Начало большого пути

Начало революционной деятельности Луначарского совпало с началом социал–демократического движения в России, с оформлением его в первые рабочие организации.

Сам Луначарский называет 1892–1893 годы временем своего вступления в ряды русской социал–демократии. Именно тогда он, ученик 7 класса Первой киевской гимназии, начал пропаганду среди рабочих железнодорожного депо в киевском предместье Соломенна. В письме товарища министра внутренних дел министру юстиции от 20 января 1902 года сообщается, что «по сведениям Департамента полиции Луначарский известен своей неблагонадежностью с 1894 года».¹

Четверка по поведению в аттестате помешала Луначарскому поступить в университет, и он отправляется в Швейцарию для продолжения образования. В книге «Воспоминания из революционного прошлого» (1925) Луначарский обстоятельно рассказывает об этом периоде своей жизни. Из книги видно, что он не только учился в Цюрихском университете, слушал лекции Рихарда Авенариуса и занимался самообразованием в области истории, философии, социологии, анатомии и физиологии по составленной им самим программе, но и сблизился с крупнейшими социалистами П. Л. Лавровым, Г В. Плехановым, П. Б. Аксельродом, Розой Люксембург, Жаном Жоресом. Это были преимущественно годы ученичества, формирования его общественно–политических и философских взглядов. Непосредственное же участие Луначарского в революционной борьбе началось несколько позднее, в 1898–1899 годы, в Москве. Последующие годы, вплоть до весны 1904 года, были временем тюрьмы и ссылки, скитаний по «градам и весям» Российской империи.

Значение этого периода (1899–1904) в жизни Луначарского трудно переоценить. В 1898 году из–за границы вернулся юноша с социалистическими устремлениями, но со смутным представлением о реальных условиях политической борьбы в России. Осенью 1904 года за границу уезжал вполне сложившийся революционер большевистской ориентации. Позади у него была подпольная работа, камеры Таганской и Лукьяновской тюрем в Москве и Киеве, гласный надзор полиции в Калуге, ссылка в Вологду и Тотьму.

Время до 1902 года было для Луначарского преимущественно периодом накопления знаний. В Вологде и Тотьме начался стремительный процесс их переработки и отдачи. Луначарский уже тогда приучил себя работать в любых условиях и потому вспоминал заключение в Таганскую тюрьму и ссылку в Вологду и Тотьму как значительный этап в формировании своих взглядов. Его интересы в области философии, эстетики, искусства и литературы в значительной мере определились именно в эти годы вынужденной изоляции. В ссылке проявилась всегда изумлявшая современников способность Луначарского работать исключительно интенсивно и плодотворно. Уже первые статьи, трактаты, рецензии Луначарского свидетельствовали о приходе в литературу яркого и оригинального таланта. За 6 лет пребывания в России Луначарский стал видным деятелем социал–демократической партии, профессиональным литератором, теоретиком, трибуном.

Естественно, что этому времени Луначарский уделил большое место в своей мемуарной книге «Воспоминания из революционного прошлого».² «Воспоминания…» Луначарского и примыкающие к ним статьи представляют немалый интерес для понимания идейной эволюции их автора. Эпиграфом к ним Луначарский мог бы поставить слова Лессинга:

«Не истина, которою обладает кто–либо, создает его достоинство как человека, а то искреннее усилие, которое он употребил, чтобы достигнуть этой истины: ибо не обладание истиной, а добывание ее расширяет его силы, а в этом и состоит все увеличивающееся совершенство его. Обладание делает спокойным, ленивым, гордым… Если бы бог в своей правой руке держал всю истину, а в левой одно только вечно живое стремление к истине, хотя бы с придачей, что я постоянно и вечно буду ошибаться, и сказал бы мне: выбирай! Я со смирением взял бы левую руку и сказал бы: Отец, дай! чистая истина — только для тебя».³

Недаром в ранней статье «Идеалист и позитивист как психологические типы» (1905) Луначарский сочувственно приводил эти слова.

В них — ключ к постижению личности Луначарского — вечного искателя, для которого решение одной проблемы всегда было началом работы над новой.

Это человек редкой целеустремленности, каждый миг своей жизни он стремится заполнить содержательным трудом. Невзирая на самые неблагоприятные условия, он не оставляет искусство и литературу. Человек высокой культуры, огромных познаний, он прост и приветлив в общении с народом, с рабочими и крестьянами, а за всем этим ощущается глубокий демократизм, который всегда был присущ истинным представителям русской интеллигенции. Скромный и неприхотливый в личной жизни, верный товарищ, внимательный собеседник, блестящий полемист, знающий силу и возможности слова, неутомимый труженик — такой образ встает со страниц воспоминаний Луначарского.

Признавая несомненные достоинства мемуаров, следует сказать, что «как и всякая часть человеческой психики, воспоминание есть дело живое и зыбкое».⁴

Обладая феноменальной памятью на произведения науки, литературы, искусства, цитируя по памяти Маркса и Герцена, Чернышевского и Горького, Луначарский подчас путал даты отдельных событий своей содержательной жизни. А поскольку мемуары Луначарского привлекаются для изучения его биографии, то эти ошибки соответственно переходят и в некоторые современные работы.⁵

Создание подлинно научной биографии выдающегося деятеля нашей партии и советской культуры А. В. Луначарского невозможно без обращения к архивным источникам. Так, об участии Луначарского в «московском деле» 1899 года, а также в собрании киевской интеллигенции в 1900 году и о последующей затем ссылке в Калугу, Вологду и Тотьму мы узнаем из дела № 1494 Московского охранного отделения, из дела № 47 министерства юстиции (они хранятся в Центральном государственном архиве Октябрьской революции — ЦГАОР), из документов Государственного архива Вологодской области — АВО (фонды канцелярии вологодского губернатора, полицеймейстера и губернского жандармского управления) и Тотемского краеведческого музея. Официальные документы дают хотя и неполную, но достаточно выразительную и, главное, фактически точную картину жизни Луначарского в этот период.

