Философия, политика, искусство, просвещение

Иосиф Прут о Луначарском

Хочу рассказать несколько историй, связанных с именем Анатолия Васильевича Луначарского, человека, которого я любил. И я горжусь тем, что он ко мне очень хорошо относился.

Анатолий Васильевич жил в переулке на Арбате. В том, на углу которого находился диетический магазин.

Он жил в чудесной квартире с женой — Наталией Александровной Розенель — артисткой Малого театра, и ее девочкой, которую он удочерил — Ирочкой.

Дело было году в 25–м. Отгремели залпы Гражданской войны. А я, как вы знаете из вышеизложенного, занимался в ту пору журналистикой.

Анатолий Васильевич был тогда наркомом просвещения. И я довольно часто посещал его дом. Часто… как мог бывать двадцатипятилетний молодой человек в доме у наркома. Но, во всяком случае, меня приглашали на все торжества.

Сначала об одном событии необычайно интересном.

Праздновали очередной день рождения. Собрались гости… Надо упомянуть, что в доме этом я бывал не только у Анатолия Васильевича, но и когда собирался кружок Наталии Александровны.

Однажды я рассказал об одном эпизоде из своей жизни. Очевидно, Наталия Александровна его запомнила и как–то при Анатолии Васильевиче попросила меня повторить рассказанное хозяину дома. Речь шла, если можно так выразиться, о первом моем революционном поручении.

Напоминаю, что за время моей долгой жизни в Швейцарии перед моими глазами прошло много великих людей. Великими они были по–разному: и по своей общественной значимости, и по человеческим качествам, а некоторые просто по скандальным историям. Но даже в этой области занимали они самое высокое положение!

К примеру, барон Стромболи — знаменитый авантюрист, о котором нам с мамой рассказал Максим Горький и о котором писал весь мир.

А я видел барона Стромболи во время Первой мировой войны, когда (в начале 1918 года) он, уже как приватное лицо, которого никто из–за войны не преследовал, отдыхал в Монтрё и играл в пятифранковую рулетку в казино этого приозерного городишка.

В ту пору в Швейцарии проживало много, я бы сказал, удивительных людей.

Начну с Владимира Ильича Ленина и Надежды Константиновны Крупской. Они жили в местечке Шаи над Клараном. Кларан — это маленький городок на берегу Женевского озера вблизи Монтрё. Там находилась дача тети и дяди, поэтому мои старики были хорошо знакомы с упомянутой четой.

В том же районе жил великий русский библиофил Николай Александрович Рубакин, который, как я уже упоминал, завещал своей родине — России — удивительную библиотеку в 85 тысяч томов! Ее — чуть ли не в целом поезде — привез сын Николая Александровича, профессор Александр Николаевич Рубакин, сравнительно недавно — лет 20 тому назад. Он был профессором Московского университета (по–моему, филологии).

Достаточно сказать, что после разгрома Австро–Венгрии в Швейцарии находился император Карл VI со своей супругой — императрицей Зитой… Если память мне не изменяет, жил там и египетский правитель, свергнутый в своей стране. Известных людей было много.

Как–то раз, гуляя по берегу Женевского озера с Николаем Александровичем Рубакиным, который меня очень любил, мы встретили Ленина с Крупской.

Владимир Ильич держал в руке книгу. Мы поздоровались. Тогда старшие разговаривали, а те, кто помоложе — как я в ту пору, — слушали, не вмешиваясь в беседу.

Николай Александрович спросил у Владимира Ильича, кивнув на книгу:

— Чем увлекаетесь, Владимир Ильич?

Ленин ответил:

— Перечитываю Лукиана. Удивительная, знаете ли, сатира на тогдашнее общество, которая абсолютно может быть использована как сатира на общество современное! Несмотря на то что прошло две тысячи лет, в общем, ничего существенно не изменилось…

У них был свой разговор. Коснулись работы Владимира Ильича в Кларане.

Николай Александрович улыбнулся и, показав на меня, сказал:

— А вот Оня все время говорит, что мечтает умереть за революцию!..

