А. В. Луначарский

1

Один французский историк назвал Герцена "революционным Фаустом". Эти слова применимы и к А. В. Луначарскому. Не только потому, что многие черты его миросозерцания берут начало у Герцена, и, разумеется, не только потому, что Луначарский, подобно Герцену, любил сильные краски, не боясь обвинения в красивости, и никогда не хотел, да и не мог отделить логический анализ от яркой картины. Этим он в самом деле напоминает автора "Былого и дум". Но сходство внешнее вытекает из более глубокой внутренней близости.

Бывают люди, сильные своими ответами на поставленные жизнью вопросы. Бывают другие люди, сильные тем, что они умеют спрашивать жизнь, не признавая ответов, закрывающих путь слишком пытливой мысли. Г. В. Плеханов принадлежал, скорее, к первому типу. Его решения многих вопросов, способных интересовать мыслящий ум, превосходны, и Ленин считал, что изучение марксистской философии "по Плеханову" необходимо каждому молодому коммунисту. Однако не все решения Плеханова справедливы, и самый тип этих решений часто несет на себе отпечаток некоторой абстрактности, логического формализма, останавливающего мысль на пороге более глубоких вопросов.

А. В. Луначарский принадлежал к людям другого типа — сильным не столько своими ответами, сколько своей способностью чувствовать ограниченность приблизительно ясных, близко лежащих ответов. Эта черта также необходима новому человеку, и, как показывает опыт, необходима ему в растущей мере. Если преподавание философии "по Плеханову" достигло цели, воспитание мысли "по Луначарскому" не принесет вреда. Напротив, оно может служить противоядием от слишком доступной схемы.

Люди этого типа действительно напоминают Фауста своей безграничной жаждой полноты научной и нравственной истины. Они не могут остановиться на половине дороги, застыть в каком–нибудь полузнании, компромиссе. Как Герцен, хотя под другим общественным небом, Луначарский ненавидел мещанство во всех его видах, включая сюда мещанство либеральное, розовое, почти социалистическое. Особенно было отвратительно ему мещанство образованное, с претензией на интеллигентность и философское глубокомыслие. Достаточно вспомнить его полемические статьи против Бердяева и Булгакова, насыщенные презрением к мнимой аристократии духа, признающей в народной массе только одно ценное качество — покорность меньшинству.

В этом смысле можно сказать, что Луначарский был новым воплощением "революционного Фауста". Он вышел из пыльной храмины отвлеченной науки, чтобы погрузиться в широкий поток исторической жизни и, слившись с этим потоком в его грандиозных приливах и отливах, испытать все, не оставляя себе никакого убежища. Вместе с героем своей исторической драмы Кромвелем он сказал в самые трудные дни нашей революции: "Может быть, мы все–таки продвинули человечество вперед!" Трагическая сторона революционных событий была по духу близка ему, и если как автор философских и драматических произведений Луначарский иногда придавал ей слишком условное освещение, то он, во всяком случае, не хотел ничего другого, кроме глубокой народной революции, ибо все другое казалось ему мелким и пошлым.

Один остроумный писатель заметил, что трех анекдотов из жизни каждого философа было бы достаточно, чтобы изложить всю историю философии. И это действительно так. Когда человек поднимается над уровнем средней величины, все, что он делает, становится притчей, символом известного взгляда на мир.

Так было и с А. В. Луначарским, но притча его жизни еще недостаточно понята. Вот хороший пример, которым можно подтвердить эту мысль. Кто не жалеет теперь о том, что наш первый народный комиссар просвещения слишком рано покинул свой пост? Между тем в обществе 20-х годов многие относились к Луначарскому с явным предубеждением. Во время своей деятельности на этом посту (особенно после смерти Ленина) он подвергался постоянным нападкам самого критического свойства, большей частью несправедливым и неумным, со стороны всякого рода "голеньких человечков", как назвал их Горький, также испытавший на себе тупое рвение мелкобуржуазных карьеристов, щелкавших зубами от гражданского возмущения.

Конечно, не следует преувеличивать. Народный комиссар просвещения пользовался большим бесспорным авторитетом внутри страны и за рубежом. Но к этому у многих, даже благожелательно настроенных обывателей всякого рода часто примешивался оттенок добродушной иронии. А вокруг Луначарского то и дело возникали попытки захватить и свои руки палку, чтобы применить ее в области культуры по своему разумению; его же за отсутствие вкуса к применению таковой подозревали в интеллигентной мягкотелости. Развязные сочинители стихов и прозы, многим обязанные слишком щедрому вниманию его богатой натуры, позволяли говорить о нем грубо и фамильярно, а в одном ультралевом театре издевались над личной жизнью наркома. Все это было позволено.

Нам могут сказать, что А. В. Луначарскому случалось делать ошибки, но странно было бы думать, что это случалось только с ним. Кроме того, все эти, как мы теперь хорошо понимаем, глупые сатурналии не имели никакого отношения к действительным ошибкам Луначарского, а если все–таки были связаны с ними, то совсем не так, как хотелось думать пустым демагогам. Во всяком случае, Луначарский терпел вокруг себя такую атмосферу без малейшей попытки ответить на комариные укусы, иногда довольно болезненные, административными мерами. Удивительная несправедливость по отношению к человеку, сделавшему немало для советской культуры, другу и любимцу Ленина, народному министру, стоявшему по тонкости мысли, уму и образованию на уровне Анатоля Франса! Иногда кажется, что самый авторитет новой власти мог пострадать от столь неограниченной свободы слова.

И только подумав, начинаешь понимать, какой глубокий урок заложен для нас в этом примере. Конечно, иной раз Луначарский был просто бессилен против стихии, с которой трудно бывало справиться даже самому Ленину. Но главное вовсе не в этом. Главное состоит в том, что Луначарский стал государственным человеком ленинского типа, работавшим для нового государства так же, как Мильтон писал свой "Потерянный рай", если позволено будет напомнить это сравнение, которым Маркс хотел пояснить особый характер государственной деятельности людей Парижской коммуны.¹

Вот почему Луначарский не хотел укреплять свой авторитет внешними принудительными мерами, удаляя от себя малейшую тень унизительной для настоящего человека больной амбиции. Он спорил со всеми на равных началах, независимо от положения и возраста, терпимо относился к самой обидной критике своих произведений, позволяя даже смеяться над собой, как римский триумфатор, не от слабости, но от полноты сил.

А грустно бывало ему; и в самом деле, нужно иметь мужество истинного философа, чтобы вести свою линию, не прибегая без крайней необходимости к административной власти. Все лично знавшие Луначарского помнят его естественный, лишенный, как и у Ленина, всякой показной стороны демократизм. Вот почему он не сидел, запершись в рабочем кабинете, и не рассчитывал на механическую силу своего положения. Он был народным комиссаром и народным трибуном одновременно, всегда и везде перед лицом общественного мнения, в которое он верил и которое он при всех его слабостях все же предпочитал глухому молчанию.

Ленин и Луначарский… Величины неравные, но близко стоявшие друг к другу. Близко хотя бы потому, что от решения вопросов культуры новой властью зависело очень многое. Должна ли мировая культура погибнуть во мгле? Будет ли сад Академа распахан под картошку или настанет время, предсказанное Платоном, — расцвет государства, управляемого философами? Римской империей правил однажды Марк Аврелий, но его философия относится больше к частной жизни. А здесь впервые в мировой истории во главе государства стояли философы, взявшие на себя превращение общественного идеала в действительность.

За ними шли громадные массы людей из тех, которым пришлось хлебнуть черной воды у самого дна житейского моря, по выражению Луначарского. В царской России образование считалось привилегией. В петровские времена, по рассказу современника, простая грамотность освобождала от торговой казни. Еще в начале нашего века волостной суд не мог высечь крестьянина, если у виновного был образовательный ценз. Но большинство крестьян оставалось неграмотным, и при всей святости законов такие ограничения для них не существовали. Революция подняла снизу именно тех, кто не имел привилегии образования и привык с недоверием относиться к людям, умеющим читать и писать, ибо от этих людей всегда можно было ожидать всякой обиды. Между тем какая громадная жажда знания таилась в народных массах большой страны и как она проявила себя уже в первые годы революции!