В «Воспоминаниях…» Луначарский пишет:

«В 1897 году мы вернулись в Москву, где застали в революционном отношении порядочный развал. Предыдущий Московский комитет был арестован и от него остались некоторые следы в лице главным образом тов. А. И. Елизаровой (сестры Ленина, к которой я имел энергичные рекомендательные письма от Аксельрода) и тов. Владимирского».⁶

Здесь все верно, кроме даты: в действительности братья Луначарские — Анатолий, Платон и жена его Софья Николаевна (урожденная Черносвитова), приехали в Москву не в 1897 году, а осенью 1898 года, не позднее сентября.

Вскоре им удалось установить связи с социал–демократическими кругами и принять участие в организации Московского комитета РСДРП. Цель этого комитета полиция характеризует следующим образом: «возбудить в трудящемся классе недовольство своим экономическим положением и вызвать рабочих к упорной борьбе с капиталистами и правительством в видах изменения в будущем современного общественного строя…»⁷ Члены комитета знакомились с рабочими, распространяли среди них нелегальную литературу, добывали шрифты, краски и другие принадлежности для создания подпольной типографии в Подольске. В состав организации входили А. И. Ульянова–Елизарова, М. И. Ульянова, М. Ф. Владимирский, братья Луначарские Платон и Анатолий, А. В. Шестаков, О. Г Смидович, А. М. Лукашевич, А. и И. Карасевы, В. Новодворский и др.

Из материалов дознания видно, что Луначарский был тесно связан с рабочими, писал письма к наборщикам, листовки. Одна из них, напечатанная на гектографе, была обнаружена на заводе Густава Листа. Он же подыскивал конспиративную квартиру для того, чтобы встречи с рабочими были постоянными. «Членами–интеллигентами он считался очень деятельным и серьезным сотрудником».⁸

Московский социал–демократический кружок, одним из руководителей которого был Луначарский, начинал работу в трудных условиях полицейского террора и слежки. Однако деятельность его шла в верном направлении соединения рабочего движения с марксистской теорией. Да и сам факт существования подпольного революционного центра, связанного с другими кружками Москвы, с заграницей, поставляющего пропагандистов и агитаторов, имел большое значение. Как писала А. И. Ульянова:

«Преемственность не прерывалась: передавались связи, поддерживалось общение с внешним миром, и с разных концов Москвы его искали, с ним стремились вступить в контакт как небольшие группы, так и отдельные с. д. рабочие и интеллигенты».⁹

В ночь на 13 апреля 1899 года Луначарский был арестован и доставлен в Сретенский полицейский участок. Первоначально жандармы не располагали необходимыми уликами против него и после нескольких допросов отпустили — трудно было представить в двадцатилетнем юноше одного из руководителей подпольной организации. Кроме того, заигрывание с заключенными и даже временное освобождение их из–под стражи для выслеживания других революционеров было обычным тактическим приемом шефа московского охранного отделения Зубатова. Когда в дальнейшем при Московском губернском жандармском управлении было возбуждено дознание по делу социал–демократического кружка, то в процессе его все более ясно вырисовывалась роль Луначарского. Оставлять его на свободе было уже опасно. 22 мая 1899 года начальник Московского жандармского управления генерал–лейтенант Шрамм потребовал арестовать Луначарского и доставить его в Москву 23 мая.¹⁰ Зубатов телеграфировал об этом в Киев.¹¹ 24 мая Луначарский был вновь арестован, привезен в Москву и препровожден в губернскую Таганскую тюрьму. На сей раз он находился в одиночном заключении почти 5 месяцев, до 8 октября 1899 года.

…Только после Октябрьской революции, когда были преданы гласности секретные архивы царской охранки, выяснилось, что комитет был выдан известной провокаторшей А. Серебряковой (она же «Мамаша», «Субботина», «Дама Туз»).¹²

8 октября 1899 года Луначарский был освобожден из тюрьмы до вынесения приговора, причем ему было запрещено проживать в Москве и некоторых других городах империи.

В дальнейшем Луначарский живет в Полтавской губернии и в Киеве, а летом 1900 года — в Калуге. Из Калуги, несмотря на запреты, он несколько раз выезжал в Москву, а 26 января 1902 года ¹³ по разрешению властей выезжает в Вологду.

Что заставило Луначарского обратить внимание на Вологду? Во время своего пребывания в Калуге он познакомился с Александром Александровичем Малиновским, более известным под псевдонимом Богданов. А. Богданов был старше Луначарского на два года и ко времени их знакомства был уже автором ряда экономических работ, полиция знала его как активного участника социал–демократических организаций в Туле, Твери, Харькове, Калуге.

В 1901 году Богданова сослали в Вологду, где он вскоре занял одно из ведущих мест среди ссыльных. В письмах Богданов настойчиво звал Луначарского в этот город, где очень интенсивной была культурная и политическая жизнь. Вскоре после приезда в Вологду Анатолий Васильевич отправился на постоянное жительство в село Кувшиново, что недалеко от губернского города. Здесь в небольшом деревянном домике при психиатрической лечебнице (дом сохранился доныне) и жили Богданов и Луначарский, время от времени совершая поездки в город.

Тон в вологодской колонии ссыльных задавали социал–демократы. Среди них следует назвать П. П. Румянцева и С. А. Суворова — публицистов и статистиков, будущих сотрудников Луначарского в философских сборниках, П. Л. Тучапского — одного из участников I съезда РСДРП в Минске, И. А. Саммера — старого агента «Искры», сосланного в Вологду на три года,¹⁴ домашнюю учительницу О. Г Смидович, известную Луначарскому по подпольной работе в Москве.

В Вологде под надзором полиции жил Б. В. Савинков. Луначарский впоследствии метко назвал Савинкова «артистом авантюры», характеризуя тем самым и его незаурядные способности, и бесперспективность деятельности. Социал–демократы уже тогда выступали против террористических методов борьбы, которые отстаивал на собраниях будущий вождь эсеровской партии.

Ожидал Луначарский встречи и с Н. И. Бердяевым. Теперь Бердяев мог представлять интерес лишь как идейный противник, ибо о его начавшейся стремительной эволюции от легального марксизма в сторону православия и мистики Луначарский и Богданов были хорошо осведомлены. Одно из первых публичных выступлений Луначарского в Вологде (судя по всему, оно состоялось в феврале 1902 года) было направлено против Бердяева. Оно принесло Луначарскому широкую известность среди интеллигенции, особенно молодежи. Влияние Бердяева резко упало, он больше не решался на публичные выступления.

