. Этого, конечно, тогда Плеханов не предвидел. При нем эта активная критика была в известной степени в загоне.

Исторически неизбежно и закономерно, что литературная критика становится творческой, революционной общественной силой после Октября. Исторический момент придает нашей политике, всей нашей культуре колоссальный волевой характер, делает каждого из нас активным участником судеб человечества. Это раскрывает перед нашим искусством и нашей критикой гигантские перспективы, которые мы пока еще только начали нащупывать, потому что сами мы находимся в периоде более или менее детского развития.

На этом я закончу. Следующую лекцию я посвящу современной французской критике, ее проблематике и изложению учения Бенедетто Кроче. Лекция состоится в этой же аудитории в 12 часов 8–го апреля».²¹

4

Читатели этой публикации несомненно обратят внимание на то, что по способу изложения первая, вводная лекция А. В. Луначарского к курсу по истории западноевропейской литературной критики может быть сближена с первой вводной лекцией к курсу по «Истории западноевропейских литератур в их основных моментах». Это был курс, прочитанный в 1923/24 г. для слушателей Коммунистического университета им. Свердлова в Москве, то есть перед людьми, которые готовились к продолжению своей партийной и государственной деятельности, в которой уже имели практический опыт. Они не предполагали после окончания Коммунистического университета стать профессиональными литераторами, но нуждались в том, чтобы приобрести понимание этой области культуры настолько, чтобы ориентироваться в ее особом общественно–историческом значении. Это должно было помочь им и в понимании тех проблем, которые пред ними могли возникнуть в их практической работе. Другими словами, задачей курса было создание общей картины литературного процесса, создание исторической перспективы. Представление о прошлом должно было служить для лучшего понимания современных проблем и современных задач. Естественно, что курс, рассчитанный на эту, высоко ценимую Анатолием Васильевичем аудиторию, должен был быть популярным.

Слова, сказанные Луначарским в публикуемой нами первой лекции студентам литературного факультета МГУ в 1931 г. о том, что он, преподавая, не преподносит слушателям лишь прежде выработанные истины, а «вырабатывает науку вместе с ними», — отнюдь не дань самолюбию студентов и не дань лектора собственной скромности. В этих словах заключена истинная правда. Огромный опыт пропагандиста научил Анатолия Васильевича чутко воспринимать не только настроение аудитории, но и мыслительный процесс, возбуждаемый его выступлениями. Он действительно жил одной умственной жизнью со своими слушателями, благодаря им ощущал, что и для него самого недостаточно ясно, не до конца продумано, в чем он удовлетворился ближайшим, но слишком простым и потому неудовлетворительным решением сложной проблемы. Это помогало Луначарскому преодолевать опасность догматизма, критически оценивать с позиций марксизма–ленинизма в обилии возникавшие в 20–х годах узкие, жесткие и предвзятые концепции различных вульгарно–социологических и формалистических литературоведческих «школ».

Живое ощущение жизни наряду с талантливой и стойкой защитой художественного реализма дополнялось и живым ощущением массовой аудитории, что было очень важной частью творчества Луначарского. Неразрывная связь с советскими слушателями его докладов и лекций, с его читателями была одним из тех качеств, которые обеспечили Луначарскому передовую роль в советской литературной науке. Готовясь к своим популярным лекциям, он с большой интенсивностью продумывал и общие положения, и частности, которые должен был изложить. Самая задача популярного изложения, по–видимому, повышала у него сознание ответственности за научное качество преподносимых знаний. Об этом прекрасно свидетельствуют дневниковые записи о подготовке к курсу в МГУ.

Но и популярный курс истории западноевропейских литератур для «свердловцев» содержал некоторые открытия, например, анализ «Дон–Кихота» Сервантеса. Он оставил след в позднейшей историко–литературной науке, был высоко оценен специалистами и на самой родине Сервантеса. Это, конечно, относится и к анализу новейших для того времени литературных явлений на Западе.

Не случайно Луначарский уделил столь большое внимание переизданиям стенограмм этого курса. Он не только пересмотрел их с целью устранения вкравшихся в текст фактических и стилистических ошибок и неточностей для второго издания в 1930 г., но в 1932 г., когда была начата подготовка предполагавшегося издания сочинений Луначарского в 10 томах,²² Анатолий Васильевич снова вернулся к этому тексту, который переработал в некоторых существенных частях. Прежде всего он устранил на этот раз следы тех вульгарно–социологических взглядов, от которых — правда, много меньше, чем его современники, — не был полностью свободен. Эта последняя работа над текстом приходится на то время, когда Анатолий Васильевич готовил и написал свою известную работу «Ленин и литературоведение», первую в нашей литературе аналитическую и обобщающую работу о ленинском методе в литературоведении. Статья была написана для Литературной энциклопедии — издания, опять–таки рассчитанного на самого широкого читателя. В ней мы видим образец соединения научности с популярностью, конечно, в пределах, допускаемых предметом исследования.

По этой работе можно судить не только о новом этапе в теоретическом мышлении автора, но и в возросшем уровне подготовленности советского читателя. Многие положения, высказанные тогда Луначарским впервые, сохранили свое значение и в наши дни..

Возникает как бы некоторое противоречие: почему же в лекции, прочитанной студентам литературного факультета в 1931 г., необходима была такая же степень популярности, как во вступительной лекции курса истории литератур для слушателей Коммунистического университета в начале 20–х годов? По нашему убеждению, это было обусловлено не только новизной темы (которая, как подчеркивает сам Анатолий Васильевич, не была исследована ни у нас, ни на Западе), но и общим уровнем подготовки, которую студенты могли получить из предлагавшихся им курсов западноевропейской литературы. При некоторых, несомненных своих заслугах, эти курсы — часто первые опыты в конце 20–х годов — не могли дать достаточно сведений, чтобы служить общей базой для восприятия проблематики задуманного Луначарским «пионерского» курса. Кроме того, студентам — «литераторам» недостаточно широко давались курсы истории философии и общей истории, а суммарные сведения были недостаточны для изучения истории литературной критики западноевропейских стран, неразрывно связанной со знанием этих «смежных» областей.

Подводя итог сказанному, мы отнесем публикуемую лекцию Луначарского к периоду, когда уже обозначился рубеж, но еще не осуществился переход нашей литературной науки на более высокую ступень. В этом смысле публикация трех прочитанных Анатолием Васильевичем лекций (если будут найдены стенограммы второй и третьей), — поможет раскрыть замысел поставленных и решаемых им специфических проблем марксистского анализа истории западноевропейской литературной критики. Надо надеяться, что эта работа Луначарского, пусть и не завершенная, будет встречена с интересом литературной общественностью. Лекции, несомненно, займут свое место как своеобразный памятник в истории развития марксистской науки о литературе.