При таком глубоком социальном перевороте в отсталых условиях необходимость повернуть на свою сторону все реальные, действительно стоящие этого духовные силы прежнего мира оказалась задачей первостепенной важности. Ленин и его ближайшие соратники принадлежали к авангарду общественной мысли, идущему впереди. Разница между этим высоким уровнем авангарда и отсутствием элементарной грамотности внизу, в самой гуще схватки, где солдат–фронтовик во имя мировой пролетарской революции проводил черный передел, была поистине громадная. И в этом разрыве таилась опасность. Не решив проблему культуры путем подъема грамотности снизу и поворота духовных сил на сторону новой власти, революция могла выродиться в одно из тех слепых уравнительных движений, которые только расчищают почву, работая на других.

Ленин прекрасно понимал это. В его речах послеоктябрьского периода мы постоянно встречаем напоминание о том, что в безграмотной стране построить социализм нельзя. Нужно было всеми доступными средствами завоевать на сторону Советской власти культурный слой. Устрашить его, чтобы отсечь от контрреволюции, было гораздо легче. "Это сделать можно, — сказал Ленин в 1919 году, — и это мы делаем достаточно. Этому мы научились все. Но заставить работать целый слой таким способом невозможно. Эти люди привыкли к культурной работе, они двигали ее в рамках буржуазного строя, т. е. обогащали буржуазию огромными материальными приобретениями, а для пролетариата уделяли их в ничтожных дозах. Но они все–таки двигали культуру, в этом состояла их профессия. Поскольку они видят, что рабочий класс выдвигает организованные передовые слои, которые не только ценят культуру, но и помогают проводить ее в массах, они меняют свое отношение к нам. Когда врач видит, что в борьбе с эпидемиями пролетариат поднимает самодеятельность трудящихся, он относится к нам уже совершенно иначе. У нас есть большой слой этих буржуазных врачей, инженеров, агрономов, кооператоров, и, когда они увидят на практике, что пролетариат вовлекает в это дело все более широкие массы, они будут побеждены морально, а не только политически отсечены от буржуазии. Тогда наша задача станет легче".²

Для достижения этой цели Советскому правительству нужны были силы, способные победить сомнения образованных людей обаянием высшей культуры, богатством и энтузиазмом нового мировоззрения. И Ленин не только предложил Луначарскому пост народного комиссара. Он не принял отказа и требовал от Луначарского безоговорочного исполнения его долга перед революцией. Так возникло удивительное сотрудничество, которое будет еще изучаться во всех подробностях.

Правда, на это сотрудничество легли и некоторые тени. Мы не пройдем мимо них, но преувеличивать эти разногласия можно только с недобрым чувством по отношению к тому, что привело Луначарского к Ленину, соединило их в титанической работе первого Советского правительства. Речь идет о великой идее союза невиданной по своей глубине народной революции с наиболее высокой и бескорыстной духовной культурой.

Русская революция должна была показать на века, что она является не только восстанием обездоленных, но и порывом всех общественных сил вперед, к бесконечному развитию. Эта идея, конечно, сложнее простого чувства социальной справедливости, и, чтобы она овладела массами, нужно было устоять против напора мелкобуржуазной стихии с ее пафосом отрицания, принимавшим часто демагогические формы. Следовало убедить миллионы участников революции в том, что культура, в течение многих веков связанная с богатством, по своему содержанию не является враждебной им силой, так же как нужно было убедить их в необходимости военной организации и товарищеской дисциплины.

Ленин, объяснив своим сторонникам еще в эпоху революции 1905 года, что пролетарская партия должна смотреть на все общественные вопросы не только снизу, но и сверху, оказывал Луначарскому твердую поддержку в его стремлении передать народным массам основы классической традиции и прежде всего сохранить принадлежащие народу культурные ценности от потопа и разграбления. Ибо новый водворяющийся порядок, как сказал еще Герцен, должен быть не только мечом рубящим, но и силой хранительной.

Отстоять идею наследства в момент взрыва сдавленной веками деспотизма ненависти к старому было нелегко. Прочтите хотя бы названия газетных статей Луначарского, написанных уже в 20-х годах, когда справедливая плебейская ярость первых дней революции немного улеглась: "Почему мы сохраняем Большой театр?", "Почему мы сохраняем дворцы Романовых?", "Почему мы сохраняем церковные ценности?", "Почему нам дорог Бетховен?"… Еще в 1928 году в своей речи на Пленуме Московского Совета по поводу возвращения Горького из Италии, Луначарский сказал шутливо, но с оттенком горькой иронии: "Меня обвиняют все в том, что я музейные ценности берегу".³

Это странное обвинение понятно больше людям старших поколений, впрочем не только им. За время работы Луначарского на посту народного комиссара (включая сюда период гражданской войны, голода и разрухи) русский народ потерял сравнительно незначительную часть своих национальных, исторических и художественных ценностей. В начале 1918 года в США возникла специальная корпорация с капиталом в двадцать миллионов долларов, по тем временам довольно значительным, для вывоза из России художественных произведений и предметов старины. Однако из этого ничего не вышло: продажа не состоялась. Сознательная политика революционного правительства по охране и собиранию в большие государственные коллекции — библиотеки, музеи- культурных сокровищ страны выше всех похвал. Не было в этот период и сколько–нибудь значительных актов бесцельного разрушения памятников архитектуры. Ведь то, что разрушено, заново не построишь! Между тем каждая такая потеря наносит глубокую рану именно коммунистическому воспитанию народа, опустошая души людей и создавая привычку к дикому, зряшному отрицанию.

Другая черта Луначарского как личности, также сыгравшая объективную роль в первые годы Октябрьской революции, — это его всем известная отзывчивость, род героического энтузиазма, по выражению Джордано Бруно. Чуждый всякого мещанства, в том числе и революционного, Луначарский был человеком, способным откликнуться на многообразные зовы жизни. Он угадывал все повороты общественной действительности и глубоко чувствовал ее подспудные, еще не вышедшие на поверхность массовые движения. Они зажигали его. Многосторонность и удивительное, можно сказать античное, красноречие Луначарского — все это вытекало из его способности отзываться на реальное содержание истории, впитывать в себя ее динамический заряд, требующий своего выражения.⁴

Редкое чутье по отношению к тому, что назревает в коллективной жизни общества, сделало личность Луначарского своеобразным экраном революционной эпохи, и едва ли можно теперь воскресить любую сторону ее исторического быта без обращения к этой личности. Известно, что наша революция — явление чрезвычайно сложное. Ее социалистические цели росли на почве широкого общенародного подъема. В ней принимали участие не только рабочие, но и другие классы распадающегося, уже тронутого капитализмом, но еще недавно казавшегося несокрушимым патриархального строя с рабством крестьян у помещиков и азиатским самодержавием. "Революция развязывает все скованные до того силы и гонит их из глубин на поверхность жизни", — сказал Ленин Кларе Цеткин в 1920 году.⁵

Среди такого подъема кипящей общественной энергии нужен был человек, обладавший широтой и отзывчивостью Луначарского, и эти его личные черты до краев наполнились историческим содержанием. Здесь речь идет уже не о завоевании интеллигенции или решении вопросов культуры, как бы ни были важны сами по себе эти вопросы. Стихийный размах, многообразие и глубина революционных процессов вместе с их неизбежной слабостью, преувеличением и, если можно так выразиться, утопически–пролетарской мечтой, захватившей широкие массы людей, — все эти объективные силы времени нуждались в пламенном слове. А. В. Луначарский был ярким представителем всенародности русской революции. В каком–то очень важном смысле даже самые недостатки его сделались необходимы и полезны новому утверждающемуся миропорядку, хотя за пределами известной меры та же отзывчивость делала Луначарского доступным влиянию раскованной стихии.

Что касается мировоззрения Луначарского, то оно не существует в виде абстрактной системы взглядов, а целиком выражается в притче его жизни или, во всяком случае, неотделимо от нее. Вот почему трудно писать о нем, особенно в краткой статье. Задача не станет легче, если вести речь только об эстетических взглядах Луначарского. По многим существенным причинам эстетика у Луначарского — это все. В ней он видел средоточие своего миросозерцания еще в давние времена, задолго до Октябрьской революции. Но эта эстетика не похожа на университетскую профессорскую науку. Скорее перед нами глубоко прочувствованный революционный идеал в свободном публицистическом изложении.

2

Переходя к содержанию дела, мы прежде всего сталкиваемся с одним вопросом немалой трудности. Важный источник для изучения эстетических взглядов Луначарского или по крайней мере исходный пункт исследования — это "Основы позитивной эстетики", напечатанные в известном сборнике русских махистов "Очерки реалистического мировоззрения" (1904). Луначарский переиздал "Основы" отдельной брошюрой в 1923 году с примечанием, из которого видно, что старая точка зрения, которую он под влиянием Авенариуса принял еще в 90-х годах прошлого века, по–прежнему кажется ему справедливой. Два года спустя в своих "Воспоминаниях из революционного прошлого" он пишет: "Я и сейчас еще в эстетике остаюсь в большей мере учеником Авенариуса, чем какого–нибудь другого мыслителя".⁶ Следы уроков Авенариуса можно заметить в произведениях Луначарского и позднее, до заключительного периода его идейной биографии, который хронологически совпадает с началом 30-х годов.