Среди новых знакомых Луначарский называет А. М. Ремизова — автора стилизаций в духе русской сказочной старины и будущего известного историка–пушкиниста П. Е. Щеголева.

Таким образом, вологодская колония представляла довольно пеструю картину: социал–демократическая интеллигенция, эсеры–террористы, кадетствующие либералы, философы и писатели с уклоном в сторону декаденства, ученые–филологи. В общем все они были оппозиционно настроены к царскому самодержавию, и это до известной степени сближало их. Как свидетельствует Луначарский, ожесточенные дискуссии не мешали ссыльным сохранять добрососедские отношения и поддерживать друг друга в трудную минуту. «Бедность давала себя чувствовать в колонии, но была дружная взаимная поддержка, так что в конце концов она не принижала нашего быта».¹⁵

В ведомостях политических ссыльных, проживающих в районе Вологодского губернского жандармского управления, часто встречается фамилия Луначарского. Поведение его в первые месяцы 1902 года охарактеризовано лаконичной фразой: «Ничего не замечено».¹⁶ Но уже в июле 1902 года о Луначарском сказано: «Поведения неодобрительного. Ведет знакомство со всеми поднадзорными и покровительствует им».¹⁷

По распоряжению вологодского губернатора Лодыженского Луначарский был отправлен по этапу в небольшой городок Тотьму. Расположенная среди лесов и болот по берегу полноводной Сухоны, Тотьма после Вологды была настоящим захолустьем. В Тотьме он проживал с 31 марта 1903 года до середины мая 1904 года.

Только на два дня (7–8 июля) ему было разрешено приехать в Вологду с больной женой.¹⁸ 15 мая 1904 года кончился срок ссылки. Луначарский был освобожден от полицейского надзора и получил право выезда. Однако свобода его передвижения была ограничена: ему было запрещено жить в столицах Российской империи в течение нескольких лет со дня освобождения из ссылки. Так закончилась вологодская эпопея Луначарского.¹⁹

Даже этот по необходимости сокращенный рассказ об основных событиях нелегкой жизни Луначарского накануне первой русской революции ²⁰ свидетельствует о нерасторжимой связи его литературной работы с деятельностью в рядах РСДРП. Эту связь, конечно, не следует понимать в виде некоего заказа, который он должен был выполнять. Правда, его литературные способности использовались для листовок и прокламаций, но не в них было истинное призвание Луначарского. Прежде всего он был критиком, писателем, теоретиком. Но подчас трудно провести границу между литературно–критической работой Луначарского и революционной пропагандой. Недаром чуть ли не первыми, кто «оценили» выступления Луначарского по вопросам литературы и театра, были жандармы и царская администрация. Случай с «Арестованным «Ибсеном»,²¹ а также рецензия на спектакль в Вологодском казенном винном складе в этом отношении весьма показательны. За реферат об Ибсене Луначарский просидел в киевской тюрьме месяц и 17 дней, а за «акцизно–театральную» историю был отправлен в Тотьму. Причем оба эти выступления отнюдь не содержали прямого призыва к ниспровержению властей, и те репрессии, которые жандармерия и царская администрация обрушили на голову Луначарского, свидетельствовали о том, что у Луначарского уже была определенная «репутация» и потому власти готовы были в каждом шаге его видеть крамолу.

Реферат о творчестве одного из властителей дум передовой России Генрика Ибсена — одно из первых публичных выступлений Луначарского. С чтением этого реферата он должен был выступить в Киевском литературно–артистическом обществе 3 мая 1900 года, но потом решил прочесть реферат сначала в более узком кругу своих знакомых студентов, для которых даже 30–копеечный билет был слишком дорогим. По мысли докладчика, выступление 29 апреля 1900 года должно быть чем–то вроде генеральной репетиции. Но второго выступления так и не произошло, а первое было сорвано полицией.

С конспектом этого реферата мы получили возможность познакомиться только теперь.²² 70 лет пролежал он в архиве, в делах Киевского губернского жандармского управления. Реферат интересен как первый подступ к сложной теме, получившей через семь лет воплощение в большой статье «Ибсен и мещанство».²³ «Параллельное» чтение конспекта и статьи дает возможность уяснить рост Луначарского как мыслителя, развитие его взглядов. В реферате главное внимание сосредоточено на морально–этических проблемах, тогда как статья дает всестороннюю и обстоятельную оценку творчества норвежского драматурга, в ней показано мировое значение его произведений и отношение к ним пролетариата. Отдельные положения конспекта, например, пункты 6, 7, 11 — «Пер–Гинт — представитель свободного индивидуализма», «Бранд — представитель морали долга», «Положительный тип. Несколько слов о Сольвейг» — превратились в дальнейшем в великолепные и развернутые характеристики героев Ибсена.

Договариваясь о собрании, оповещая знакомых, Луначарский, видимо, не придал значения тому обстоятельству, что назначенный день 29 апреля предшествует запрещенному правительством международному празднику 1 Мая, что приглашенные им товарищи могут использовать сходку для революционной пропаганды. А может быть, знал и сознательно шел на это.

Узнав от филеров о готовившемся собрании, полиция оцепила дом. Вскоре в сопровождении полусотни казаков явился жандармский генерал Новицкий. Поднятые на полу и во дворе под окнами скомканные и обожженые листы бумаги оказались разными прокламациями, которые распространялись в Киеве. Напрасно докладчик и другие участники говорили, что целью собрания является реферат об Ибсене: известная полиции неблагонадежность задержанных лиц ²⁴ явилась достаточным основанием для заключения их в тюрьму.

Однако в ходе расследования виновность Луначарского не была доказана, и после полуторамесячного заключения в Лукьяновской тюрьме (там, между прочим, произошло его знакомство с М. С. Урицким) он был освобожден. Характеризуя его политический облик, прокурор писал:

«Из данных этих можно заключить, что он еще со школьной скамьи воспитал в себе социалистическое мировоззрение… Дальнейшее воспитание в Цюрихском университете, вероятные связи с тамошними эмигрантами, постоянный интерес к социальным вопросам — все это несомненно развило и укрепило социалистическое направление в Луначарском, приведшее его на родине к московскому делу… Таким образом, несомненно, что Анатолий Луначарский представляет собой установившуюся личность, в смысле русской государственности политически неблагонадежную, но преступной в этом смысле деятельности его к Киеву приурочить нельзя. Здесь он не совершил ничего такого, за что подлежал бы преследованию, и те обвинения, которые к нему предъявлены по настоящему делу, надлежит признать недоказанными».²⁵

А «акцизно–театральная» история началась с небольшой статьи «Народный спектакль в казенном винном складе в г. Вологде», которую Луначарский опубликовал в ярославской газете «Северный край» под псевдонимом А. Л.

