Времени счет новый
На Большом проспекте Петроградской стороны при красном отсвете сосудов, выставленных в окнах аптеки, под густыми хлопьями беспрерывно падавшего снега я прочел первый официальный экстренный выпуск, извещавший о свержении Временного правительства и образовании Совета Народных Комиссаров под председательством Владимира Ильича Ленина. Народным комиссаром просвещения был назначен Анатолий Васильевич Луначарский, с которым я познакомился до Октябрьской революции.
Сразу же после Октябрьских событий я зашел к нему. Никогда не забуду обстановки, в которую попал.
Он занимал тогда квартиру, состоявшую из трех комнат. В столовой я застал Анатолия Васильевича, диктовавшего распоряжения по Наркомпросу своему секретарю Дмитрию Ильичу Лещенко, примостившемуся у края стола, на котором стояли недопитые стаканы жидкого чая и высилась вазочка с леденцами. Жена Луначарского Анна Александровна возилась с четырехлетним сыном Толей. В комнате было еще несколько человек.
Анатолий Васильевич, закончив диктовать, начал подписывать бумаги. При этом он говорил мне о том, как трудно работать в условиях полного саботажа, в котором приняли участие даже швейцары и сторожа здания Министерства народного просвещения. По наущению бывшего своего начальства они закрыли все двери и не пропускали представителей только что созданной Советской власти, так что сам нарком в первые дни не мог войти в свой наркомат.
Помню, что свои официальные приемы Луначарский начал в Зимнем дворце.
Лещенко с подписанными бумагами куда–то уехал по делам наркомата. В это время принесли почту. Она была для того времени довольно большой. Едва Анатолий Васильевич начал ее разбирать, как его вызвали в другую комнату. Уходя, он попросил меня докончить разбор почты. Я занялся этим делом, и, когда он вернулся, у меня все было готово.
— Ну вот, вы выручили, большое спасибо, — сказал он и добавил: — Может быть, вы придете и завтра утром, вы ведь живете почти рядом.
Я пришел. И с тех пор без всякого официального назначения начал секретарствовать у Луначарского: разбирать почту, готовить ответы на письма, вести прием посетителей в Зимнем дворце. Это длилось не меньше двух месяцев. Как–то по дороге в Зимний дворец в машине Анатолий Васильевич сказал: «Товарищ Ивнев, но ведь вы же работаете, надо оформить ваше назначение, иначе бухгалтерия не выпишет вам зарплату». Откровенно говоря, ни о какой зарплате я не думал: жил на литературный заработок и на свою работу у Анатолия Васильевича смотрел как на временную. Мне казалось, что раз чиновники саботируют, то надо помочь Луначарскому хоть чем–то. Призадумавшись, Луначарский добавил: «Это ни на что не похоже. Вы же работаете уже два месяца». И сейчас же, приехав в Зимний дворец, продиктовал отношение в бухгалтерию о выплате мне зарплаты за два месяца. С этого дня я уже официально числился секретарем наркома, ведающим вопросами искусства.
Д. И. Лещенко оставался также его секретарем, но он занимался бумагами, относящимися непосредственно к Наркомпросу.
Только что созданное Советское правительство в неимоверно трудных условиях, под вой и улюлюканье внешних и внутренних врагов, преодолевая бесчисленные препятствия, получив в наследство от царизма и Временного правительства чудовищную разруху, упорно продвигалось к своей цели.
Я не принадлежал ни к числу «знаменитых писателей», ни к числу «видных общественных деятелей». За моей спиной не было никаких политических заслуг перед «большевистским подпольем».
Когда я сейчас оглядываюсь назад, то прихожу к выводу, что понять Октябрьские события мне помогли любовь к России, страстная вера в то, что спасти ее и повести к счастливому будущему может только партия большевиков. Сильное впечатление произвели на меня выступления и статьи Ленина в «Правде». Прибегая к старому выражению, уже утерявшему свежесть, могу сказать, что Ленин «открыл мне глаза на жизнь».
В декабре 1917 года я решил организовать митинг, который бы способствовал сближению Советской власти и интеллигенции.
Прежде всего я обратился к Луначарскому. Он не только одобрил эту идею, но и согласился выступить с основным докладом на тему «Интеллигенция и народ».
Зная, что Александр Блок еще до Октября выражал свое сочувствие большевикам, за что подвергался ожесточенным нападкам своих бывших соратников, особенно Зинаиды Гиппиус, я отправился на Офицерскую улицу, где в то время он жил. Я объяснил подробно основную цель митинга и просил согласия поэта участвовать в нем. Он сразу без всякого колебания разрешил поставить свое имя на афише. Я торопился, но Блок со свойственной ему обаятельной простотой задержал меня и начал говорить о судьбах России. К сожалению, я тогда не имел времени полностью записать его слова, но хорошо помню, что в противоположность многим тогдашним «пророкам» он считал Октябрьскую революцию подлинно народной. Больше того, считал, что с этой революцией открывается и новая страница в истории человечества. Он очень тепло и задушевно говорил о Ленине, расспрашивал меня о Луначарском.
Я вышел из его квартиры окрыленным и подумал: ведь Блок не только один из самых лучших русских поэтов, он один из самых благородных и объективно мыслящих интеллигентов. Неужели же колеблющаяся часть интеллигенции не пойдет по его стопам? Кроме А. В. Луначарского и Александра Блока, согласились выступить Всеволод Мейерхольд, Сергей Есенин, художник Петров–Водкин…
Вскоре после заключения Брестского мира (еще до его ратификации IV Чрезвычайным Всероссийским съездом Советов) в десятых числах марта 1918 года Советское правительство переехало в Москву, которая вновь сделалась столицей государства. Петроград и Петроградская область были объявлены «Северной Коммуной». А. В. Луначарский, оставаясь на посту наркома просвещения, не покидал Петрограда. В Москве его заместителем была Н. К. Крупская. Осуществлять связь наркома с наркоматом, по мысли Луначарского, должен был я — в должности секретаря–корреспондента».
В марте я выехал в Москву в настолько переполненном поезде, что всю дорогу мне пришлось просидеть почти неподвижно на одном месте.
Запомнилось первое знакомство с Н. К. Крупской.
Наркомпрос РСФСР помещался тогда в бывшем Катковском лицее на углу Остоженки и Садовой, невдалеке от Крымского моста.
После приезда в Москву я пришел в Наркомпрос знакомиться с делами и повидаться с зам. наркома Н. К. Крупской, к которой у меня было письмо от А. В. Луначарского.
Был яркий, солнечный день, весна уже входила в свои права, снег таял. Я еще не совсем оправился от утомительного путешествия и, сидя в кабинете Крупской и разговаривая с ней, вернее, слушая все то, что она считала нужным передать Луначарскому (мне предстояло этой же ночью говорить с ним по прямому проводу из Кремля), очень волновался и боялся упустить что–нибудь существенное. Наблюдательная и чуткая, Надежда Константиновна сразу заметила мое утомленное состояние и, быстро закончив деловую часть беседы, начала расспрашивать меня о Петрограде, об Анатолии Васильевиче, о дороге. Когда я рассказал ей о переполненном поезде, она улыбнулась и сейчас же спросила, где я остановился, где питаюсь.
Мы условились о ежедневной встрече в Наркомпросе, и я вышел.
Тут же ко мне подошел один из сотрудников Наркомпроса и спросил, какое впечатление на меня произвела Крупская. Я был несколько удивлен. Мне показалось странным, что это может кого–то интересовать. Видя мое недоумение, он спросил:
— А вы знаете, с кем вы беседовали?
Я еще более изумился новому вопросу и ответил тоном, в котором проскользнуло нетерпение:
— Как же я мог не знать, что я говорил с Крупской.
Чувствуя, что я его не понимаю, он, смущенно улыбаясь, пояснил:
— Ведь это жена Ленина.
Тут только я понял, в чем дело и чем был вызван его вопрос.
От этого сотрудника я впервые узнал, что Н. К. Крупская — жена того Ленина, имя которого было на устах всего мира.