Нужно ли говорить о том, что философия Авенариуса есть прикрытый биологической терминологией идеализм? Наши отечественные последователи этой философии старались соединить ее с марксистской социологией и политикой. Но внесение подобных идей в умы борцов революционного движения было реакционно, несмотря на самые лучшие цели таких людей, как Богданов, Базаров, Луначарский, Горький. Ленин объявил войну этому течению уже в статье "Марксизм и ревизионизм" (1908) и особенно в своей известной книге 1909 года, направленной против русских махистов.

Среди авторов, подвергнутых критике в книге Ленина "Материализм и эмпириокритицизм", был и А. В. Луначарский. Между тем никто не может отрицать тот факт, что мировоззрение Луначарского отличалось глубиной истинной, несомненной. И эту глубину нельзя измерить какой–нибудь формальной, беспартийной мерой — талантом, эрудицией, разносторонностью, специальными достижениями в области истории искусства и литературы. Слишком очевидно, что живая сила его идей действует не в ущерб философии марксизма, а на пользу ей, что талант и другие общечеловеческие достоинства Луначарского являются у него горением личности, глубоко и нелицемерно связанной с коммунистическим делом.

Чтобы ослабить скрытое здесь противоречие, часто прибегают к условностям, то есть стараются исправить портрет Луначарского, не забывая при этом указать ему, как школьнику, на допущенные ошибки. Система школьных экзаменов для установления истинной ценности людей, отнесенных историей к действующим лицам ее fabula scaenica, теперь несколько ослабела, но в более или менее смягченном виде она сохранилась до наших дней. По отношению к человеку, принадлежавшему к марксистской партии, эта система кажется даже естественной. Разве богостроительство Луначарского не было роковой ошибкой? Разумеется, было.

И все же независимо от нашего желания история марксизма — тоже история. Такие фигуры, как Лафарг, Меринг, Плеханов, Луначарский, выходят далеко за пределы всякой школьной мерки. Если хотите узнать, в чем заблуждались они, сделать это легко. Но большинство людей понимает, что с такой легкостью вопрос не решается. Если перед нами действительно выдающийся деятель марксистского направления, как же он мог совершить столь детские ошибки, понятные даже тем авторам, которые читают ему нотации? И почему эти авторы, зная марксизм гораздо лучше Луначарского, не пишут более интересно и умно, чем он? Талант, конечно, дело великое, но странно было бы думать, что талант ведет к ошибкам, а правильная точка зрения — к бездарности.

Словом, говоря о таких деятелях, как Луначарский, нужно держать на привязи нашу абстракцию "верного" и "неверного" — конечно, не потому, что объективной истины нет, а потому, что истина всегда конкретна. У каждого из этих людей свой путь к марксизму, свои сильные и слабые стороны, до некоторой степени неразрывно связанные жизнью в единый тип исторической личности.

Примером может служить столь близкий к Марксу Лафарг. В том, что он написал, есть много прекрасных страниц. Однако при всем обаянии этого замечательного ума марксизм Лафарга местами напоминает манеру нашего известного историка М. Покровского переворачивать всю историческую традицию вверх ногами. Склонность к парадоксу — одна из болезней, присущих наиболее левым, враждебным оппортунизму марксистским авторам. Где–то, разумеется, их левизна без кавычек переходит уже в "левизну", осуждаемую нами и занесенную в каталог ошибок, подлежащих изучению за партой. Но пока такой переход не совершился, мы обязаны знать, что всех под одну гребенку стричь нельзя даже во имя общей истины марксизма. Ибо подстриженная истина немедленно превращается в свою полную противоположность. Абстрактная истина есть ложь.

Пример Лафарга не покрывает все трудности, возникающие в подобных случаях. Если говорить об истории социализма во Франции, то естественно приходит на ум фигура Жореса. Она выступает перед нами в явно двойственном свете. Французские коммунисты с глубоким уважением обращаются к памяти основателя "Юманите", хотя он был дипломированным философом–идеалистом, не чуждым утонченной религии. Энгельс писал о нем: "Жорес стоит на верном пути. Он учится марксизму, и не следует его слишком торопить".⁷ Эти надежды, к сожалению, не оправдались. Идеалист Жорес в некоторых политических вопросах занимал более верную позицию, чем материалист Гед, но, несмотря на уроки жизни и свой талант ученого, он так и не выучился марксизму.

В лице Луначарского перед нами другой случай. Последний итог его большого и сложного пути вознаграждает за все издержки, и мы теперь, не ослабляя нашего отрицательного отношения ко всякому идеализму и богостроительству, можем взглянуть на более ранние эпохи его литературной деятельности с новой точки зрения. Вступая в свои права, история часто отодвигает ложную форму на задний план перед богатством неразвитого или испорченного этой формой содержания. Таков вообще марксистский метод исследования общественной мысли, и этот метод необходимо применять и к самой истории марксизма.

По отношению к Луначарскому такой подход не является совершенной новостью. Существует несколько прекрасных работ о нем, далеких от всякого опрокидывания нашей школьной мудрости в прошлое. Но существует также распространенная схема его эволюции, более влиятельная, чем усилия лучших авторов, ибо она коренится в привычке к большим дозам успокоительных средств, исключающих всякие сомнения и противоречия. Тем более что в данном случае вопрос не так прост.

С одной стороны — то обстоятельство, что в 1904–1907 годах, в период утверждения большевистской фракции как самостоятельного политического направления, Луначарский играл большую роль в борьбе за революционную тактику. Достаточно вспомнить, что доклад о вооруженном восстании на III съезде партии был поручен именно А. В. Луначарскому. С другой стороны — его идеалистические сочинения, до книги "Религия и социализм" (1908–1911) включительно. Мы как–то не привыкли связывать между собой такие разноречивые факты. И вот рождается схема, очень удобная для сглаживания острых углов, но далекая от исторической действительности.

Согласно этой схеме, грехопадение Луначарского относится к эпохе реакции. В 1908–1912 годах он увлекся махизмом и отступил от верной марксистской линии, а к 1917 году преодолел свои ошибки, вернулся в партию и с тех пор допускал только отдельные промахи, например по отношению к Пролеткульту. Таким образом, порядок торжествует: большевик 1905 года и богостроитель 1908 года помещены в разные отсеки нашей памяти, а временные провинности можно простить. Нравоучительный вывод из всей легенды о Луначарском гласит, что слабость характера к добру не приводит. Поразительно, с каким постоянством держится эта схема, несмотря на ее очевидное расхождение с фактами и не менее очевидное желание реабилитировать Луначарского, заметное в настоящий момент у многих авторов.⁸

Конечно, эпоха реакции играет важную роль в идейном развитии Луначарского — роль кризиса, который легко мог оказаться смертельным, чем он и оказался для другого выдающегося деятеля ленинской фракции — А. Богданова. К эпохе 1908–1912 годов относится размежевание Ленина с группой "левых большевиков", в которую, как известно, входил и Луначарский. Это размежевание коснулось сперва философских вопросов, но по вине Богданова, ускоренное его личной обидой и заграничной склокой, быстро перешло в политическую борьбу, которая закончилась расколом. Группа "Вперед" осталась за пределами созданной Лениным партии.

Это верно, что в эпоху реакции логика философии Маха и Авенариуса привела Луначарского к более развернутой форме богостроительства. Однако его философские взгляды, если рассматривать их с точки зрения общих выводов, были и до 1908 года весьма далеки от материализма. В предисловии к своей книге "Религия и социализм" Луначарский подчеркивал, что ее основные идеи зародились у автора в юношеские годы и были впервые публично высказаны им в реферате "Идеализм и марксизм", прочитанном еще в 1898 году. У нас нет никакого основания оспаривать эти слова, тем более что они подтверждаются другими источниками.

