Ненаписанная книга

8 сентября 1932 года А. М. Горький обратился к Луначарскому с предложением написать большую мемуарную работу.

«Книга Ваша о Вашей жизни объективно нужна, — писал Горький. — Художественная наша литература все еще — к сожалению — бессильна изобразить революционера, создателя партии, которая ныне сотрясает весь мир и неизбежно разрушит все отжившее в нем».¹

Развивая свою мысль в другом письме — последнем из их переписки — Горький писал:

«Вы прожили тяжелую жизнь, сделали большую работу. Вы долгое время, почти всю жизнь, шли плечом в плечо с Лениным и наиболее крупными, яркими товарищами… Вы владеете словом, как художник слова, — когда хотите этого. Все это не комплименты».²

Горький хорошо понимал, что жизнь Луначарского, им самим рассказанная, будет иметь большое общественное значение. Жизнь русского революционера, современника и участника основных и наиболее значительных событий в истории России, большевистской партии, культурного движения поучительна и интересна сама по себе. Интересна она и потому, что тесно соприкасалась с жизненными путями замечательных людей России и Европы.

Мы бедны мемуарами выдающихся деятелей большевистской партии, хотя понятно, что такие «ленинские маршалы» (слова Луначарского), как Дзержинский, Фрунзе, Свердлов, Орджоникидзе, могли бы много рассказать о «времени и о себе». Воспитательное и познавательное значение их воспоминаний трудно было бы переоценить. Но, занятые работой для будущего, они редко обращались к прошлому, к пережитому.

Луначарский в их ряду занимает особое место. Он был профессиональным литератором, «артистической натурой», по определению Ленина, и потому более, чем кто–либо из деятелей партии, был подготовлен к выполнению задачи, предложенной Горьким.

Сам Луначарский сознавал это. Отвечая Горькому, он заявлял о готовности отдать «широко взятым мемуарам» время и силы и соглашался с тем, что они могут иметь общественную ценность.

Да, «широко взятые мемуары» Луначарского могли бы стать в один ряд с «Былым и думами», с «Историей моего современника», ибо автор их по силе таланта, по богатству жизненных впечатлений не уступал Герцену и Короленко. И все же такой «главной книги» Луначарский не написал.

Воспоминания обычно пишутся на склоне лет, когда авторы их отошли от активного участия в политической, общественной или творческой жизни. В 30–е годы Луначарский уже не был наркомом просвещения, служебное положение его сильно пошатнулось, он много болел и перенес тяжелую операцию. И все же, несмотря на участившиеся недомогания и переживания, он продолжал жить интересами современности. Не будем забывать, что после ухода с поста наркома Луначарский неожиданно раскрылся как дипломат, как советский представитель в Лиге наций, где он много сделал для предотвращения войны и разоблачения фашизма. Новое поприще открывало выход для его неисчерпаемой энергии. В этих условиях мемуарная работа не казалась ему делом первостепенной важности.

Поэтому в письме Горькому Луначарский сообщал о других творческих замыслах. Это были биография Френсиса Бэкона для серии «Жизнь замечательных людей» (работу над которой Луначарский уже начал), социальная природа смеха (с 1930 года он руководил комиссией по изучению сатирических жанров при Академии наук), «Фауст» Гете в свете диалектического материализма» и многое другое. Дни его жизни были уже сочтены…

И все же с основными героями книги Луначарского мы можем познакомиться, ибо, к счастью, в разные годы, главным образом в последние 10 лет, им были созданы произведения довольно неопределенного рода — отчасти мемуары, отчасти публицистика, отчасти очерки, отчасти литературно–критические статьи. Большинство из них было собрано в книге, удачно названной составителем Н. А. Трифоновым «Воспоминания и впечатления». Эти работы открывают новую, малоизвестную сторону деятельности Луначарского.

«Воспоминания и впечатления», конечно, не могут заменить той книги, о которой мечтали Горький и Луначарский. Некоторые из произведений оказались слабыми, тем более, что писались они в спешке. Тем не менее все они дают достаточно полное представление о больших и далеко не в полную меру реализованных возможностях Луначарского–мемуариста.

Из приведенного выше письма Горького видно, что в будущей книге, как она представлялась писателю, должны большое место занять встречи Луначарского с Лениным. И это не случайно. Хотя среди лиц, работавших с Лениным, было немало профессиональных революционеров, ученых, рабочих, но только два художника — Горький и Луначарский — имели счастье близко знать его на протяжении многих лет. «Владимир Ильич обыкновенно терпеть не мог подпускать даже близких людей к своим личным переживаниям»,³ — вспоминал Луначарский. Занятый интересами революции, Ленин весь уходил в политику и не любил говорить о чем–либо, выходящем за границы того дела, которому он отдал всю жизнь.

Только с некоторыми, особо близкими товарищами, да и то в редкие минуты отдыха, он раскрывался новыми неизвестными чертами характера. Горький и в значительной мере Луначарский принадлежали к их числу. В такие минуты, вспоминают Горький и Луначарский, он был более доверителен, говорил об отдельных людях, давал им меткие и выразительные характеристики.⁴ Горький и Луначарский имели возможность видеть Ленина не только как политического деятеля, вождя партии, трибуна, но и как заботливого товарища.

Горький выполнил свой долг перед великим другом, и его литературный портрет Ленина — одна из вершин художественной Ленинианы. Луначарский еще в 1919 году написал большой очерк о Ленине для изданной в Берлине З. Гржебиным книги «Великий переворот». В то время широким массам трудящихся было мало что известно о жизни, деятельности и личности Председателя Совнаркома. Буржуазная и белогвардейская печать распространяли о Ленине всякого рода небылицы. Живой рассказ Луначарского сыграл положительную роль в разоблачении вражеской клеветы и правдивом освещении революционного пути Ленина. Вместе с тем автору скоро стали ясны недостатки этого первоначального наброска, изданного к тому же по неправленной стенограмме и потому изобилующего неточностями и опечатками. В 1924 году, уже после смерти Ленина, Луначарский писал, что очерк следовало бы основательно переработать, но сделать этого не смог и ограничился только некоторыми исправлениями. «Делать поправки или приставки наспех мне не хочется… Написать биографию Владимира Ильича… есть задача и увлекательнейшая, и грандиозная… Будем надеяться, что такой биограф найдется».⁵

В 1924 году Луначарский неоднократно высказывался о Ленине. Ему и раньше были ясны исключительные заслуги вождя партии в подготовке и проведении революции. Теперь, после его смерти, он один из первых заговорил о всемирно–историческом значении всего сделанного Лениным. «Ленин — мировой вождь, потому что он персонификация и один из главных двигателей гигантского переворота, равного которому история не знала».⁶

«В русской истории значение Ленина так велико, так неизмеримо, что вряд ли какое бы то ни было другое лицо во всей истории России может стать с ним рядом».⁷ Утверждения подобного рода часто встречаются у Луначарского.