Владимир Ильич улыбнулся, а Надежда Константиновна заметила:

— Мне кажется, главным образом надо не так умирать, как постараться жить для революции.

Николай Александрович, увидев, что я покраснел и опустил глаза, продолжил эту тему:

— Оня мечтает о каком–нибудь революционном поручении.

Владимир Ильич пояснил, что в Кларане он практикой революции не занимается: работает, пишет. А революционное поручение могут дать в Цюрихе, где находится революционный центр. Возглавляет его Анжелика Павловна Балабанова.

— Вам, Оня, сколько лет? — спросил Владимир Ильич.

Я сказал, что шестнадцать, хотя до шестнадцати не хватало трех месяцев.

— Ну что ж, шестнадцать лет это уже тот возраст, когда можно сделать многое… Я убежден, если вам удастся оказаться в Цюрихе, для вас всегда найдется работа.

И я затаил мечту о том, чтобы попасть в Цюрих и связаться с революционным центром — организацией в ту пору вполне легальной. Адрес ее был известен.

Когда наступили осенние каникулы и период сбора винограда, у меня образовался двухнедельный перерыв в занятиях. Я принял приглашение своего школьного товарища Федерико Фридзони провести у него каникулы в городе Бергамо в Северной Италии. Федерико уехал первым, а я, собравшись в дорогу, решил не ехать прямым путем, а отправиться в Италию через Цюрих, чтобы получить там какое–нибудь задание.

Но когда я предстал пред светлые очи Анжелики Балабановой, я понял, что готов умереть не так за революцию, как готов умереть за Балабанову. Передо мной сидела красавица женщина, заложив ногу за ногу, и обнаженное колено в шелковом чулке меня в ту пору очень взволновало.

Анжелика Павловна спросила, где я собираюсь провести свои каникулы (это, конечно, после того, как я представился и сказал, что я от Владимира Ильича Ленина).

Услышав, что я еду в Италию, она заявила:.

— Вот вам сразу и революционное поручение! — Написала несколько строк. Вложила в конверт. Заклеила его и передала мне. На конверте не было адреса.

Я говорю:

— Кому позволите его передать? Тут нет адреса.

— Революционеры, — сказала она, улыбаясь, — адресов не пишут. Их запоминают.

Кстати, я его помню до сих пор: «Улица короля Виктора Эммануила III, дом 27, 2–й этаж».

Балабанова добавила:

— Передадите лично в руки главному редактору газеты «Аванти». — При этом у нее сверкнули глаза. — Это самый крупный и самый могучий рупор революции! Социалистическая газета «Аванти» — «Вперед»! Но только в руки главному редактору!

Я принял поручение. Сел в поезд. Поехал. Как я переезжал швейцарско–итальянскую границу, вам рассказывать не надо: я понимал, что не сдамся! (Хотя на меня никто не нападал.) Что я умру! (Хотя этого никто не требовал.) Что я выброшусь в окно! (А это было почти невозможно: стекло закрыто и поезд стоял!) Никто из жандармов на меня не посмотрел. Один, правда, удивленно покосился, увидя, что я все время пытаюсь проникнуть лбом через стекло наружу. Решил, очевидно: юноша со странностями… В общем, я благополучно переехал швейцарско–итальянскую границу. В Бергамо на вокзале меня встречал Федерико Фридзони. Я переночевал у моего друга и наутро бросился выполнять поручение, тем более что какой–то трамвай, по–моему, ходил из Бергамо в Турин.

Я отправился по адресу, который запечатлел в своей памяти, быстро нашел дом, поднялся на второй этаж и вошел в помещение редакции.

Первой особой, с которой я встретился, была секретарша. Я сказал, что приехал из Цюриха с письмом от товарища Балабановой. Она протянула руку, чтобы взять письмо. Но я возразил:

— Нет! Только лично главному редактору.

Женщина открыла дверь в соседнюю комнату:

— Пожалуйста, пройдите.