Знал ли Ленин о том, что его младший друг и соратник по борьбе с меньшевиками склоняется к подобным идеям? Разумеется, знал, и очень хорошо. Сам Луначарский пишет об этом следующим образом: "Моя философия революции иной раз вызывала у Ленина известную досаду, и наши работы — я говорю о группе: Богданов, Базаров, Суворов, я и некоторые другие — действительно ему не нравились. Однако он чувствовал, что группа наша, ушедшая от близкой ему плехановской ортодоксии в философии, в то же время обеими ногами стоит на настоящей непримиримой и отчетливой пролетарской позиции в политике. Союз, уже состоявшийся между ним и Богдановым, скреплен был также и со мной. Я немедленно выехал в Женеву и вошел в редакцию газеты "Вперед", а позднее — "Пролетарий".⁹

Таким образом, по мнению Луначарского, речь шла о политическом союзе при некотором исключении философских вопросов, хотя разногласия по этим вопросам внутри большевистской фракции были известны. Сравнивая воспоминания Луначарского с письмами Ленина к Горькому, мы видим, что приблизительно так и было. В письме Горькому от 25 февраля 1908 года Ленин передает историю своего отношения к философским взглядам Богданова начиная с его книги "Основные элементы исторического взгляда на природу", вышедшей в 1899 году. Это отношение всегда было отрицательным, что не смогло помешать нужному для общего дела политическому объединению. "Летом и осенью 1904 г., — пишет Ленин, — мы окончательно сошлись с Богдановым, как беки, и заключили тот молчаливый и молчаливо устраняющий философию, как нейтральную область, блок, который просуществовал все время революции и дал нам возможность совместно провести в революцию ту тактику революционной социал–демократии (=большевизма), которая, по моему глубочайшему убеждению, была единственно правильной".¹⁰

Итак, эпоха реакции лишь обострила философские разногласия, но сами по себе они были давние. Ленин вынужден был считаться с тем, что среди людей, поддерживающих его в борьбе за революционную тактику, активную роль играла группа Богданова, которая в философском отношении далеко ушла от марксизма, так же точно как он вынужден был считаться с тем, что единственный марксист в международной социал–демократии, давший критику ревизионистских пошлостей с точки зрения последовательного диалектического материализма, то есть Плеханов, поддерживал в революции тактику меньшевиков. Это, конечно, противоречие, но свести все линии действительной жизни в одну точку схода задним числом нельзя, и мы должны считаться с нестройным движением истории.

3

Старая пословица говорит: правда хорошо, а счастье лучше. Чтобы привести заложенную в ней народную мудрость в полное соответствие с современной диалектической мыслью, нужно было бы сказать, что речь идет о таком большом счастье, когда правда выступает перед нами в едином и недвусмысленном выражении. За это счастье нужно долго бороться. Гораздо чаще бывает, что бабушка истории надвое сказала, и человек стоит перед сложным выбором между двумя нелепыми, мешающими действительному движению мысли, застывшими в своей полярной противоположности крайними позициями. Нельзя приблизиться к одной из них, не допустив вместе с тем всех опасных последствий и неопределенных положений, ведущих к тому, что Тимона будут смешивать с лже–Тимоном. Но пока третьего не дано, целые эпохи бывают окрашены этим фатальным выбором.

Если отбросить исторические условности, пригодные только для взрослых детей, то окажется, что положение Ленина между плехановской ортодоксией, склонившей свою пальмовую ветвь в сторону меньшевизма, и сомнительным философским новаторством богдановской группы, забиравшей влево, было весьма затруднительным. Ему приходилось выбирать то, что в данный момент менее опасно для формирования революционного авангарда страны, зная, что на практике сохранить ясность формы, отвечающей этому содержанию, не легко и не всегда возможно.

Главным в период подъема революции Ленин справедливо считал проведение большевистской тактики. Поэтому ему приходилось до поры до времени терпеть уколы Плеханова, не упускавшего случая отождествить большевизм с ницшеанством и махизмом. Так, например, говоря в примечаниях ко второму русскому изданию брошюры Энгельса "Людвиг Фейербах" (1905) об опасности взятия власти в незрелой ситуации, Плеханов писал: "Ленину и окружающим его ницшеанцам и махистам очень полезно было бы подумать об этом. Но есть основания опасаться, что эти "сверхчеловеки" утратили способность к мышлению".¹¹ Под ницшеанцами имеется в виду, конечно, прежде всего Луначарский. Богостроительский комментарий Луначарского к повести Горького "Исповедь" (вторая книга сборника "Литературный распад", 1909) оказался для Плеханова чистой находкой, и он не преминул увидеть в словах старца Ионы о "народушке" не что иное, как отражение большевистской тактики: "Тут получается нечто вроде пресловутой "диктатуры пролетариата и крестьянства" в применении к религиозному творчеству".¹² Все это лишь отдельные примеры обычных выпадов Плеханова, которые Ленин считал мелкими, а иногда высказывался о них и похуже, выражая даже сочувствие Луначарскому, хотя при этом не забывал добавить, что с философским содержанием плехановской критики он вполне согласен.¹³

Но дело здесь не только в искусстве сильного полемиста, каким, без сомнения, был Плеханов, умевший использовать философские ошибки союзников Ленина для защиты своей политической позиции. Принять философские взгляды группы Богданова за идеологию большевистской фракции было нетрудно. Многие так и думали, считая левое крыло социал–демократии более близким к народничеству и более склонным к высокой оценке субъективного фактора в революции, тогда как правое крыло в лице меньшевиков гордилось своей объективной научностью, своим подчинением закону развития производительных сил. В такой стилизованной форме действительное различие двух политических линий могло быть понято лишь приблизительно, а иногда и карикатурно. Оно терялось в абстрактном распаде идей — старом конфликте субъекта и объекта. Для популярного, некритического, то есть буржуазного сознания большевизм становится философией революционной воли, не признающей метафизической реальности общественных условий, "философией борьбы" в духе полуанархиста Ст. Вольского. Отсюда уже рукой подать до превознесения субъекта над объектом в гносеологии, что и делала школа Богданова.

Этот сдвиг в сторону сознания и воли, ведущий к разрыву с материализмом, совершался во имя самых лучших революционных целей под видом критики тактического оппортунизма Плеханова. Последнего обвиняли в созерцательном материализме, повторении Гольбаха и Гельвеция, метафизическом отношении к объекту и в склонности только объяснять мир, тогда как наша задача состоит в том, чтобы его изменить. Где–то здесь были и справедливые укоры, но в целом получался совершенно чуждый марксизму активизм (или волюнтаризм), хорошо известный нам в его различных формах, иногда очень левых, но постоянно переходящих в настоящее мракобесие. Не будем касаться существенных вопросов современности, скажем только, что модная в настоящее время на Западе эстетика ломки реальных форм также оправдывает эту дичь ссылкой на активность революционного субъекта. Ведь наша задача не просто отражать действительность, а деятельно изменять ее. Перед лицом подобных сдвигов марксистской философии, открытых уже русскими махистами начала века, Ленин указывал на заслуги Плеханова как подлинного защитника философских основ марксизма. "Это тем более необходимо решительно подчеркнуть, — писал он в 1908 году, — что в наше время делаются глубоко ошибочные попытки провести старый и реакционный философский хлам под флагом критики тактического оппортунизма Плеханова".¹⁴

В начале 1908 года А. Богданов поместил в известном органе германской социал–демократии "Die Neue Zeit" статью "Эрнст Мах и революция", в которой он по случаю семидесятилетия венского ученого высказывал ему горячую благодарность от имени русского пролетариата и связанной с ним интеллигенции за большую пользу, принесенную его идеями революционному движению в России. Анонимный переводчик этой статьи в предисловии к ней выразился еще более прямо. Он утверждал, что среди русских социал–демократов отношение к Маху становится признаком участия в той или другой фракции. "Весьма серьезные тактические расхождения между большевиками и меньшевиками обостряются благодаря вопросу, который с нашей точки зрения не имеет к этому никакого отношения, вопросу о том, кто ближе марксизму в теории познания — Спиноза или Мах и Авенариус".¹⁵

Так или иначе, группа Богданова имела претензию на захват в свои руки большевистской фракции и отождествление ее в философии с эмпириомонизмом, а в политической области с тактикой бойкота Государственной думы, и временами для Ленина создавалось трудное положение. По крайней мере, в предвидении возможного раскола он пишет Воровскому летом 1908 года: "Они строят раскол на почве эмпириомонистической–бойкотистской. Дело разразится быстро. Драка на ближайшей конференции неизбежна. Раскол весьма вероятен. Я выйду из фракции, как только линия "левого" и истинного "бойкотизма" возьмет верх".¹⁶ До выхода Ленина из большевистской фракции дело не дошло: ему удалось организовать отпор новой опасности. Но самая возможность такого исхода показывает, что иллюзия тождества эмпириомонизма и "бойкотизма" с идеологией левого крыла русской социал–демократии была похожа на правду.