Высказав в ней ряд общих соображений о роли искусства в современной жизни, рецензент переходит к разбору спектакля «На бойком месте» А. Островского. С большим тактом и доброжелательностью пишет Луначарский об игре актеров–любителей и реакции на спектакль зрителей из рабочей среды. Огорчило его пренебрежительное отношение к рабочим (в основном работницам), которым пришлось несколько часов простоять на ногах — лучшие места заняли чиновники акцизных сборов, хотя спектакль был благотворительным. Луначарский хотел, чтобы для рабочих первая встреча с театром не оказалась последней. Что же касается его самого, то, посещая мероприятия подобного рода, Луначарский стремился таким образом проникнуть в рабочую среду, воздействовать на сознание рабочих.

Есть основания утверждать, что его пропаганда достигла цели. Не случайно Лодыженский позднее, подводя итоги ссылки Луначарского, припомнил этот эпизод:

«В бытность в г. Вологде был замечен в тесном общении с рабочими Вологодского казенного винного склада, которые под влиянием его, Луначарского, начали вести себя неспокойно».²⁶ Губернские власти могли простить ссыльному участие в философских диспутах, но пропаганду среди местных рабочих считали недопустимой.

В период ссылки Луначарского в рабочем движении России произошли большие события, и главным из них был II съезд РСДРП, положивший начало созданию большевистской партии. Развернулась ожесточенная борьба между большевиками и меньшевиками. В трудных условиях В. И. Ленин начал работу по сплочению революционных сил.

Многие друзья и соратники Луначарского, в частности А. Богданов, принадлежали к ленинскому окружению этих лет. Через них, и прежде всего через Богданова, узнал Ленин о талантливом публицисте, «Миноносце», «Легкомысленном» (партийные клички Луначарского). Однако еще до личной встречи с ним В. И. Ленин знал Луначарского–критика и теоретика. Ведь большинство его статей и рецензий 1902–1904 годов печаталось в журнале «Образование», некоторые — в «Русской мысли» и «Курьере» — прогрессивных печатных органах, известных всей читающей России. Что же заинтересовало В. И. Ленина в литературно–критической деятельности Луначарского?

* * *

Анализ философских и эстетических взглядов молодого Луначарского лучше всего начать с его полемики против С. Булгакова и Н. Бердяева. После непродолжительного увлечения марксизмом Булгаков и Бердяев превратились в его решительных противников. Марксизм они атакуют с морально–этических, теологических позиций. Свидетельством этого поворота, от которого берет начало вся их последующая деятельность, враждебная революции и прогрессу, явился сборник «Проблемы идеализма» (1902).

Закономерно, что Н. Бердяев и С. Булгаков, отрекаясь от марксизма, должны были отречься и от его предшественников в лице русских революционных демократов. Уже тогда Н. Бердяев и С. Булгаков начали ревизию материалистической традиции в русской философии, чтобы позднее в «Вехах» (1909) открыто порвать с ней.

По Булгакову, весь характер русской культуры определяется религиозностью, метафизической жаждой и больной совестью.²⁷ С. Булгаков рассматривает человеческую личность вне связей с обществом и классовыми отношениями. Такой абстрактный внеисторический подход позволил ему строить свои возражения марксизму в виде «атеистической теодицеи» — должно ли жить и бороться ради целей, лежащих вне круга личных интересов человека, какова цена прогресса, в котором счастье грядущего покупается ценой несчастья в настоящем и т. п. Нетрудно понять, каков был политический смысл подобных рассуждений накануне первой русской революции 1905 года.

Полемике с Булгаковым посвящена статья «Русский Фауст». В ней Луначарский решительно возражает против попыток представить революционеров «жертвой вечерней», кирпичами в здании будущего общества. Революционер свободно выбирает свой путь, ибо деятельность и борьба его согласованы с ходом исторического прогресса. Не утилитарными соображениями долга, как того требовали народники, руководствуются истинные революционеры. Долг — это кандалы для них. На место долга, утверждает Луначарский, следует поставить идеал. Борьба за осуществление его никогда не будет тяготить человека.

«Да, неясны воспоминания Булгакова о марксизме, неясны и неточны, — насмешливо замечает Луначарский. — Где он видел там оправдание настоящего, покупку будущего? Мы видим там теорию борьбы классов за преобладание и реальное счастье. Мы хотим принять участие в этой борьбе согласно нашим симпатиям».²⁸

Но почему «наши симпатии» должны быть сосредоточены в области социального переустройства общества? Что привлекает человека в революционном марксизме? Луначарский отвечает на эти вопросы в статьях «К вопросу об оценке», «Перед лицом рока» и в некоторых других.

Он выделяет несколько биологических типов отношения к жизни, свободного проявления человеческих возможностей. Так, один видит счастье в наслаждениях, в погоне за минутными радостями жизни, в бездумном растрачивании природных сил и дарований («тип Гедонистический»). Другой все отрицает, его ничто не радует, ибо все — тлен, и потому он мрачно готовится к единственной реальности — смерти («тип стоический»). Третий практичен, трезв, не поддается соблазнам и оценивает все окружающее с точки зрения личной пользы, выгоды («тип утилитарный»). Несколько выше утилитариста, но по существу сходен с ним «тип моральный». Сухое и черствое понимание жизни как служения определенным нормам отличает моралиста.

Выше всего Луначарский ставит «тип эстетический». Эстетик «выходит за пределы своего «я»: он любит предмет своего эстетического любования; он оценивает его не как прекрасное для себя, не как продукт потребления, а как объект, самое бытие которого есть радостное явление… Важно то, что для эстетика весь мир прекрасного есть как бы часть его большого «я», сравнительно незначительной частью которого является его эмпирическое, физическое «я».²⁹

Понимая всю относительность этой классификации, Луначарский подкрепляет ее социальной мотивировкой. Так, гедонистическая мирооценка вырабатывается обычно у представителей господствующих классов в пору упадка, разложения общества. Встречаются гедонисты и на другом социальном полюсе — среди люмпен–пролетариата.

«Утилитаризм — есть учение мещанства в сложившейся уже, а потому начавшей разлагаться форме. Мещанство, когда оно только еще слагается, когда оно с трудом прокладывает себе дорогу, идет под флагом идеи долга».³⁰

Эстетическое настроение присуще правящему классу, когда он уверен в будущем и полон сил и энергии. Но эта же мирооценка свойственна и демократическим классам в эпохи, чреватые революционными взрывами.

При всей своей условности и относительности типология мирооценок Луначарского — серьезный аргумент в его споре с Булгаковым. Но значение этих рассуждений Луначарского выходит за пределы полемики с «русским Фаустом», так иронически назвал он С. Булгакова. Важно не только то, что Луначарский убедительно доказал несостоятельность взгляда на русского революционера как на некоего фанатического и ограниченного сторонника бухгалтерских расчетов с народом, историей, прогрессом. Не менее существенным является вывод Луначарского о близости революционера и художника.

Оба они принадлежат к одному типу человеческой деятельности, хотя результаты ее различны. Как видим, уже в ранних работах, пусть в махистской оболочке, Луначарский высказывает важное положение, которое в дальнейшем станет краеугольным камнем всей системы его взглядов.

Более серьезным противником был Н. Бердяев. Для Бердяева взаимоотношения людей изначально трагичны, причем он не видит выхода из этого состояния и только пессимистически констатирует его. Трагична, по Бердяеву, сама жизнь, ибо человек смертен и предотвратить смерть он бессилен, хотя и жаждет бессмертия. Трагична любовь, ибо ей неизбежно сопутствуют несчастье, ревность, тоска и разочарование. Трагично сознание, ибо стремление к абсолютной истине безысходно. Трагична, наконец, свобода: она так же недостижима, как истина и любовь.

Луначарский, как и Бердяев, признает трагизм, присущий жизни человека, но там, где мечется в бессилии мысль идеалиста, пугаясь им же самим созданных призраков, там для Луначарского сфера борьбы идей, классовых противоречий, реальных, а не надуманных взаимоотношений людей. Бердяев — это маг, «нечто среднее между фокусником и волшебником, он зачастую и сам не знает, фокусничает он или творит чудеса, собственные фокусы водят его за нос».³¹ Достаточно обратиться к реальной действительности, как все бердяевские химеры рассыпятся и останутся непридуманные настоящие противоречия жизни, ее подлинные трагедии. Источник трагедии для Луначарского заключен в коллизии между интересами человека и практической невозможностью их осуществления, между его сознательной сущностью и слепой стихийностью природы.

«Человек стремится к самосохранению, к развитию, стремится к наслаждению, он оценивает явления, как добро и зло, со своей человеческой точки зрения, до которой природе нет дела, он творит идеалы, осуществление которых равносильно переработке природы, а между тем он сам является лишь хрупким, ничтожным существом, брошенным среди страшных и слепых волн океана бытия».³²

Ссылаясь на Гегеля, Луначарский указывает, что обыкновенный человек может избежать столкновения со стихиями природы и общества, уклониться от них и безбедно прожить жизнь. Но трагический герой — всегда незаурядная личность и обязательно борец. «Где нет героического — там нет трагедии».³³ Смерть — непреодолимая преграда для Бердяева — не останавливает и не может остановить трагического героя, ибо в борьбе он думает о победе, а не о сохранении своего «я». Да и вообще мысли о смерти прежде всего посещают праздных людей.

«Бездеятельная жизнь мстит за себя; достаточно нравственно отъединиться от людей и их культурной работы, чтобы в голову полезли самые неприятные мысли, которые кажутся смешными и чуждыми там, где кипит на солнце людская работа».³⁴

Не менее убедительны и остроумны соображения Луначарского по поводу бердяевского «трагизма любви».

«Истинно художественные натуры находят обыкновенно, что реальные женщины достаточно хороши, чтобы любить их; более подвижные натуры любят много раз в жизни и, наверное, не променяют всей полноты разнообразной действительности ни на какой идеал; натуры более глубокие украшают свою подругу своею любовью: даже недостатки милого лица становятся дороги, каждая черта становится понятной, красноречивой и любимой…»³⁵

Менее всего удался Луначарскому спор по поводу «трагизма сознания». Иначе и быть не могло. Невозможно показать несостоятельность идеалистических воззрений Бердяева, придерживаясь по этому кардинальному вопросу взглядов Маха и Авенариуса. Луначарский прав, когда пишет, что в относительности человеческого познания еще нет никаких трагедий, но как раскрыть диалектику взаимоотношения между познаваемой объективной действительностью и познающим ее человеком? Для Луначарского равно неприемлемы монистический спиритуализм (т. е. идеализм) типа Беркли и метафизический материализм, который он называет наивным. Спиритуализм он отвергает, ибо тот не признает существования объективного мира. Материализм в его предшествующих формах представляется ему недостаточно верным инструментом познания. Материалисты домарксовского периода, утверждает Луначарский, игнорировали роль субъекта. Они полагали, будто нет разницы между реальной действительностью и той картиной ее, которую создает наше сознание. Новое учение, которое призвано подняться и над метафизическим материализмом, и над идеализмом, Луначарский называет критическим научным материализмом, или эмпириокритицизмом. Основным компонентом его является опыт.

«Единственным «данным», на основании которого строится познание, мы признаем опыт».³⁶ «Познание есть процесс гармонизации опыта, уяснение его элементов и их отношений».³⁷

Опыт представал в виде основной субстанции, призванной объединить субъект с объектом, сознание с материей.

Всячески подчеркивая естественнонаучный характер нового учения, Луначарский полагал, что оно может быть дополнением к марксизму. Ему казалось, что Маркс был только великим социологом и политэкономом, а проблемы марксистской гносеологии еще ждут своей разработки. Несостоятельность претензий русских махистов «дополнить» марксизм вскоре была блестяще доказана В. И. Лениным. В частности, Ленин показал, что модное словечко «опыт» — «прикрывает и материалистическую и идеалистическую линию в философии, освящая их спутыванье».³⁸

Непоследовательность Луначарского в решении основного вопроса философии ограничила значение полемики. И все же не следует замалчивать эту полемику.³⁹ В целом ряде вопросов Луначарский оказался на высоте решаемых задач и выдвинул принципиально важные положения, сохранившие значение и в наше время. А если учесть дальнейшую эволюцию С. Булгакова–мракобеса, контрреволюционера, принявшего в 1918 году сан священника; Н. Бердяева — одного из основоположников так называемой религиозной ветви экзистенциализма; если учесть, что уже в ранних работах Булгакова и Бердяева имелись в зародыше элементы их последующих реакционных теорий, то мы по заслугам оценим выступления Луначарского.

Особенностью его полемики является то, что он более, чем другие марксисты, обращается к эмоциональной стороне вопроса, к проблемам морали, этики и эстетики, то есть борется с противником на его же территории. Луначарскому уже тогда важно было доказать, что не только экономические и социальные интересы составляют содержание борьбы пролетариата.

Вопросы эти не утратили своей актуальности и после победы Октябрьской революции. Вот почему в 1924 году Луначарский переиздал лучшие философские работы, написанные накануне и в период первой русской революции, в сборнике «Против идеализма», завершив его новой статьей «Дальше идти некуда», где показал дальнейшие пути своих старых противников.

К полемическим выступлениям против русских идеалистов непосредственно примыкает большая статья «Перед лицом рока» (1903) с поясняющим подзаголовком «К философии трагедии». Если рассматривать ее изолированно, независимо от предшествующих философских работ, можно прийти к неверным выводам. Так, Луначарский утверждает: «Трагедия во все времена была трагедией рока и иною не могла быть.»⁴⁰ Но что такое рок? Не знай мы других разъяснений Луначарского, можно было бы подумать, что для него рок — нечто темное, иррациональное, непостижимое для человеческого разума.

Все дело в том, что Луначарский обходит здесь вопрос о содержании и сущности трагедии — об этом он говорил ранее — и сосредоточивает внимание на другой не менее важной проблеме.

Как должен вести себя человек в трагической ситуации, какая позиция «перед лицом рока» будет наиболее достойной и предпочтительной — вот задача, которую он решал. С этой и только с этой целью Луначарский обращается к образам мастера Гейнриха («Потонувший колокол» Гауптмана), Гамлета и Фауста. Они нужны критику как иллюстрации к основному выводу:

«Перед лицом рока есть только одна истинно достойная позиция — борьба с ним, стремление вперед, прогресс, который нигде не хочет остановиться, утверждение жизни с присущими ей неудовлетворительностью и страданиями».⁴¹

Мастер Гейнрих — «страдалец сердца» — покорился мнению толпы, слезам детей, мольбе жены и изменил своему призванию. Гамлет — «страдалец разума» — олицетворение двух начал — активного, бунтарского, и пассивного, рефлектирующего, причем первое в конце концов побеждает. Но наибольшие симпатии у Луначарского вызывает Фауст — «тип положительный и победоносный», его не мучают сомнения в справедливости избранного пути.

А. Лебедев, автор содержательной книги «Эстетические взгляды А. В. Луначарского», не понял замысел критика и сосредоточил все внимание на образе Гамлета в интерпретации Луначарского. Эта интерпретация его никак не устраивает, анализ характера шекспировского героя представляется ему наивным и методологически неверным.⁴² А. Лебедев не учел того, что Луначарский и не собирался давать всестороннюю, исторически конкретную характеристику Гамлета, что герои Гауптмана, Шекспира и Гете интересовали его лишь с точки зрения их поведения в трагических обстоятельствах. Иначе непонятно было бы, почему в один ряд с классическими образами Шекспира и Гете Луначарский ставит героя мистической драмы Гауптмана.

Конечно, в суждениях Луначарского о Гамлете есть немало спорного. Однако нельзя не видеть, что критик здесь следует за В. Г Белинским, который утверждал: «Вот идея Гамлета: слабость воли, но только вследствие распадения, а не по его природе».⁴³

Можно обнаружить у него близость и с известной речью И. С. Тургенева «Гамлет и Дон–Кихот» (1860), где писатель характеризует датского принца как эгоиста и скептика, у которого «принцип анализа доведен до трагизма».⁴⁴ Стало быть, Луначарский опирался на классическую традицию, и выводы его не были произвольными и случайными. Да и нельзя требовать, чтобы сложный и противоречивый образ героя трагедии Шекспира имел однозначное решение.

Читая работы Луначарского, особенно вологодского периода, обращаешь внимание на очень свободное обращение его с известными терминами эстетики и философии. Вкладывая в них содержание, подчас весьма отличное от общепринятого, Луначарский тем самым ставил себя в уязвимое положение, давал повод к незаслуженным обвинениям. Вольное употребление известных понятий создает дополнительные трудности и при анализе его взглядов.

Так, например, идеализм для Луначарского не только философская система, но еще и эмоциональный настрой, состояние энтузиазма и душевной приподнятости. Понятно, что к такому идеализму он относился с глубокой симпатией.

Весьма расширительно толкует Луначарский и понятие эстетики. Так, если для Гегеля «предметом эстетики является обширное царство прекрасного, точнее говоря, область искусства или, еще точнее — художественного творчества»,⁴⁵ если Чернышевский уже выводит эстетические категории из реальной действительности, то для Луначарского «эстетика есть наука об оценках».⁴⁶ Человек, по его мнению, оценивает действительность с точки зрения истины (теория познания), добра (этика) и красоты (эстетика). В тех случаях, когда эти оценки совпадают, можно говорить об эстетике как о науке, включающей в себя все остальное.

Если же этого совпадения нет, т. е. если утилитарные потребности вступают в противоречие с красотой, научная истина противоречит непосредственному чувству и т. п., то это происходит только в силу несовершенства нынешнего социального устройства и, отсюда, природы человека. В будущем Луначарский видит их гармоническое сочетание, «полное объединение истины и красоты во всеохватывающей системе реалистической философии», «общественный строй, в котором интересы личности и общества будут находиться в полной гармонии».⁴⁷

В понимании эстетики не только как философии искусства, в убежденности, что прекрасное присуще не только художественным произведениям, заключена самая ценная сторона «Основ позитивной эстетики». Сфера эстетики, утверждал Луначарский вслед за революционными демократами, шире искусства и со временем должна охватить всю жизнь человека. Искусство для Луначарского — лишь часть, правда, весьма существенная, проявления прекрасного, эстетического, которое может раскрываться также и в труде, в поведении, в быту, в спорте и т. д.

Если рассматривать эти мысли в перспективе всей дальнейшей деятельности Луначарского, в перспективе развития его взглядов, видишь, что отсюда берут свое начало принципиальные положения его эстетической системы. Надо полагать, что именно их он имел в виду, когда делал на издании «Основ позитивной эстетики» 1923 года дарственную надпись: «Дорогому Владимиру Ильичу работа, которую он, кажется, когда–то одобрял, с глубокой любовью А. Луначарский».⁴⁸

Особенностью «позитивной эстетики» является то, что она строится на биологической основе. Луначарский не приемлет тенденциозное искусство и «искусство для искусства» за их односторонность: в первом случае оно превращается в проповедь и публицистику, во втором — может стать праздной игрой и забавой.

Задача искусства — дать «возможность жить концентрированной жизнью. Наука дает общие абстрактные формулы, искусство дает переживания».⁴⁹ Исходя из этого заключения, Луначарский в «Основах позитивной эстетики» стремится подробно разобрать, какие эстетические переживания полезны, приятны человеку, а какие воздействуют на его психику угнетающе, навевая грусть и меланхолию. Луначарский не отрицает общественных функций литературы и искусства, он пытается найти им эквивалент в физиологической природе самого человека. Разграничение эмоциональных реакций человека в зависимости от восприятия различных произведений искусства проводится в биологическом плане. Полезно в искусстве то, что возбуждает энергию, делает человека сильным, здоровым. Вредно то, что навевает меланхолию, грусть, то, что угнетает, поражает ужасом. Отсюда дифирамбы в честь Ницше, резкое осуждение Гамлета за его рефлексию, неприятие музыки Чайковского и т. п.

Раньше «позитивную эстетику» с ходу отвергали как недопустимую для марксиста ересь, объясняли ее влиянием Авенариуса, Спенсера, Маха, их русского адепта А. Богданова и т. п. Ныне утверждается взгляд, согласно которому необходимо продолжить исследование биологических, естественных начал в художественном творчестве, в воздействии его на читателя, зрителя, слушателя, независимо от того, что писали по этому вопросу идеалисты. Нельзя не видеть, что эти проблемы, находящиеся на грани литературоведения, философии и естественных наук, в особенности психологии, еще ждут своего разрешения. Следует задуматься над тем, почему Луначарский и в советские годы, хотя в более осторожной форме, предпринимал попытки подкрепить эстетику биологией, а «Основы позитивной эстетики» переиздал, сопроводив многозначительным примечанием: «Статья эта, напечатанная впервые в 1903 году, пока переиздается без изменений».⁵⁰

«Нельзя сказать, что биологический аспект отношения к жизни ложен вообще, — пишет А. Лебедев. — Но исключительно биологический аспект и слишком узок (так как исключает всякую иную, и прежде всего общественно–политическую оценку), и слишком широк (так как подминает все иные оценки). Абстрактно–биологический подход Луначарского к искусству в какой–то мере вырастал из признания некоторых биологических элементов художественной деятельности, природы таланта.

Но, абсолютизируясь, такой подход гипертрофировал и искажал эти стороны, выдавая частное и подчиненное за общее и самодовлеющее».⁵¹

Что же касается влияния философов–идеалистов на молодого Луначарского, то оно, конечно, было, и доказательства этому нетрудно найти. Следует, однако, сказать, что Луначарский никогда не был только последователем Маха, Авенариуса, Ницше. В их работах он искал идеи, созвучные его собственному мировоззрению, а истоки его мировоззрения находились в общественной жизни России предреволюционных лет. Поэтому правильнее говорить о неразборчивости молодого революционера, о недопустимых попытках соединить несоединимое, связать взаимоисключающие учения.

Возьмем, к примеру, отношение Луначарского к Ницше. Несомненно, он был увлечен его мрачной философией. Биологически сильная личность, презирающая мещанскую мораль, все слабое, отживающее свой век, все декадентское, привлекала его, как впрочем, и Горького в те годы. Что же касается мизантропии и пессимизма, антидемократизма и ненависти к социалистическим учениям, то Луначарский как бы не замечал этих весьма характерных черт ницшеанства.

В творчестве Луначарского, в его исканиях немало моментов, сближающих его с Горьким. Оба они еще в период подготовки первой русской революции, когда один был прославленным писателем, а другой политическим ссыльным и начинающим литератором, выражали неудовлетворенность нынешним состоянием литературы и театра и оба обращались к романтизму как к самому перспективному направлению в искусстве. Вспомним известные слова Горького из письма А. П. Чехову (январь, 1900) по поводу «Дамы с собачкой», где Горький радуется тому, что Чехов «убивает реализм».⁵² Критический реализм, хотел сказать Горький, в произведениях Чехова с наибольшей полнотой раскрыл свои возможности и тем самым исчерпал себя. Далее идти по пути Чехова невозможно, необходимо введение героического начала в искусство.

Через месяц Горький восторженно отзывается о романтической мелодраме Э. Ростана «Сирано де Бержерак»:

«Мне страшно нравится это «солнце в крови». Вот как надо жить — как Сирано. И не надо — как дядя Ваня и все другие, иже с ним».⁵³

Нетрудно найти и у Луначарского сходные мысли. Так, рецензируя пьесу драматурга Вейнберга, он неприязненно отзывается о «чеховском» направлении в драматургии:

«Пьеса чеховского типа. Почему–то когда смотришь такие пьесы, то всегда чувствуешь, что жизнь вовсе не беспросветна, и вина бессмысленности существования всецело лежит на героях пьесы… Жаль, что талант автора и хорошая игра артистов так бесцельно потрачены на изображение заслуженного несчастья неинтересных людей».⁵⁴

Так же, как и Горький, Луначарский видит обновление театрального искусства в мелодраме. Правда, этот жанр изрядно опошлен буржуазией — отсюда некоторая ирония Луначарского — и все же именно праздничное, романтически приподнятое и увлекательное искусство более всего необходимо современному зрителю. Ради этих достоинств мелодрамы критик готов простить ее недостатки. Показательно, что Луначарский при этом ссылается на Горького, на его рассказ «Как меня отбрили» (хотя и не приводит название рассказа):

«Что такое мелодрама? Это пьеса, специально рассчитанная на то, чтобы тронуть, расшевелить среднего массового зрителя всякими средствами, какие только дает сцена. В недавно перепечатанном несколькими газетами рассказике Горького передаются жалобы одного парикмахера на современных писателей: этот замученный жизненной сутолокой обыватель протестует против реализма: к чему ему изображения все той же канители, которую он и без того слишком хорошо знает? То ли дело французский роман, французская мелодрама: когда страсти так жгучи, злодеи так законченны, положительные типы — ангелы с небеси, когда трогательно — так до слез, когда страшно — волосы дыбом встают, все истины доступные, пожалуй избитые, но хорошие, и произносятся они с треском и с музыкой.

Конечно, лучше всего было бы, если бы подъем и эффективность соединялись с глубиной содержания, как у Шиллера или Гюго, но мы предпочитаем даже мелодраму тоскливо неврастеническому направлению современных натуралистов».⁵⁵

Известно, что мысли о мелодраме в дальнейшем приобрели у Луначарского более четкую форму и стали существенной частью его эстетических взглядов.

Какие бы «позитивные» положения не находили мы в «Основах позитивной эстетики», если брать этот трактат в целом, ясно, что он не отвечал творческой натуре автора. Луначарскому было тесно в мире умозрительных абстракций, отвлеченные категории эстетики он стремится наполнить конкретным содержанием, сделать сложные вопросы искусства достоянием широких народных масс. Так появляется знаменитый «Диалог об искусстве»⁵⁶ — одна из вершин его творчества. Дух творческого поиска, страстная заинтересованность в судьбах искусства, стремление извлечь все ценное из различных направлений общественной мысли, чтобы в процессе переработки сделать достоянием нового искусства, — эти качества «Диалога» открыли нам того Луначарского, каким мы привыкли его видеть. «Диалог» чрезвычайно злободневен, полемичен и поэтому современен, хотя сам жанр его восходит еще к античной классике. Марксистская эстетика тем самым демонстрировала свою оригинальность, связь с политической борьбой пролетариата и, одновременно, преемственность мировой эстетической традиции.

Мы не будем рассматривать и оценивать суждения Луначарского о творчестве писателей–современников в России и на Западе. Анализ литературно–критических работ Луначарского (в узком, конкретном плане) увел бы в сторону от общетеоретических и эстетических проблем. Однако необходимо сказать, что журнальная и газетная работа уже тогда стала существенной стороной его деятельности. Текущая литература уже тогда нашла в Луначарском умного истолкователя, чуткого ко всему новому, талантливому. Луначарский пишет о Короленко и Чехове, Горьком и Скитальце, Гарине–Михайловском и Вересаеве, Метерлинке и Ибсене. Художественный вкус и социальное чутье, эрудиция и изящество стиля отличают статьи Луначарского.

Причем конкретный материал литературы и искусства подчас изнутри взрывал махистские догмы, обязывал быть реалистом в критике. Поэтому если в теоретических трактатах среди довольно схоластических рассуждений встречаются поразительно тонкие отступления в литературу (например, «Доктор Штокман — трагедия, хотя там нет особенных страданий, а декадентские драмы Метерлинка, несмотря на целое море страдания — тусклые кошмары»)⁵⁷ то в литературно–критических статьях мы иногда сталкиваемся с другой крайностью.

Для полноты картины следует сказать несколько слов о сотрудничестве Луначарского в ярославской газете «Северный край». В небольших заметках и обзорах, подписанных инициалами А. Л., Луначарский информировал читателей о новинках театрального сезона 1902–1903 гг. в Вологде.⁵⁸

Местная труппа ему нравилась, хотя он и отмечал недостаточную подготовку отдельных актеров. Не вызывал особых возражений и репертуар: «На дне», «Таланты и поклонники», инсценировка «Господ Головлевых». Удивляло и возмущало равнодушие губернской публики к театру, полупустой зал даже во время спектаклей с участием Ф. Н. Горева — этого крупнейшего представителя героико–романтического направления на сцене.

Горев гастролировал в Вологде в феврале 1903 года. Сильное впечатление на Луначарского произвело исполнение Горевым роли короля Лира:

«Нам довелось видеть в этой роли Эрнесто Росси, который был чудно трогателен в сценах слабости и безумия Лира; знаменитого Миттервурцера, который давал незабвенный образ неукротимого, полудикого короля в первой сцене, но г. Горев с честью может выдержать какое угодно сравнение. Что поражает в его игре больше всего, так это творческое дополнение роли: у него все развертывается так логично, все порывы, безумные скачки так вытекают один из другого, что невольно сознаешься: «именно так, и не иначе представлял себе ту или другую сцену ее гениальный творец».⁵⁹

Это единственное дошедшее до нас высказывание Луначарского о выдающемся русском актере. Скромные обзоры, затерявшиеся на страницах провинциальной газеты среди объявлений и рекламы, были первыми опытами Луначарского в театральной критике.

Все сказанное выше — свидетельство противоречивости философских и эстетических взглядов Луначарского, хотя сам он, похоже, не замечал этих противоречий и считал свое мировоззрение достаточно цельным. Марксизм предреволюционного Луначарского не был зрелым и «дополнялся» иными, немарксистскими или даже антимарксистскими учениями. Пионеры марксистской критики в России шли непроторенными путями, ибо эстетические и большинство философских работ Маркса и Энгельса им не было известно, — тем большее значение приобретает сделанное ими. Учение Маркса и Энгельса для Плеханова и Луначарского — только точка опоры, только исходный пункт, от которого они начинают вполне самостоятельное движение по морю искусства, через дебри философских и эстетических теорий. Несмотря на непоследовательность, Луначарский уже в начале своей деятельности смог поставить, а во многом и правильно решить те вопросы, которые в дальнейшем составили содержание всей его жизни.