Там за столом сидел и работал человек. Он поднял на меня глаза. Что бы вам сказать?.. Такие два черных глаза! Высокий лоб. Много лет спустя я понял: он был похож на советского грузинского актера Акакия Хораву.

Я объяснил редактору цель своего приезда. Передал письмо. Он открыл его, прочитал. Подошел, пожал мою руку и поцеловал в лоб:

— Спасибо тебе, товарищ, от имени революции!

Я уехал обратно в Бергамо…

Почти без преувеличения: лоб я не мыл, наверное, год! Руку, сколько можно было: что–нибудь около месяца… Все время чувствуя запечатленный на моем челе поцелуй и это рукопожатие великого революционера.

Потом были: французский фронт, Русский Экспедиционный корпус, Первая Конная, Средняя Азия, восстановительный период. Наконец, я — журналист в Москве.

Присутствующих рассказ очаровал. Я был «в посыле», говорил с волнением… Изображал действующих лиц, как мог, чтобы придать еще большую красоту и убедительность своему рассказу. Все отреагировали очень живо. Усмехнулся только Анатолий Васильевич. Он снял пенсне и сказал:

— М–м–да… Этот рассказ безусловно напечатают. Думаю, напечатает Воронский, с большим удовольствием. Но, конечно, не меньшее удовольствие получит от прочитанного Феликс Эдмундович Дзержинский.

Я немножко смутился. Ничего не понял и спросил:

— Анатолий Васильевич, не понимаю, при чем здесь председатель ВЧК?

Он ответил:

— А вы знаете, милый Оня, как имя и фамилия человека, «великого революционера», отпечаток губ которого вы так тщательно хранили, как вы изволили выразиться, «на своем челе»?

Я сказал:

— Нет. Не знаю.

— Так я вам скажу: это был Бенито Муссолини.

Самое интересное, что в течение тридцати или сорока лет, даже, точнее, пятидесяти я молчал и боялся об этом рассказывать. Как–то с моей женой Леночкой мы сидели у моего друга Фредерика Сиордэ на берегу того же самого Женевского озера. В местечке Кларан, то есть там, где проходила моя молодость и где жил он — мой дорогой школьный товарищ. И я поведал ему эту историю.

И Фред сказал:

— Знаешь, при всей гигантской эрудиции Анатолия Васильевича, господина Луначарского (он сказал «Луначарски»)… Когда–то Бенито редактировал «Аванти». Однако в ту пору, о которой ты говоришь, редактором был Муссолини, но не Бенито, а его родной брат: истинный революционер, который не пошел путем фашизма и рано умер. Кажется, его звали Арнальдо…

Анатолий Васильевич Луначарский был грандиозным эрудитом! Мог говорить по любому поводу с одинаковым знанием предмета.

Как–то в здании Малого театра — в основном зрительном зале — собрались замечательные ребята — слушатели Свердловского университета. Это были парни экстра–класса! Комсомольцы первых лет революции. Они были символом революции! Никому из них не пришло бы в голову надеть галстук. Они знали произведения Ленина от первой строчки до последней и могли перечислить их в направлении от первого тома к тридцатому и в обратном порядке.

Анатолий Васильевич Луначарский читал им лекцию по этике и эстетике Ленина. Я сидел в левой ложе и с открытым ртом слушал эту музыку — его! Когда Луначарский говорил, в ушах звучала музыка!

Он процитировал Ленина, и вдруг из второго ряда вскакивает парень в кепке и говорит:

— Анатолий Васильевич! Вы ошиблись!

Луначарский, по своей привычке, снял пенсне, посмотрел в зал и сказал:

— Что–что?

— Вы ошиблись, товарищ Луначарский! Ленин этого не говорил! — выкрикнул парень в кепке.

Луначарский надел пенсне и спокойно ответил:

— Вам не говорил, молодой человек. Мне он это говорил.