Правдоподобность этой иллюзии вытекала из того, что для мнимого тождества достаточно было незаметного сдвига всей системы понятий революционной партии "влево". Именно потому, что философские взгляды группы Богданова были имитацией, заменителем подлинного развития марксистской философии, отвечающего ленинскому направлению в политике социал–демократии, они и представляли такую опасность. Тут был элемент чрезмерности революционного пафоса, сначала незаметный, потом все более очевидный вплоть до перехода группы "Вперед" на позиции, близкие к анархо–синдикализму. Внутреннее соответствие философии и политики в конце концов установилось, но пока эта "мертвая точка" не была достигнута, попытки Богданова рассматривать философию, по его собственному выражению, sub specie revolutionis (с точки зрения революции) могли совмещаться с политической близостью к Ленину.

До расхождения большевиков и меньшевиков сам Плеханов считал философские уклонения Богданова "не отчаянно большими". Летом 1903 года Ленин и Плеханов вели переговоры с редакцией "Очерков реалистического мировоззрения" о своем сотрудничестве в этом сборнике. "Плеханов смотрел тогда на Богданова как на союзника в борьбе с ревизионизмом, но союзника, ошибающегося постольку, поскольку он идет за Оствальдом и далее за Махом".¹⁷ Как же могла возникнуть мысль о таком странном союзе? Дело в том, что ревизионизм первого призыва, ревизионизм Бернштейна и Конрада Шмидта, с которыми спорил Плеханов, был окрашен в кантианские тона. Богданов, Луначарский и другие молодые марксисты их направления отвергли кантианство, как им казалось, слева, с точки зрения своего "монизма". Истинный характер их критики Канта был, очевидно, еще неясен самому Плеханову, и в определенных границах союз казался возможным.

4

При каком условии он был возможен для Ленина? Мы видели, что автор предисловия к статье Богданова в "Die Neue Zeit" считал вопрос о материализме в теории познания чем–то не столь существенным и, во всяком случае, не имеющим никакого отношения к политике. Это была позиция, преобладавшая в немецкой и австрийской социал–демократии: нейтральность по отношению к вопросам философии. Сам Каутский писал Плеханову в ответ на его нетерпеливые напоминания о необходимости выступить против мнимого философского новаторства Бернштейна: "Я никогда не был силен в философии, и, хотя я и стою целиком на точке зрения диалектического материализма, все–таки я думаю, что экономическая и историческая точка зрения Маркса и Энгельса в крайнем случае совместима с неокантианством".¹⁸ Что касается Виктора Адлера, то он еще более определенно отрицал необходимость борьбы против ревизионизма в философии, полагая, что партия не может решать такие вопросы, которые, вообще говоря, "по ту сторону всякой политики".¹⁹ Статья Плеханова против неокантианства Бернштейна и компании навлекла на него обвинения в резкости и породила недоумения, даже недовольство.²⁰

Нейтральность в основных вопросах мировоззрения — одна из самых отрицательных черт социалистических партий II Интернационала. Устраняясь от высокой теории во имя практической, деловой защиты интересов рабочего класса, эти партии облегчили возрождение религии и национального шовинизма в их элементарной форме, понятной всякому "человеку улицы", или в виде утонченной ретроградной философии, создающей эрзац последовательного и цельного взгляда на мир, в котором нуждаются широкие массы людей, по–разному зависящих от капитала, но в общем угнетенных или подавленных им. Для подлинно революционной партии, идущей дальше непосредственных экономических интересов, желающей сплотить народ единством передового мировоззрения, позиция нейтральности в философии, конечно, неприемлема. Отрицание этой позиции есть один из несомненных признаков ленинизма. "Нейтральности в таком вопросе быть не может и не будет", — писал Ленин Горькому 24 марта 1908 года.²¹

Однако цельное мировоззрение, о котором идет речь, не допускающее, как теперь говорят, идеологического сосуществования, единое и неделимое — это мировоззрение диалектического материализма. А диалектический материализм по самой своей природе не терпит абстрактного отрицания в какой бы то ни было области. Вот почему даже отрицание нейтральности в философии не должно быть абстрактным; другими словами, в известном отношении, или, как выразился Ленин там же, в условном смысле, нейтральность возможна и даже необходима. Различие, проводимое здесь нашей мыслью, требует большей тонкости и остроты.

В самом деле, с точки зрения диалектического материализма не столкновением идей объясняются битвы жизни, а, наоборот, общественные противоречия отражаются в столкновениях идей. Чтобы революционное мировоззрение могло одержать победу, недостаточно резких споров и смелой полемики — иногда это может повредить. Залог победы — в самой практике борьбы, устраняющей материальные корни ложной идеологии и поднимающей человека над стихийно сложившимся уровнем его мышления. Пример буржуазного атеизма, который своими выходками против религии нередко лишь усиливает ее влияние на массы, здесь очень уместен. Совместная классовая борьба всех трудящихся, не разделяющая их по религиозному признаку, более верным путем ведет к уничтожению корней религии в экономической жизни общества и подъему сознательности в массах, чем самые убедительные логические аргументы и самые грубые насмешки.

Нет ничего более далекого от диалектического материализма, чем представление о том, что революционная теория есть просто верный эталон для измерения мыслей, что главное в ней — формально правильный вывод, а все, что не совпадает с этим выводом, должно быть безжалостно отброшено. В действительности дело обстоит не так. Революционная теория растет более нестройно, но зато и более жизненно. "Ее нельзя выдумать, она вырастает из совокупности революционного опыта и революционной мысли всех стран света", — писал Ленин.²² А где же при такой широте развития искать логической прямолинейности и абстрактной чистоты? Этого, слава богу, нет и не может быть. Именно потому, что марксистское мировоззрение не является нейтральным по отношению к идеализму в философии, оно не может уступить идеалистической иллюзии, согласно которой революционная теория рождается, как Афина из головы Зевса, и должна быть сохраняема в особых сосудах для чистых, правильных душ, не вступающих ни в какие компромиссы с действительной жизнью. Ибо такое отрицание нейтральности в философии означало бы лишь сектантство, мешающее революционной теории овладеть массами, безразличное к людям, не знающее уз товарищества и отсекающее вместе с ложными взглядами много ценных элементов, необходимых для борьбы с главным источником всякой ложной идеологии — материальным рабством людей. Одним словом, это было бы отступлением от диалектического материализма, сделанным во имя его же собственной чистоты и цельности. Идеологическое сосуществование с такой карикатурой на революционную теорию также невозможно, и нейтральность по отношению к ней недопустима.

Все это для нас очень существенно. В распространенной, но далеко не точной системе понятий ленинизм означает исправление старой социал–демократической ортодоксии, например философских взглядов Плеханова, в сторону большей строгости, непримиримого отношения ко всяким отклонениям от верной революционной теории. Это так и не так. Именно здесь необходимо проводить достаточно тонкое различие. В известном смысле можно даже сказать, что Плеханов как теоретик более непримирим, чем Ленин. Его чрезмерная непримиримость, связанная с определенными чертами характера и всей его идейной биографией, была причиной трагического одиночества этой замечательной личности. Она привела Плеханова к худшим, не диалектическим компромиссам, связала с людьми, недостойными стоять рядом с ним. Плехановская ортодоксия при всех ее высоких, неоценимых преимуществах несет на себе печать абстрактности, и эта абстрактность как отделение мысли, теории, логического анализа от объективного исторического содержания сказывается во всем: и в критике народничества, верной и остроумной, но упускающей из виду демократически–крестьянскую черту этого движения, и в оценке русской революции 1905 года как буржуазной, без учета ее реальных движущих сил — рабочих и крестьян, и в анализе таких фигур истории русской общественной мысли, как Чернышевский, Добролюбов, Толстой. Метко, логично, непримиримо, но далеко не всегда исторически конкретно!

Если читатель обратится к ленинской записи "Как чуть не потухла "Искра"?" (1900), он найдет, что в позе самоизоляции одинокого марксистского борца, отвергающего всякое сближение, союз с теоретическими "недомерками", часто стоял именно Плеханов. Ленин предлагал, например, более снисходительное отношение к П. Струве, который уже сильно эволюционировал вправо, но не был в свое время, при первых своих уклонениях от марксизма в 1895 и 1897 годах, подвергнут товарищеской критике со стороны Плеханова, так что вина за ложное направление его развития лежала отчасти на самих марксистах. Такое же расхождение мнений обнаружилось и по отношению к М. И. Туган–Барановскому. Со своей стороны Плеханов считал прибывшую к нему делегацию в составе Ленина и Арсеньева (Потресова) несколько заряженной духом оппортунизма.²³

Между прочим Ленин был возмущен намерением Плеханова в первом же номере предполагаемого журнала поместить философскую статью (вероятно, Л. И. Аксельрод–Ортодокс) с резким выпадом против Каутского за печатание в "Die Neue Zeit" статей ревизионистского характера. Ленин в те времена вообще очень ценил Каутского и был к нему в некоторых вопросах ближе, чем к Плеханову, например в вопросе об отношении социалистического сознания к рабочему движению ("Что делать?"). Будущий историк заметит, что при всей, часто несправедливой, критике Плеханова в нашей литературе 30–40-х годов так называемый догматизм этих лет в очень большой степени восстановил именно плехановское понимание марксистской диалектики (разумеется, в очень схематизированном виде) за счет ленинского наследия.

Все это необходимо иметь в виду, чтобы понять различное отношение Ленина и Плеханова к богдановской группе в 1904–1907 годах, да и позднее. Выше уже говорилось о том, что для Ленина главным вопросом было активное участие Богданова, Луначарского, Базарова в проведении революционной тактики, и не потому, что он считал философию частным делом, нейтральным по отношению к политической борьбе, а потому, что во имя действительного, конкретного отрицания этой нейтральности необходимо в известных пределах подчинить возможные философские расхождения между членами одной и той же партии более реальным, практически важным разделительным линиям. Все аспекты теории коренятся в общественном бытии людей, а не наоборот, поэтому и действительная чистота ее не может быть достигнута там, где забывается эта коренная истина материализма.

Справедливо, что во всякой человеческой деятельности, как бы ни была возвышенна ее собственная область, например в искусстве или философии, заметна известная общественная тенденция. Для материалиста здесь речь идет прежде всего о реальном общественном смысле этой деятельности. Но объективная тенденция не всегда совпадает с той сознательной формой, которую принимает историческое содержание дела в головах людей. Не отрицая далеко идущего обратного влияния ложной формы на само содержание, марксистский анализ явлений сознательной жизни всегда отличает этот объективный смысл человеческой деятельности от его внешней упаковки, его вывески, формальной тенденции. Верить на слово глупо, когда перед нами социальная демагогия или плоский либерализм, но придавать слишком большое значение слову нельзя и в тех случаях, когда серьезная, честная мысль в силу превратности исторического хода вещей отталкивается куда–то в сторону ретроградных идей. Смешивать ее с реакционным мышлением в узкоклассовом смысле слова нельзя, по крайней мере до поры до времени, пока она сама себя не смешает с ним.

Наиболее ярким и до некоторой степени уже достаточно освещенным в марксистской литературе примером такого подчинения формальной тенденции изучаемых явлений их более глубокому объективному направлению является анализ художественной литературы. В настоящее время уже никто не будет ставить знак равенства между действительным идейным весом произведений Толстого и его религиозной тенденцией. Но и в наши дни теория, привыкшая к слишком простым арифметическим действиям, испытывает по меньшей мере неловкость, когда ей приходится иметь дело с некоторыми местами из переписки Ленина с Горьким. Объясняя писателю свое нежелание поместить в "Пролетарии" часть его статьи, впоследствии опубликованной в богдановском сборнике 1909 года "Очерки философии коллективизма" (под названием "Разрушение личности"), Ленин говорит: "Я не знаю, конечно, как и что у Вас вышло бы в целом. Кроме того, я считаю, что художник может почерпнуть для себя много полезного во всякой философии. Наконец, я вполне и безусловно согласен с тем, что в вопросах художественного творчества Вам все книги в руки и что, извлекая этого рода воззрения и из своего художественного опыта и из философии хотя бы идеалистической, Вы можете прийти к выводам, которые рабочей партии принесут огромную пользу. Все это так. И тем не менее "Пролетарий" должен остаться абсолютно нейтрален ко всему нашему расхождению в философии, не давая читателям ни тени повода связывать беков, как направление, как тактическую линию революционного крыла русских социал–демократов, с эмпириокритицизмом или эмпириомонизмом".²⁴

Так решал для себя Ленин вопрос о несомненных, по крайней мере в этот период, идейных блужданиях одного из участников богдановской группы — Максима Горького. Заметим, что такое решение, конечно, едва ли могло бы удовлетворить Плеханова. Ведь для него расчет между философской тенденцией писателя и его художественным опытом всегда был более прямым и однозначным, всегда складывался в пользу теоретического мышления, если не говорить о чисто формальном мастерстве. Конечно, последнее слово в художественном произведении всегда остается за содержанием — это так, но содержанием для Плеханова является замысел художника, его более или менее стройная логическая мысль, а не историческая реальность, которую он отражает.

Этой плехановской традиции в большей мере, чем взгляду Ленина, соответствуют те облегченные толкования, которые пришли на смену полному замалчиванию приведенной выше мысли о полезности для писателя всякой философии. Когда, например, вы читаете, что Ленин имел в виду полезность идеалистической философии в качестве материала для изображения отрицательных лиц, это заслуживает только насмешки. Ведь в переписке с Горьким речь идет об увлечении писателя идеализмом богдановской школы. Нет, разумеется, Ленин имел в виду совсем другое. Что же именно? Если Маркс мог извлечь для себя много полезного из идеалистической философии Гегеля, то почему из нее не мог извлечь для себя много полезного Гёте? Почему Шиллер не мог извлечь для себя много полезного из философии Канта? Во всяком заблуждении, особенно таком грандиозном, как философский идеализм, всегда может найтись что–то верное. Иначе пришлось бы отменить материалистическую диалектику с ее переходами из одной противоположности в другую, а это было бы самым большим заблуждением из всех возможных. Что касается художника, то он представляет собой весьма совершенную машину, способную извлечь полезный для своей работы объективный смысл даже из тех идей, которые так или иначе искажают действительность. Идеализм есть ложь, но реальное содержание действительности сопротивляется ей до конца — вот и все.

То, что справедливо по отношению к художественному творчеству, до некоторой степени справедливо по отношению ко всякой человеческой деятельности. Само собой разумеется, что в теории и освещенной теоретическим размышлением политике сознательные выводы играют более значительную роль. Возможность стихийной победы реализма, по известному выражению Энгельса, здесь менее очевидна. Впрочем, нельзя сказать, чтобы такой возможности не было и здесь; во всяком случае, обратное явление — то есть "поражение реализма", утрата действительного содержания при сохранении той же вывески — встречается в общественной теории и политике на каждом шагу. Отсюда у Ленина понятие карикатуры на марксизм, которое он применяет, например, к плехановской ортодоксии эпохи 1905 года. Позиция Плеханова, подкрепляемая ссылками на авторитет Маркса и Энгельса, сохранила внешние признаки марксистского анализа революционной ситуации. Однако по существу она превратила этот анализ в абстрактное применение формулы, выведенной из опыта классических буржуазных революций XVIII–XIX столетий, далекой от конкретных условий XX века в России и слишком упрощенной даже по отношению к революционному опыту прошлого.

Перед лицом такого факта, как превращение марксистской ортодоксии в карикатуру, нужно считаться с возможностью другого движения мысли, соединяющего здоровый протест против этой карикатуры с отталкиванием от марксизма. Вот характерный пример. Карикатурой на марксизм Ленин называет также позицию Каутского в Германии и Плеханова в России во время первой мировой войны. Обратной реакцией на эту позицию, превратившую классические формулы Маркса и Энгельса в оправдание поддержки отечественной буржуазии, было известное разочарование в марксизме и даже отталкивание от него у некоторых честных противников империалистической войны, например у швейцарского социалиста Голэя, сказавшего правду о падении вождей II Интернационала.

"Он чувствует к марксизму известное предубеждение, — пишет Ленин, — которое может быть объяснено, но не оправдано, современным господством злейшей карикатуры на марксизм у Каутского, в "Neue Zeit" и у немцев вообще". По словам Ленина, этот предубежденный против марксизма честный социалист на деле был в тысячу раз ближе марксизму, чем наизусть знающие свои "тексты", свою ортодоксию социал–шовинисты. Вот вам и пример диалектики, очень напоминающий победу реализма (в известном письме Энгельса о Бальзаке). Односторонняя реакция на грехопадение самой лучшей в данное время, передовой теории часто рождает противоречивые, ретроградные настроения, и, несмотря на это внутреннее противоречие, общий итог может сложиться в пользу истины.

Конечно, такие зигзаги не безразличны для роста общественного сознания. Лучше учиться подлинному марксизму хотя бы ценой временного ухода от него, чем уходить от него под видом мертвой и лицемерной ортодоксии. "Но, как ни понятно, "по человечеству", — продолжает Ленин, — пренебрежение марксизмом у Голэя, как ни много вины снимается здесь с него и падает на умирающее и умершее направление французских марксистов (гедистов), а все же вина есть. Величайшее в мире освободительное движение угнетенного класса, самого революционного в истории класса, невозможно без революционной теории".²⁵

Но такая теория, вырастающая более сложными путями, чем можно было себе представить, есть марксизм, и невольная вина тех людей, которые из отвращения к лицемерию мнимых ортодоксов отталкиваются от него, легко может превратиться уже в очень серьезную вину. Наказанием за одну карикатуру становится другая. Поляризация этих противоположных, теснящих друг друга полуистин сама по себе есть темная власть, способная сделать дорогу жизни слишком узкой для независимой критической мысли. Историческая сила революционной теории измеряется тем, насколько она в состоянии сохранить независимость объективной истины среди стремящихся к односторонней типизации шаблонов и проложить себе путь через это ущелье.

Исходя из всего сказанного, мы можем понять, почему, отвергая нейтральность по отношению к вопросам философии в смысле Каутского и Виктора Адлера, Ленин допускает ее в другом, условном смысле. Несмотря на свое растущее несогласие с "философией революции" Богданова и Луначарского, он понимал, что их отталкивание от плехановской ортодоксии может быть до некоторой степени понято "по человечеству" как реакция на догматическую карикатуру, усвоенную правой фракцией социал–демократии, меньшевиками. Происхождение странных идей Луначарского было именно таково.

И пока эта ответная реакция на карикатурный марксизм еще сама не превратилась в карикатуру, тесное сотрудничество с Богдановым и Луначарским было для Ленина возможно, хотя каждая прочитанная им философская книга Богданова убеждала его в том, что вина противников плехановской ортодоксии, понятная, но не оправданная, растет и становится новой опасностью. Попытка переубедить Богданова при помощи "Записок рядового марксиста по философии", которые Ленин давал читать друзьям, в том числе и Луначарскому, осталась безуспешной. Между тем фракцию большевиков как носительницу выработанной в боях с меньшевиками революционной тактики нужно было беречь. Ее нужно было беречь от внутреннего раскола, чего Ленин отнюдь не желал, но еще более нужно было беречь ее честь и доброе имя, как писал он позднее, когда группа Богданова уже полностью раскрыла свой карикатурный большевизм.

Выход в свет известного сборника 1908 года "Очерки по философии марксизма" сделал войну неизбежной. Было уже очевидно, что возможность отождествления большевистской фракции с махизмом и богостроительством ставит под угрозу честь и доброе имя ее. Но Ленин и в этот период, когда время негласных расхождений прошло и он уже работал над своей книгой против эмпириокритицизма, выдержанной в таком резком тоне именно потому, что нужно было раз и навсегда положить конец всяким смешениям революционной партии с новой карикатурой на марксизм, продолжал дружески писать Луначарскому, убеждая его работать для "Пролетария" по вопросам, не имеющим отношения к философии. Сохранение былого политического сотрудничества было еще возможно при условии соблюдения известной нейтральности в смысле отделения совместной партийной работы от философских споров. "Мешать делу проведения в рабочей партии тактики революционной социал–демократии, — писал Ленин Горькому, — ради споров о том, материализм или махизм, было бы, по–моему, непростительной глупостью. Мы должны подраться из–за философии так, чтобы "Пролетарий" и беки, как фракция партии, не были этим задеты. И это вполне возможно".²⁶

Через всю переписку Ленина 1908 года проходит мысль о возможности нейтрализации большевистской фракции по отношению к философским спорам. Самая жестокая драка, но без непосредственного перехода и политическую борьбу, драка на стороне, вне организации и ее печатных изданий, с целью выяснить все вопросы, может быть, договориться или, во всяком случае, избежать вотума, голосования, резолюции, то есть раскола, остаться товарищами.

Отрицание нейтральности в самой философии решительно отличает позицию Ленина от взглядов Каутского, который в известном ответе Бендианидзе убеждал русских марксистов рассматривать отношение к Маху как частное дело, поскольку марксистский материализм можно соединить с теорией познания Маха. Считая это мнение ошибочным, Ленин оправдывал Каутского незнанием махизма, особенно русского, и отказывался признать его точку зрения беспринципной, безразличной к теории в духе Потресова и других ликвидаторов, ссылавшихся на авторитет лидера немецких ортодоксов. "Ошибка его, — писал Ленин, — вполне извинительна, ибо махизма в целом он не изучал, писал частное письмо с явной целью предостеречь от преувеличения разногласий". Каутский советовал русским махистам искать мира с Плехановым как знатоком марксизма и материалистом. В этом еще нет никакой беспринципности. "Каутский мог надеяться в 1908 году, когда он писал свое письмо, что махизм в известном толковании "примирим" с материализмом, но в России 1909–1910 годов ссылаться по этому вопросу на Каутского значит браться за примирение русских махистов с материалистами. Разве г. Потресов или кто другой берутся за это серьезно?".²⁷

Таким образом, опасность преувеличения разногласий Ленин признает так же, как и некоторую надежду на примирение если не махизма с материализмом, что невозможно, то русских махистов — Богданова и его группы — с материализмом Плеханова, пусть даже путем известного толкования Маха в духе взглядов, более близких к материализму. После 1909 года эта возможность отпала, и примирение было уже немыслимо, да и вся обстановка в России и за рубежом показывала, что на первый план выдвигаются азбучные вопросы мировоззрения, оттесняя на время даже вопросы тактики.

Тем не менее из предшествующего видно, что позиция Ленина не совпадает ни с утрированной непримиримостью в духе Плеханова, с одной стороны, ни Богданова — с другой. При всей остроте их взаимной полемики оба они, каждый по–своему, отождествляли идеологию большевизма с маховской теорией познания. Плеханов видел в этом доказательство вредности большевистской ереси, Богданов делал отсюда прямо противоположные выводы. Но плехановская ортодоксия и "боевая", "пролетарская" философия богдановской группы с разных точек зрения одинаково сокращали расстояние между философией и политикой, исключая всякую возможность более сложных положений и отражающих эти положения компромиссов, не обязательно беспринципных. Нейтральность в философии — нет, нейтральность к философским спорам в организационной области–да: такова была позиция Ленина по отношению к Луначарскому и его друзьям в те дни, когда он писал против них свою непримиримо резкую книгу "Материализм и эмпириокритицизм".

Логика борьбы сделала преодоление разногласий внутри большевистской фракции невозможным, изгнание "впередовцев" стало необходимым условием ее существования. Но пока этого не произошло, Ленин надеялся, что при всей своей сомнительной "философии революции" Луначарский учится марксизму, а не уходит от него. Мы уже видели на примере Голэя, что такие уроки бывают иногда сопряжены с большими издержками. Политический разум заключается совсем не в том, чтобы отбрасывать эти бестолковые уроки истории за их бестолковость, признавая только прямые наставления в духе Плеханова:

Буки–аз, буки–аз,

Счастье в грамоте для вас!

Это было бы утратой диалектической конкретности анализа, так как не всякие осложнения на пути общественной мысли зависят от невежества, логических ошибок и дурного намерения. Самая беспощадная критика того, что ее заслуживает, требует в качестве дополнения такой широты взгляда, которая охватывает процесс развития в целом, со всеми его падениями и противоречиями. Отсюда у Ленина поразительное соединение беспощадности (когда она безусловно необходима) с гуманным пониманием различных путей и подходов к одной и той же цели, возможных у людей разного типа, способность привлекать их к общему делу и сознание ответственности перед его участниками.

Уже много времени спустя после решительного разрыва с "впередовцами", в 1913 году, Ленин все еще высказывал надежду на возвращение Луначарского, его размежевание с богдановской школой хотя бы через эстетику. Отсюда ясно, что он видел разницу между ложным выводом идеалистической философии и конкретным содержанием, живым материализмом деятельности Луначарского, способным замкнуться в эту ложную форму, но способным также сломать ее, ибо в последнем счете реальное содержание, если оно имеется, всегда бывает сильнее мертвой тенденции. Одним словом, Ленин надеялся на "победу реализма", и в конце концов эта вера не обманула его.

Отметим еще один несомненный факт. При всей суровости того осуждения, которому подверглась в "Материализме и эмпириокритицизме" богостроительская статья Луначарского ("Атеизм"), Ленин все же подчеркивал, что речь идет о товарищеской войне. Вот эти суровые и вместе с тем мудрые слова: "Позорные вещи, до которых опустился Луначарский, — не исключение, а порождение эмпириокритицизма, и русского, и немецкого. Нельзя защищать их "хорошими намерениями" автора, "особым смыслом" его слов: будь это прямой и обычный, т. е. непосредственно фидеистический смысл, мы не стали бы и разговаривать с автором, ибо не нашлось бы, наверное, ни одного марксиста, для которого подобные заявления не приравнивали бы всецело Анатолия Луначарского к Петру Струве. Если этого нет (а этого еще нет), то исключительно потому, что мы видим "особый" смысл и воюем, пока еще есть почва для товарищеской войны".²⁸

Обожествление человека было для Луначарского возвышенной музыкой пролетарской революции, поднимающей энтузиазм ее участников. Необходимость такого "допинга" для людей революционной партии защищают теперь на Западе некоторые quasi-марксистские авторы, теоретики гуманизма как человекобожия. Конечно, хорошего в этом мало. Как ни поворачивай этот вопрос, остается фактом, что Ленин не принял социалистические оправдания богостроительства, указывая на реакционную общественную роль всякой религии, особенно религии утонченной. Вместе с тем, поскольку объективное содержание всегда важнее любых намерений, он не мог совершенно отвергнуть присутствие в теории Луначарского ее особого смысла. Свою товарищескую, но беспощадную войну Ленин вел для того, чтобы отделить этот особый смысл от реакционных выводов богостроительства и вернуть хорошие намерения одного из своих товарищей к их собственному объективному содержанию.

Следуя теперь за анализом этого содержания, произведенным в окончательный расчет самой историей, мы тем более не можем судить о ложных идеях Луначарского минуя особый смысл, который он в них вкладывал. Тут все дело в том, чтобы отделить этот смысл от искажающей его ложной оболочки — идеализма и богостроительства, не выплескивая вместе с грязной водой и ребенка. При таком понимании дела можно избежать обычного выбора между назидательным перечислением ошибок Луначарского и стремлением закрыть глаза на его действительные взгляды, чтобы свести концы с концами в гладкой схеме. Привычка к условным портретам исторических лиц есть пережиток хорошо известной у нас манеры стричь все, что растет. Но дух времени не уступит завоеванных позиций, и современного читателя уже раздражает всякое иконописание.

5

Если оставить в стороне эти условности, то наиболее вероятно, что идейное развитие А. В. Луначарского совершалось следующим образом. Начав уже в 90-х годах прошлого века с очень двойственной, включающей в себя некоторые принципы исторического материализма, но в последнем счете бесспорно идеалистической философии, он постепенно, с большими внутренними противоречиями развивался в сторону марксизма ленинского типа, то есть учился марксизму. Долгое время во всем, что говорил и писал Луначарский, были отчетливо видны две струи. Но при всей противоречивости этого сочетания здоровое начало в конце концов торжествует, хотя формальные рамки прежней системы взглядов еще сохраняются, и надолго. Решающее значение в развязывании этого узла имел для Луначарского опыт советской культуры, опыт 20-х годов, во многих своих чертах драматический, и притом не только для его собственной личности.

Лишь в последний период жизни Луначарский вполне находит себя. Громадная внутренняя работа, направленная часто против усвоенных им еще в юношестве и дорогих его сердцу убеждений, опыт марксистского анализа истории человеческой культуры, проделанный Луначарским широко и самостоятельно, в значительной мере на ощупь, один на один с безграничным морем фактов, новое изучение Маркса и Ленина, возникших перед ним во всем их значении для глубокого диалектического понимания мировой культуры именно в начале 30-х годов, — все это принесло свои плоды. Как мало ему оставалось жить! Несколько лет плодотворной деятельности — не больше. Но эти годы осветили новым светом и то, что было найдено его неутомимой мыслью давным–давно, и то, что несло на себе — иногда совсем незначительные, иногда более заметные — следы заблуждений времени и его собственных.

Последние годы жизни Луначарского не были тихой идиллией. Кто знает, как сложилась бы его судьба, проживи он еще несколько лет. Но в духовном отношении эти последние годы были временем жатвы. Мы уже говорили о том, что всю свою жизнь Луначарский спрашивал больше, чем мог ответить. Впервые именно в последний период, как бы проверяя все сделанное на прежних ступенях жизни, он приходит к ответам, которые можно назвать верными в более безусловном смысле, чем плехановская ортодоксия его младших современников, и в то же время свободными от мнимого расширения этой ортодоксии за счет игры ума в стиле Ницше или Авенариуса. Последнее слово Луначарского было словом мыслителя ленинской школы. Он сделал несколько важных формальных заявлений относительно своих прежних взглядов, и это не было внешним приспособлением к изменившимся обстоятельствам, хотя отныне Луначарский мог не бояться самого придирчивого школьного экзамена, что, как известно, более трудно, чем держать ответ перед страшным судом истории.

Последняя зрелость мысли была достигнута. На грани 30-х годов философские и эстетические взгляды А. В. Луначарского приобретают новую глубину, новые достоинства, не утрачивая старых. Он медленно уходил от заблуждений молодости и в конце концов ушел от них, далеко обогнав своих непрошеных наставников, а мнимые ортодоксы, осаждавшие его со всех сторон, со всей своей ортодоксией пригодны теперь лишь в качестве экспонатов музея времени. Это, разумеется, не аргумент против ортодоксального марксизма в той лучшей форме, которую Луначарский усвоил на вершине своего жизненного пути и которую он нам завещал в своих произведениях. Это аргумент против воинствующего усердия не по разуму, связанного с карикатурным извращением марксизма, против пустой демагогии, всегда выдающей себя за последнее воплощение политической истины.

Удивительная отзывчивость Луначарского еще раз проявилась в последние годы, и проявилась наиболее счастливо. Какое нелепое высокомерие думать, что ему одному было предписано жизнью учиться марксизму! Философское наследство Ленина только начинало входить в обиход марксистской литературы, и мало кому удалось овладеть им с таким успехом, как это сделал Луначарский в своей работе "Ленин и литературоведение" (впервые напечатанной в "Литературной энциклопедии", 1932). Личная эволюция Луначарского отразила процесс освобождения нашего мира от идейной аморфности 20-х годов и вместе с тем от присущей этому времени преувеличенной иногда до крайнего догматизма классовой фразеологии. Чем более широкие массы втягивались в исторический круговорот и чем сильнее было участие в нем мелкобуржуазного элемента, тем более абстрактные черты принимала чисто пролетарская утопия в головах наших докторов Карлштадтов, новых иконоборцев и "бешеных". Одно дело — героические иллюзии рабочих и крестьян, мечтавших среди гражданской войны и разрухи о мировой революции, низвергающей кумиры, как в "Зорях" Верхарна, и совсем другое — бюрократическая схема "пролетарской психоидеологии" конца 20-х годов.

Луначарский пережил крушение этой схемы в начале следующего десятилетия. Он глубоко сочувствовал повороту к национальной и мировой классической традиции, оправданию таких понятий, как народность, запрещенных вульгарных социологией 20-х годов, поискам более конкретного понимания роли общественного содержания в искусстве.

Систему других односторонностей и переход от былых предрассудков к новым заблуждениям, весьма старомодного типа, вплоть до реставрации всякого исторического хлама времен очаковских и покоренья Крыма, Луначарский уже не застал, а всю положительную сторону освобождения от вульгарного марксизма и ультралевой фразы он с обычной своей отзывчивостью предчувствовал и воспользовался ею.

"Все люди делятся на две категории, — сказал мудрец. — Одни умирают при жизни, другие живут после смерти". А. В. Луначарский продолжает жить среди нас, и мы, в сущности, только начинаем понимать действительное значение сделанного им в самых различных направлениях социалистической культуры. Многое будет сказано о плодотворных идеях, заключенных в его набросках новой эстетики и социологии искусства, еще не получил достаточного истолкования революционный театр Луначарского, его драматургия, поразительно свежи и богаты внутренним содержанием созданные им образы великих мыслителей и художников прошлого.

То, что относится к условностям эпохи или ошибкам личности, тает, как пена, оставляя на берегу сокровища мысли, вынесенные из глубины могучим прибоем. Историческое движение, создавшее такие фигуры, как Луначарский, способно победить на своем пути любые сомнения, решить любые загадки времени.

1967