В последующие годы Луначарский написал около десяти небольших мемуарных статей: «9 января и ленинская эмиграция», «Из воспоминаний о Ленине в 1905 году», «Ленин как редактор», «Ленин в Совнаркоме», «Один из культурных заветов Ленина», «Ленин из красного мрамора» и др. Они не дают цельного впечатления об облике Ильича. Это скорее подступы к огромной теме, отдельные черты великого портрета, зарисовки встреч, разговоров. Однако это не умаляет значения мемуаров Луначарского. Правда, у него, в отличие от Горького, нет одной целостной работы о Ленине, сложный и многогранный образ вождя рисуется лишь тогда, когда берешь все, дополняющие друг друга, свидетельства мемуариста.

Луначарский узнал о Ленине еще во время своей жизни за границей, после выхода в свет его ранней работы «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве» (1895). В дальнейшем до Луначарского доходили различные противоречивые слухи о Ленине. Более отчетливым его образ стал после возвращения на родину и непосредственного участия в революционном движении. А впервые встретились они в декабре (конец ноября по старому стилю) 1904 года в Париже, куда Ленин приехал из Швейцарии для чтения доклада о текущем моменте.

Внешность Ленина произвела неизгладимое впечатление на Луначарского: контур колоссального лба, казалось, излучал свет, а живые, полные ума, веселья и иронии глаза были всевидящими, устремленными в будущее. Первое впечатление от личности Ленина укрепилось после посещения мастерской скульптора Аронсона: тот пришел в восторг от «замечательной наружности» Владимира Ильича и немедленно хотел лепить с него Сократа. Как известно, Аронсону удалось в дальнейшем создать «Ленина из красного мрамора» — одно из лучших скульптурных воплощений вождя.

Луначарского поразил ум Ленина, который сказывался во всем: в работах его, строгих, ясных, предельно логичных, в решении различных проблем партии и революционного развития, в умении его быстро ориентироваться в самой трудной и сложной обстановке. События 9 января 1905 года застали Ленина и Луначарского в Женеве. Соратники Ленина пришли в большое волнение, гнев и возмущение охватили всех. Но надлежащие выводы быстрее всех сделал Ленин. «Его зоркий ум, вооруженный марксистским анализом, позволил нам, можно сказать, в первые дни, если хотите, даже в первые часы, осмыслить все событие. Под его руководством мы поняли, что это будет не только для петербургского, но и для всероссийского пролетариата концом всяких предрассудков относительно самодержавия, межой, за которой начинается история революционной борьбы пролетариата уже не кружками и группами, а всем его массивом».⁸

В этой связи несколько неожиданной может показаться характеристика Ленина как «гениального оппортуниста».⁹ Слово это употреблено Луначарским не в обычном отрицательном смысле, а для определения революционной тактики Ленина, который всегда считался с моментом, умело маневрировал, мог при необходимости уводить партию в подполье и вообще давал образцы не только наступательных операций, но и отступления с сохранением боевых рядов партии. Так было после подавления первой русской революции, в июле 1917 года, в период «похабного» Брестского мира. Этот реализм вождя восхищал Луначарского.

Ленин — человек исключительной работоспособности. Он мог работать 14–16 часов в сутки, случалось — и все 24 часа. При этом он никогда не терял бодрости, уверенности, боевого настроения. «Так светло, так весело, так радостно Ленин делал свою работу, что нам невдомек было, что на самом деле этот человек внутренне где–то гнется, ломается под страшным грузом, который он на себя возложил».¹⁰ Оптимизм Ленина возбуждал энергию у всех, кто с ним общался. С Лениным не страшны были никакие испытания, никакие невзгоды.

Ленин очень любил коллективную работу в газете. С этой стороной деятельности Ленина Луначарский был хорошо знаком как сотрудник большевистских газет «Вперед» и «Пролетарий». Газеты были печатными органами партии. Подавляющее большинство материалов в них было написано Лениным, все статьи проходили предварительно через его руки, и многие работы Воровского, Ольминского, Луначарского также перерабатывались, редактировались, иногда очень основательно, Лениным. При этом Ленин всегда считался с мнением других членов редколлегии, внимательно выслушивал советы, предложения, возражения.

Благодаря газетам «Вперед» и «Пролетарий» партия в 1905 году обрела голос. Однако «Вперед» и «Пролетарий» выходили за границей, в Женеве, а Ленин хотел иметь газету, которая бы непосредственно руководила восстанием, говорила с революционной Россией. Такой газетой стала «Новая жизнь» — первый легальный орган большевистской партии.

Вначале содержание «Новой жизни» было весьма пестрым: наряду с авторами–большевиками встречалось нечто иное — «странная беллетристика, символические стихотворения, всякого рода романтическая белиберда».¹¹ Дело в том, что официальным издателем «Новой жизни» был поэт–декадент Н. Минский, за которым стояла целая группа литераторов его ориентации. Ленину и публицистам–большевикам пришлось завоевать газету, вытеснить из нее идеологически чуждых лиц. Принципиальность, твердость и непримиримость сочетались у Ленина с гибкостью, осторожностью: освобождая редакцию «Новой жизни» от декадентов, он весьма дорожил сотрудничеством Горького, который опубликовал в «Новой жизни» свои «Заметки о мещанстве». Сам Ленин напечатал в газете лучшие работы 1905 года, в том числе знаменитую статью «Партийная организация и партийная литература».

Как и многие другие мемуаристы, Луначарский неоднократно пишет о скромности Ленина, отсутствии в его облике, манере держаться какого–либо внешнего блеска. Но Анатолий Васильевич не удивляется этому качеству, справедливо считая, что иным Ленин — вождь пролетариата и трудового народа — и не мог быть. Непререкаемый моральный авторитет Ленина среди соратников имел своим источником признание того очевидного факта, что именно он «быстрее всех понимал, шире других развертывал идею, крепче умел выразить, быстрее работал». «Но какого–либо внешнего честолюбия, — продолжает Луначарский, — обидчивости, желания красоваться на первом месте у него совершенно не было».¹² И даже тогда, когда Ленин сердился, когда с уст его слетали резкие выражения и определения, на него невозможно было сердиться. «Коммунист или вообще советский человек, «обижающийся» на Ленина, — это какая–то безвкусица и даже просто невероятная фигура».¹³ Ленин был естествен во всех своих проявлениях. Эта жизненность и естественность в сочетании с широтой ума и напряженной волей придают Ленину особое очарование. Самые различные люди: первоклассного ума и таланта, вроде Горького, и простые рабочие, матросы, неграмотные крестьяне видели в нем не только руководителя, но и необыкновенно близкого, душевного, «своего» человека. И Луначарский и Горький признавались в любви к Ленину: «Великое дитя окаянного мира сего, прекрасный человек, которому нужно было принести себя в жертву вражды и ненависти ради осуществления дела любви»,¹⁴ — писал Горький.

Ленин нашел в Луначарском талантливого публициста, партийного трибуна, выдающегося соратника. Сближение Луначарского с Лениным, с большевиками определило его судьбу. И события периода реакции, когда они оказались в разных лагерях, не опровергают, а, наоборот, подтверждают это положение. Ленин жил в Париже, Луначарский — на Капри, и удаленность от центра партийной работы имела для него тяжкие последствия. «Я думаю, — признается Луначарский, — что, несмотря на мою тогдашнюю тесную дружбу с Богдановым, я не сделал бы впредь ошибок, если бы обстоятельства не заставили меня… эмигрировать».¹⁵

Большое место в воспоминаниях Луначарского уделено отношению Ленина к культуре, искусству и литературе. Он подробно рассказывает о первых шагах советского правительства в области культуры и просвещения, об инструкциях, которые давал ему Ленин. Луначарский вообще много пишет о руководящей роли Ленина, и это следует помнить тем, кто склонен политику партии в деле культурного строительства приписывать исключительно уму, таланту и энергии одного Луначарского. В действительности в Наркомпросе наряду с Луначарским работала большая группа коммунистов: М. Н. Покровский, Н. К. Крупская, П. И. Лебедев–Полянский, Ф. И. Калинин и др. Деятельность Наркомпроса находилась в полном соответствии с политикой большевистской партии, а весьма немногочисленные случаи отклонения Луначарского от этой линии (например, история с Пролеткультом, о чем сказано в главе «Уроки одной дискуссии») выправлялись Лениным. Понятно, что Луначарский не был и не мог быть простым исполнителем. Он был коммунистом, единомышленником Ленина. Линия партии по принципиальным вопросам культуры разрабатывалась Лениным и Луначарским во время встреч, бесед, заседаний правительства.

О некоторых таких встречах он рассказал в воспоминаниях. Круг вопросов, обсуждаемых Председателем Совнаркома с наркомом просвещения, был широк и разнообразен: от ликвидации неграмотности до обновления театрального репертуара, от создания нового просвещенческого аппарата (большинство из старого саботировало советскую власть ¹⁶) до решения общих проблем эстетики и литературного движения.

Ленин понимал, что невежество всегда выступало рука об руку с неравенством и эксплуатацией. Однако, в противоположность меньшевикам, которые видели в малограмотности, а подчас и полной неграмотности трудящихся препятствие для совершения революции, Ленин считал, что задача просвещения народных масс может и должна быть успешно решена в ходе революции и дальнейшего социалистического строительства. Луначарский полностью разделял эту точку зрения. «Откладывать» революцию на неопределенное время, до тех пор, пока все рабочие и крестьяне станут поголовно грамотными, преступно. Вместе с тем, указывали Ленин и Луначарский, нельзя считать культурное строительство в стране делом второстепенным, несущественным. Просвещение для них — третий фронт борьбы наряду с военным и экономическим. Поэтому «к учителям Ленин чувствовал своего рода нежность».¹⁷

Узнав от Луначарского о бедственном положении учителей в ряде северо–западных губерний («Шкрабы голодают» было сказано в телеграмме), Ленин переспросил: «Кто? Кто?»

«Шкрабы, — отвечал я ему, — это новое обозначение для школьных работников». С величайшим неудовольствием он ответил мне: «А я думал, это какие–нибудь крабы в каком–нибудь аквариуме. Что за безобразие назвать таким отвратительным словом учителя! У него есть почетное название — народный учитель. Оно и должно быть за ним сохранено».¹⁸

В беседе с Луначарским Ленин развивает целую программу приобщения учителей к задачам социалистического строительства. Программа эта была широкой, целеустремленной и предполагала руководящую роль коммунистов в учительской среде. При этом Ленин предостерегал против двух опасностей: растворения коммунистов–учителей в беспартийной массе и другой крайности — превращения их в изолированную секту, в «какую–то касту завоевателей».

«Тут Ленин смеялся, но в то же время весьма серьезно грозил пальцем.

— Вы должны прекрасно понимать, что наше дела отвоевать из этого массива все больше и больше союзников, — и кто этого делать не умеет, тот за дело строительства браться не должен».¹⁹

В отношении к специалистам — будь то скромные учителя, крупные ученые–академики или артисты, художники — Ленин считал необходимым проявлять такт, осторожность, доброжелательность. Он был решительным противником волевых решений, скоропалительных реформ в области науки и искусства и часто говорил об этом с Луначарским. Советы и предупреждения Ленина были как нельзя более своевременны, ибо среди коммунистов было немало горячих голов, требовавших немедленной реорганизации старой Академии наук, уничтожения «буржуазного театра» и т. п.

Среди начинаний Ленина в области культуры особое место занимает план монументальной пропаганды. Как известно, Ленин предложил в короткие сроки поставить в Москве, Петрограде и других городах памятники и бюсты основателям и предшественникам научного социализма, выдающимся писателям, деятелям науки и искусства. Предлагалось также поместить на видных местах городских зданий различные изречения, выражающие основные принципы коммунистического мировоззрения. Открытие монументов, барельефов, надписей должно быть, по мысли Ленина, большим культурным событием, актом пропаганды, непременно с торжественными речами, с участием руководителей партии, писателей, ученых. Эти идеи давно владели Лениным, впервые он, по собственному признанию, нашел их в «Городе солнца» Кампанеллы.²⁰ Ленин верно оценил великие политические и эстетические возможности революционного искусства в воспитании народных масс. Для осуществления плана Владимир Ильич рассчитывал привлечь большую группу художников, скульпторов, архитекторов, сделав тем самым участниками общего дела государственного значения, а также материально обеспечить их.

Когда Ленин сообщил Луначарскому основные положения своего плана — разговор между ними состоялся весной 1918 года — Анатолий Васильевич был, по собственному признанию, «совершенно ошеломлен и ослеплен этим предложением. Оно мне чрезвычайно понравилось».²¹ В декрете Совнаркома от 12 апреля 1918 года было предложено снять малохудожественных истуканов старых времен, изображения царских орлов, которые своим видом оскорбляли чувства освобожденного народа, и поставить модели революционных памятников для всеобщего обозрения и оценки. А 30 июля 1918 года на заседании Совета Народных Комиссаров рассматривался составленный Наркомпросом «список лиц, коим предположено поставить монументы в г. Москве и др. городах Рос. соц. фед. сов. республики». Он был обширным и впечатляющим: 66 имен.²² Совнарком постановил:

«а) Поставить на первое место постановку памятников величайшим деятелям революции — Марксу и Энгельсу;

б) Внести в список писателей и поэтов наиболее великих иностранцев, напр. Гейне;

в) Исключить Владимира Соловьева».²³

В этих коррективах видна ленинская рука, ленинское партийное отношение к искусству. С этими поправками Совет Народных Комиссаров принял предложение Наркомпроса.

Претворение в жизнь плана монументальной пропаганды в обстановке гражданской войны, хозяйственной разрухи и острой идеологической борьбы протекало с большими трудностями. Мешали межведомственная волокита, нераспорядительность ответственных лиц, не хватало материала для изготовления статуй. У привлеченных художников не было опыта работы подобного рода, и потому не все их произведения получились удачными. «Свирепствовали особенно наши модернисты и футуристы», — свидетельствовал Луначарский. Так, конкурсы на памятник Марксу не дали положительных результатов. Уродливыми были изображения Бакунина («даже лошади при виде его кидались в сторону»),

Перовской, барельеф Кропоткина. Правда, встречались, особенно в Петрограде, и выразительные скульптурные произведения, выполненные в реалистической манере. Через много лет потом, как характерную примету эпохи, вспомнит эти памятники–времянки поэт В. Луговской:

На площади

беленый

глиняный Карл Маркс.

Слепил его художник,

потом в тифу пропал.²⁴

И если художественные достоинства скульптур были подчас невелики, то это искупалось торжественными речами при открытии, энтузиазмом населения, особенно рабочих — участников этих новых праздников, рожденных революцией. Известно, что сам Владимир Ильич присутствовал 7 ноября 1918 года на открытии памятника Марксу и Энгельсу на площади Революции и мемориальной доски С. Т. Коненкова у Кремлевской стены. В 1919 и 1920 годах Ленин открывал памятники Степану Разину, Марксу, «Освобожденному труду».²⁵ Под руководством и при непосредственном участии Луначарского состоялись открытия памятников в Петрограде: Радищеву, Марксу, Добролюбову, Герцену, Шевченко, Гарибальди, Лассалю.

Не вина Луначарского, что в это трудное время план Ленина так и не был выполнен в полном объеме. Недоставало денег на ликвидацию неграмотности, возникал вопрос о закрытии ряда театров, даже Большого оперного, в стране начинался голод. Но Луначарский не забывал о монументальной пропаганде и в последующие годы настойчиво стремился привлечь к ленинским идеям внимание государственных органов, художников и широкой общественности. В 1933 году, незадолго до смерти, бывший нарком вновь вернулся к тому, о чем так увлеченно говорил ему вскоре после революции В. И. Ленин.

«Я спрашиваю себя теперь, — писал Луначарский, — когда мы ведем такое широкое строительство, не могли бы мы теперь вернуться к идее монументальной пропаганды, не могли бы мы ставить пока пусть вновь только временные памятники и включать в новые здания такие плоскости, на которых можно было бы начертывать великие слова наших учителей».²⁶

Надо ли доказывать, что этот вопрос Луначарского до сих пор не утратил своего смысла, что ленинский план монументальной пропаганды, пусть с поправками времени, все еще ждет своего осуществления?

Нередко бывало, что суждения Ленина по совершенно конкретному поводу содержали важные теоретические положения, далеко выходящие за пределы отдельного факта работы советских учреждений, оценки творчества того или иного писателя и т. д. Так, например, широко известные слова: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино»,²⁷ — мы не найдем в сочинениях В. И. Ленина. Их произнес Ленин в беседе с Луначарским во время обсуждения «нескольких текущих вопросов жизни Наркомпроса».

А вот другой, менее известный пример–высказывание Ленина о романе Анри Барбюса «Огонь». «В художественном произведении, — говорил В. И. Ленин, — важно то, что читатель не может сомневаться в правде изображенного. Читатель каждым нервом чувствует, что все именно так происходило, так было прочувствовано, пережито, сказано. Меня у Барбюса это больше всего волнует. Я ведь и раньше знал, что это должно быть приблизительно так, а вот Барбюс мне говорит, что это так и есть».²⁸

Мало сказать, что это высказывание свидетельствует о глубоких симпатиях В. И. Ленина к французскому писателю–коммунисту. Ленин говорил здесь о великих возможностях реалистического искусства, которое убеждает читателя своими картинами, образами, своей выразительностью и художественной правдой. Литература подтверждает и закрепляет в сознании людей действительность, воздействуя на читателя так, как будто он, читатель, был непосредственным участником всего изображенного. Перед нами — одно из общеэстетических суждений Ленина, сохраненное для истории Луначарским.

Луначарский хорошо понимал, что каждое слово Ленина, любой факт из его жизни и работы, мельчайший штрих его портрета крайне интересны, поучительны и со временем приобретут огромную ценность как свидетельства очевидца. В воспоминаниях о Ленине, особенно там, где он приводил высказывания вождя, Луначарский часто оговаривался, что, ручаясь за точность мысли, он не может поручиться за точность высказывания. Статьи наполнены сожалениями автора, что он не вел записей бесед с Лениным и потому по прошествии ряда лет вынужден прибегать к такому ненадежному источнику, как память. Эти оговорки — лишнее доказательство правдивости воспоминаний.

* * *

«Умирающие на посту в нашей партии, — писал Луначарский о И. И. Скворцове–Степанове, — не умирают целиком, в самой лучшей своей части, в той, которая при жизни им была дороже всего, — они остаются бессмертными».²⁹ Луначарский видел свой долг в том, чтобы рассказать молодежи об основателях русской социал–демократии, вождях рабочего движения, руководителях большевистской партии. Так появляются очерки о Г. В. Плеханове и Жане Жоресе, Л. Б. Красине и И. И. Скворцове–Степанове, Я. М. Свердлове и М. С. Урицком. С одними Луначарский был связан еще по подполью, ссылке и эмиграции, с другими близко познакомился после Октябрьской революции. Некоторые из очерков были вместе с тем и некрологом, откликом на безвременную кончину близкого друга. Поэтому они не претендуют на всесторонность и полноту освещения.

Сам Луначарский называл свои воспоминания о замечательных людях силуэтами,³⁰ и этот открытый им жанр наиболее отвечал особенностям его таланта, художественной натуре автора. В большинстве случаев это небольшие, на несколько страничек, мемуарные фрагменты: характеристика личности, несколько выразительных эпизодов, черты портрета. Силуэты Луначарского содержат политическую характеристику лица, раскрывают его общественную роль, его психологический облик. Показательны в этом отношении «Несколько встреч с Георгием Валентиновичем Плехановым» (1922).

Если Ленин при первой встрече поразил Луначарского своей простотой, то наружность Плеханова показалась ему аристократичной, а манеры барственными. «Это был скорее худой, стройный мужчина в безукоризненном сюртуке, с красивым лицом, которому особую прелесть придавали необычайно блестящие глаза- и большое своеобразие — густые, косматые брови».³¹ Не следует однако забывать, что это были впечатления юноши–студента, склонного к поспешным суждениям, что встретились они еще в середине 90–х годов. При вторичном, более близком знакомстве Луначарский убедился, каким блестящим собеседником является этот «богатый духом» человек. Плеханов обладал редким даром — свободой суждений, а огромный художественный вкус, безошибочный, как казалось Луначарскому, давал ему возможность оценивать произведения искусства с редкостной проницательностью и убедительностью. Беседы с Плехановым в Цюрихе и Женеве показали Луначарскому пробелы в его образовании, и по совету Георгия Валентиновича он всерьез принялся за изучение немецкой классической философии, теории и истории живописи. С волнением вспоминает мемуарист плехановские уроки материалистического истолкования произведений искусства, их диалектических связей с общественной жизнью и классовой борьбой. Плеханов первый подверг резкой критике идеалистические построения Авенариуса, которыми так увлекался в то время Луначарский. Правда, суждения об эмпириокритицизме не показались Луначарскому достаточно убедительными. То были удары, как говорил сам Плеханов, «мимо Сидора в стену». И самые убедительные доводы против махизма и эмпириокритицизма были сделаны позднее Лениным. Все это не помешало Луначарскому назвать встречу с Плехановым одним из самых значительных событий своей жизни. На последующие немногочисленные встречи наложили отпечаток партийные разногласия, и Луначарский вспоминает их бегло.

Взаимоотношения Плеханова и Луначарского были достаточно сложными, и тот и другой не всегда были справедливы в оценках друг друга Очерк.³² «Несколько встреч с Георгием Валентиновичем Плехановым» замечателен своей убедительностью и достоверностью. В немногочисленной мемуарной литературе о выдающемся русском мыслителе он заслуженно занимает первое место.

В воспоминаниях о революционерах Луначарский неизменно отмечал их твердость и самообладание в самых сложных обстоятельствах, их неизменную уверенность в победе, кипучую энергию и работоспособность. Герои революции, за которыми пошли народные массы в 1917 году, взвалили на плечи невероятно тяжелый груз и несли его до конца, до тех пор, пока выдерживало сердце. Вот почему смерть Свердлова Луначарский сравнивает со смертью бойца на поле сражения. При этом русские революционеры не выглядели фанатиками и аскетами. Люди широкого кругозора, убежденные коммунисты, они сознательно шли на жертвы и лишения ради будущего, находя в этом служении революционным идеалам великое счастье.

Часто Луначарский рассказывает об ораторских способностях своих героев, об умении их выступать перед широкой аудиторией. На долгие годы сохранил Анатолий Васильевич в памяти облик Жана Жореса: «Тучный человек с красным лицом нормандского крестьянина».³³ Он был ошеломлен, услышав голос этого блестящего оратора. «Этот звенящий голос был великолепно слышен, не мог быть покрыт никаким шумом, давал возможность необыкновенно тонко нюансировать, казался какой–то тонкой, напряженной золотой струной, передающей все вибрации настроения оратора».³⁴

А вот говорит Володарский: «Голос его был словно печатающий, какой–то плакатный, выпуклый, металлически–звенящий. Фразы текли необыкновенно ровно, с одинаковым напряжением, едва повышаясь иногда. Ритм его речей по своей четкости и ровности напоминал мне больше всего манеру декламировать Маяковского: его согревала какая–то внутренняя революционная раскаленность».³⁵

Мемуары Луначарского сродни литературным портретам Горького, и сопоставление их поможет представить своеобразие творческой манеры Луначарского. Сделать это тем более необходимо, что у Горького и Луначарского некоторые герои были общими: В. И. Ленин, И. И. Скворцов–Степанов, Л. Б. Красин.

Конечно же, воспоминания Горького можно рассматривать в чисто документальном плане, и созданные в разные годы портреты Чехова и Толстого, Вилонова и Красина, Блока и Есенина — всего Горький написал их около 30 — удовлетворяют самым строгим требованиям исторической достоверности и являются классическими образцами мемуаристики. И вместе с тем литературные портреты Горького — нечто новое в литературе, они не укладываются в привычные рамки. Горький в своих портретах никогда не идет по следам факта («Глупо, как факт», — часто вспоминал он слова Бальзака), не ограничивается рассказом о личных впечатлениях и встречах. «В его литературных портретах нет ничего «случайного», — справедливо замечает Е. Тагер, — и это не потому, что он отступает от «виденного» им, а потому, что в этом «виденном» он открывает такие черты, которым присущ своего рода «типический смысл».³⁶

Горький очень бережно, с деталями и подробностями воспроизводит облик своих невымышленных героев, их внешние черты, особенности речи и т. п. Но за этими подробностями и деталями выступают глубоко типические образы революционеров, общественных деятелей, писателей, выразителей различных течений общественной и творческой мысли конца XIX — начала XX века.

Луначарский в своих воспоминаниях более традиционен и в художественном отношении уступает Горькому. Дело, однако, не в степени таланта, а в характере его.

Горький показывает, Луначарский рассказывает. Социально–политический облик лица предстает у Горького через изображение его поступков, действий, через разговоры. Луначарский зачастую непосредственно характеризует его. Литературные портреты Горького неразрывно связаны с его художественным творчеством. Силуэты революционеров Луначарского больше примыкают к его публицистике. Понятно, что различия эти довольно условны и резкую границу здесь провести нельзя. Рассказ иной раз переходит в картину, силуэт становится портретом. Вот какой предстает в изображении Луначарского Роза Люксембург: «Я очень уважал в то время Розу и даже своеобразно увлекался ею. Мне чудилось в ее маленькой, почти карликовой, фигуре с большой выразительной головой на слабых плечах что–то почти сказочное и немножко дьявольское. Уже в то время она была во всеоружии общественного знания и своего блестящего и холодного ума при пламенном революционном темпераменте».³⁷ Здесь и политическая оценка, и описание наружности, и очень личное чувство автора.

Много выразительных деталей и в очерках–воспоминаниях о А. М. Горьком, В. Я. Брюсове, К. С. Станиславском, А. Ф. Кони, Айседоре Дункан, Анри Барбюсе, Ромене Роллане, Герберте Уэллсе. Силуэты писателей, артистов, ученых — это художественное дополнение ко всему тому, что писал о них Луначарский–критик. Мемуариста, как и критика, интересует неповторимая индивидуальность художника — создателя романов, стихов, спектаклей, исполнителя ролей. И о ком бы ни писал Луначарский: о Горьком «в каприйской рамке», о Станиславском или о «театральном дедушке» А. Бахрушине, он неизменно отмечает их беспредельную преданность своему делу. Эта одержимость искусством понятна и близка Луначарскому.

Однако для работников искусства Луначарский был и представителем новой революционной власти. Мемуары Луначарского опровергают довольно распространенный в недавнем прошлом взгляд на Луначарского как на сторонника нейтрализма, невмешательства государства в дела искусства. Мемуары свидетельствуют, что у наркома просвещения были достаточно чёткие, партийные взгляды в этой области. Так, в статье «На советские рельсы» рассказывается, как осенью 1917 года на квартире у артиста Ю. М. Юрьева состоялось совещание работников театров. На него были приглашены от большевиков Луначарский, а от кадетов В. Набоков. Когда Юрьев, наполовину в шутку, наполовину всерьез, предложил им, вероятным кандидатам в руководители культуры, изложить свои взгляды на театр и его будущее, то Набоков от выступления отказался. Луначарский же выдвинул целую программу перестройки театра после победы революции.

В воспоминаниях о людях искусства Луначарский решал те же задачи, что и в литературно–критических статьях. И если мысли о благотворном влиянии революции на художественное творчество, о привлечении на сторону Советов лучшей части старой интеллигенции постоянно воодушевляли Луначарского–критика и государственного деятеля, то они же красной нитью проходят и через его воспоминания. Ему дорог В. Брюсов — коммунист, работник культурного фронта, поэт «устремленный к задачам гармонизировать свои внутренние противоречия между старыми навыками, детьми старой культуры, и новыми убеждениями».³⁸ Или Айседора Дункан, которая видит в своем танцевальном искусстве нечто революционное, созвучное происходящему в России. Он по заслугам оценил искренность маститого юриста А. Кони, пожелавшего принять участие в строительстве новой жизни. И он же с сожалением отмечает, что по А. Р. Кугелю «Октябрьская революция сильно стукнула», и не сразу он, блестящий фельетонист и театральный критик, знаменитый Homo Novus нашел применение своим способностям.

Столь же последователен и принципиален Луначарский в рассказах о встречах с А. Барбюсом, Г Уэллсом, Р. Ролланом. Барбюс для него «друг» и «брат». Уэллса он и не пытается сделать единомышленником, но суждения талантливого фантаста и оригинального писателя интересны, и потому Луначарский подробно воспроизводит разговор с ним. Встреча с Р. Ролланом состоялась 24 апреля 1932 года, когда пацифистские иллюзии были преодолены писателем и полемика Луначарского с ним отошла в прошлое. Поэтому образ Роллана нарисован с большой теплотой.

Жизнь сталкивала Луначарского не только с людьми политически и духовно ему близкими. Так, в 1924 году он написал большую статью «Артист авантюры» о Б. Савинкове, где, ссылаясь на личные встречи с ним, на его литературные произведения, дает уничтожающе верную и психологически тонкую характеристику этому врагу пролетарской революции. Между прочим, в романе В. Ардаматского «Возмездие» рассказывается, как Луначарский помог Дзержинскому и чекистам разработать план операции по захвату Савинкова. Романист приводит большую, на несколько страниц, речь Луначарского, однако умалчивает, что почти целиком взял ее из упомянутой статьи.³⁹ Думается, это не лучший способ использования наследия Луначарского.

К мемуарам, к силуэтам близки очерковые произведения Луначарского. Они не привлекали внимания литературоведов, некоторые вообще забыты. Среди них выделяется цикл «Сибирь оживающая» (1929) — результат длительной поездки автора по городам Сибири. О содержании очерков достаточно красноречиво говорят подзаголовки, данные им при первой публикации: Будущий Чикаго, Самосельные «нахалки». У новосибирских беспризорных. Образцовая школа. Кокс — не хуже английского. О наших специалистах. «Конвейер голодает», Жемчужина Сибири. Спуск в шахту № 5. Студенты, работающие под землей. Город бывшей ссылки. «Египет» на берегу Енисея. У красноярских рабочих. Об опере и о «классовом враге».⁴⁰

Литературное значение этих очерков Луначарского может быть правильно понято при сопоставлении их с очерковым циклом Горького «По Союзу Советов», при рассмотрении их в одном ряду с другими подобными произведениями советских писателей конца 20–х — начала 30–х годов о социалистическом строительстве.

Итак, несомненные достоинства мемуаров Луначарского и примыкающих к ним работ очевидны. Воспоминания Луначарского заслуживают изучения, как и другие его произведения, а лучшие из них вообще представляют общелитературную ценность. Они передают дыхание Революции.

* * *

Еще в далекой Тотьме Луначарский полушутя говорил своему другу и переписчику статей И. Е. Ермолаеву о намерении после победы революции возглавить Министерство народного просвещения.⁴¹ А накануне Октября он уже всерьез готовился к будущей работе на культурном поприще.

Понять эстетику Луначарского — значит в известной мере понять всего Луначарского. Окидывая взглядом его более чем тридцатилетний путь — сперва революционера–подпольщика, потом члена Советского правительства, мыслителя и писателя, литературного критика и организатора творческих сил советской России, — видишь, что у Луначарского с самого начала была определенная программа культурного строительства. Ее он выдвигал и защищал до Октябрьской революции. А после победы Советской власти Луначарский получил возможность претворить эту программу в жизнь и с редкостной целеустремленностью и настойчивостью работал над осуществлением ее принципов. Причем если менялись детали этой программы, если жизнь вносила в нее довольно существенные коррективы, то основные положения оставались неизменными. Луначарский был последовательным и принципиальным в решении таких проблем, как отношение к классическому наследию, буржуазной культуре, к новаторству, традициям и т. п. Он постоянно выступал против чуждого марксизму–ленинизму упрощенчества и призывал во всей глубине понимать сложность, своеобразие и ценность литературы и искусства.

Но как бы ни были важны эти проблемы, какую бы остроту они ни принимали в определенные периоды, какие бы ожесточенные споры ни вспыхивали вокруг них, они для Луначарского лишь части, лишь аспекты другой, основной проблемы. Сердцевиной его эстетических взглядов была, как известно, мысль о благотворности сближения искусства и революции: революция освобождает искусство и его творцов от тлетворного влияния собственнического мира, искусство дает революции уста и голос для выражения ее идей. Эта мысль находит теоретическое обоснование, проходит сквозной нитью через литературно–критические статьи, рецензии, речи, составляет пафос его деятельности.

Поэтому сама личность Луначарского при всем энциклопедизме его интересов была на редкость цельной и органичной. Искать противоречия между драматургией Луначарского и, скажем, его работой на посту наркома, между его эстетическими и философскими воззрениями — занятие, обреченное на неудачу. Не было двух или нескольких Луначарских. Был один: в победах и поражениях, в неустанной работе на благо пролетарской революции и революционного искусства, близкого миллионам трудящихся.

Существенные ошибки в мировоззрении Луначарского накануне первой русской революции и в последующие годы не противоречат этому выводу. Для того периода сосуществование противоборствующих тенденций было явлением исторически неизбежным и наивно думать, будто марксистская эстетика могла появиться сразу, в готовом виде, как некое откровение.

Совместный путь с Лениным и под его руководством, весь опыт социалистического строительства в нашей стране, напряженная самостоятельная работа по оценке и переоценке мирового художественного творчества, мировой общественной мысли (в том числе и своего литературного наследия) сделали Луначарского конца 20–х — начала 30–х годов наиболее крупной фигурой в области нашей теоретической мысли, а его влияние на литературу и искусство весьма значительным. Правда, как уже было сказано выше, масштабы и значение всего сделанного Луначарским открылись сравнительно недавно, в 60–е годы.

И к какой бы стороне деятельности Луначарского мы не обращались, везде находим нечто поучительное, то, что пережило его и составляет предмет нынешних забот, споров, размышлений.

Работа Луначарского на посту народного комиссара по делам просвещения является замечательным примером того, какими должны быть отношения между руководителями партии, правительства и людьми искусства Ленинский принцип партийности литературы получил у Луначарского практическое претворение и дальнейшую разработку, применительно к условиям советской действительности. Благодаря Луначарскому в нашей стране началось научное изучение эстетических взглядов Маркса, Энгельса и Ленина. «Нужно принять за правило всемерно стараться не отходить от Ленина. Этот человек является в наших человеческих условиях предельно правильной проверочной инстанцией»,⁴² — утверждал Луначарский.

В отличие от Плеханова Луначарский не делил литературную критику на эстетическую и публицистическую и не считал публицистичность ее вторичным и низшим элементом. Задача литературного критика заключается не только в анализе фактов литературной жизни и творчества того или иного художника, но и в активном воздействии на писателей и читателей. Конкретные факты художественного творчества служили Луначарскому материалом для постановки и решения больших вопросов политики, искусства, философии. Луначарский умел воспитывать, предостерегать и направлять деятелей культуры и искусства.

Литературный критик стоит не выше и не ниже писателя. Вместе с ним он делает большое общественное дело. Поучая читателя и писателя, он сам учится у них. Заботой о развитии и совершенствовании советской литературы, глубоким пониманием ее задач и возможностей было проникнуто каждое выступление Луначарского. Луначарский верил в силу критического слова и поэтому только в редких случаях признавал оправданными и необходимыми административное воздействие и цензурный запрет.

«Нам нужна широкая, цветущая и многообразная литература, — говорил он в 1925 году. — Конечно, цензура не должна пропускать явной контрреволюции. Но за вычетом этого все талантливое должно находить возможно более свободный доступ на книжный рынок».⁴³

Луначарский ратовал за убедительную, обстоятельную и, как правило, доброжелательную критику литераторов своего политического лагеря. Резкость суждений, язвительная полемичность — оружие в борьбе против идеологических противников.

Анатолий Васильевич неоднократно говорил, что настоящий критик не только должен обладать эстетическим вкусом, но и сам быть художником, творцом. «Марксистская критика есть одновременно и научная и своеобразно художественная работа».⁴⁴ Она наука, поскольку критик объясняет произведение литературы, его происхождение и роль в общественной жизни. Но она и искусство, поскольку критик вместе с читателем вызывает в своем сознании художественные образы произведения, переосмысливает и трансформирует их.

Художественное слово, которым мастерски владел Луначарский, выступает в его статьях орудием литературной критики. Поэтому критика Луначарского, будучи научной, марксистско–ленинской по содержанию, становилась художественной по форме, а потому в значительной своей части доступной самым широким массам. Она в равной мере обращена и к специалистам, и к рядовым читателям. Для ученика и студента, для любого грамотного человека, который хочет понять, что такое: литература и искусство, эстетика и культура, трудно назвать более подходящего наставника и проводника, чем Луначарский.

В центре внимания многих советских литературоведов — А. С. Бушмина, А. И. Метченко, К. Д. Муратовой, А. С. Мясникова, А. И. Овчаренко, С. М. Петрова, Б. Л. Сучкова, Н. А. Трифонова, М. Б. Храпченко, В. Р. Щербины — в последние годы оказались мысли Луначарского о реализме и, в особенности о социалистическом реализме. Луначарский и Горький исследовали эти явления во всей сложности, теоретические положения у них вытекали из художественной практики и, в свою очередь, обогащали ее новыми открытиями.

Сложнее обстоит дело с драматургией Луначарского. Правда, в настоящее время никто не решится повторить измышления пролеткультовских лидеров, в ряде работ пьесы Луначарского получили обстоятельную и объективную оценку. И все же драматические произведения Луначарского, за очень немногими исключениями, до сих пор не стали достоянием современной советской сцены.

Какие цели преследовал Луначарский, создавая свои исторические и историко–литературные драмы? Почему в первые годы Советской власти он настойчиво выводит на сцену монументальные образы исторического прошлого и героев, освященных литературной традицией? Казалось бы, зрителю и читателю того времени было мало дела до Фауста и Дон–Кихота, Кромвеля и Кампанеллы.

На первый взгляд, пьесы Луначарского находятся где–то в стороне от основных исканий советской литературы и советского театра. Но только на первый взгляд. Задача драматурга — приблизить к читателю и зрителю образы исторических героев, ввести непосвященных или малопосвященных в сокровищницу мирового искусства. Литературные образы для Луначарского — это страницы огромной книги общественного сознания, к трудам своих предшественников он относился с величайшим уважением и, естественно, не мог не использовать их в творческой работе. Фауст и Дон–Кихот Луначарского сохраняют многие черты своих первообразов, и вместе с тем герои советского драматурга поставлены в такие условия, участвуют в таких конфликтах, которые были бы невозможны в произведениях Гете и Сервантеса. Это не поверхностная модернизация классики, а сознательная и успешная попытка придать великим достижениям прошлой культуры новое художественное качество.

Но этого мало. Знакомясь с лучшими пьесами Луначарского, понимаешь, что они созданы драматургом, который воспринимает и осмысливает историю как движение и совершенствование идей освобождения человечества от самых примитивных, утопических и бунтарских до марксистско–ленинских, правильность и жизненность которых была подтверждена Октябрьской социалистической революцией. Один из руководителей ее, Луначарский стремился раскрыть величие и значение нашей революции в перспективе многовековой традиции освободительной борьбы трудового народа на далеких подступах к современности. Исторические и историко–литературные пьесы Луначарского дают замечательное представление об этой своеобразной эстафете идей, ступенях человеческого самосознания, в результате чего Великая Октябрьская революция предстает как закономерный итог вековых чаяний народных масс. В работе по созданию театра героических характеров, смелых обобщений и высоких философских идей, что безусловно является одной из основных и самых сложных задач советского искусства, драматургия Луначарского может быть весьма полезным и благодатным сценическим материалом.

«Сила партийного руководства, — говорится в Отчетном докладе ЦК КПСС XXIV съезду, — в умении увлечь художника благородной задачей служения народу, сделать его убежденным и активным участником преобразования общества на коммунистических началах».⁴⁵

Луначарский в совершенстве владел этим искусством партийного руководства, был страстным борцом в великой битве XX века за сердца и умы людей. Его произведения помогают нам разоблачать реакционный смысл буржуазных теорий аполитичности, дегероизации и дегуманизации литературы, бороться против ультралевого нигилизма и ревизионистских попыток растворить реализм в буржуазном модернизме, против примитивизма, приспособленчества, мещанской псевдокультуры. Эпоха строительства социалистического общества, создания социалистической культуры нашла в лице Луначарского глубокого теоретика, принципиального критика, разностороннего художника и активного работника–практика. Его деятельность имеет международное значение, и, возрождение Луначарского — знаменательное и многообещающее явление современной общественной жизни.