Запомнился другой случай, когда Ирочке исполнилось, по–моему, пять лет. Собрались дети. На дне рождения дочери присутствовал Анатолий Васильевич. И в это время он вспомнил, что у него лекция в клубе Зуева. Причем лекция ответственная: предстоит выступать перед московской пожарной командой, в связи с ее 125–летием.

А надо сказать, что Луначарский пользовался всегда одной и той же машиной из гаража ВЦИК, с одним и тем же шофером. Машина из царского гаража: огромное сооружение, высокое, в котором можно было стоять в полный рост!

Извинившись перед присутствовавшими, Анатолий Васильевич вышел.

Наталия Александровна, зная своего мужа, попросила меня поехать с ним для того, чтобы я его немного поторопил, напомнив, что сегодня торжественный день в семье, и проследил, чтобы он не увлекался и постарался уложиться в максимально короткий срок.

Когда мы сели в машину, Анатолий Васильевич сказал:

— Только не обращайтесь ко мне ни с какими вопросами, я хочу немножко сосредоточиться: сами понимаете, для меня тема не такая уж обычная…

Мы приехали на Лесную к клубу имени Зуева. Поднялись по лестнице. Навстречу выскочил заведующий клубом, безумно растроганный тем, что приехал сам нарком просвещения. Сразу же вывел его на сцену и громко провозгласил:

— Дорогие товарищи! У нас сегодня почетный гость: Анатолий Васильевич Луначарский!

Гром аплодисментов. Я стою в кулисе — рядом с кафедрой. Возле меня — завклубом.

Анатолий Васильевич, подняв свою прекрасную голову, начал:

— Дорогие товарищи! Сегодня, в день стодвадцатипятилетия Московской пожарной команды…

И вдруг зал охнул одним вздохом… Мы услышали этот вздох, и завклубом схватился за сердце:

— Господи!

Анатолий Васильевич повернул к нам голову, снял пенсне и спросил:

— В чем дело?

Заведующий дрожащим голосом пролепетал:

— Анатолий Васильевич! Вы ошиблись! Вы — у пекарей! У московских пекарей!

— М–м–да, — сказал нарком. — У–гу. — И повернувшись к залу, надев пенсне, произнес: — Дорогие товарищи! Вы, наверное, решили, что я оговорился, иначе не было бы такого единодушного вздоха разочарования. Но я не оговорился. Повторяю: дорогие товарищи! Сегодня, в день стодвадцатипятилетия московской пожарной команды, казалось бы, мне следовало выступить там… Но пекари Москвы…

И теперь удержать его было нельзя! Он говорил два с половиной часа! Несмотря на мои взгляды, полные мольбы, Анатолий Васильевич продолжал выступление. Боже мой! Что только он им ни рассказал: о различных сортах хлеба в Соединенных Штатах, во Франции и в Германии. Он говорил о раскатке теста. Он говорил о формах замесов… Он говорил… Я до того одурел, что мне показалось: он говорил даже о чем–то плотницком! О том, как делают хлеб с завитушками — халы. Он объяснял, что их делают в елку и в паз, как выражаются плотники! Я уже не знаю, что он говорил, но говорил он то, что надо! Зал его слушал как зачарованный!

Остановить его было нельзя, ибо он боялся, чтобы люди не подумали, что он вначале действительно оговорился!.. Вот таким был Луначарский!

Когда вместо Анатолия Васильевича наркомом просвещения назначили Андрея Сергеевича Бубнова, этот — бывший начальник Политуправления — многих людей в аппарате сменил. В частности, своего заведующего гаражом — Гандурина — Бубнов сделал председателем реперткома.

Об этом узнал Луначарский и при встрече с Бубновым произнес гениальную фразу:

— Калигула! Твой конь в Сенате!

А чтобы вы поняли, каков был Гандурин… Он был прелестен! Михаилу Афанасьевичу Булгакову, которого я два раза приводил к нему, Гандурин прямо заявил:

— Эта ваша пьеса запрещается, как и все последующие!..

Во второй раз он ему сказал:

— Бул Гаков, та и нема Гакова!..

Автор:


Поделиться статьёй с друзьями: