Из романа Иверень
Иверень//Розовые лягушки. Мое вступление в литературу//Титаны
Ровно полвека назад — Вологда.
Жили-были на Вологде три титана: Бердяев 1 из Киева, Луначарский 2 из Киева ж и Савинков 3 из Варшавы — Николай Александрович, Анатолий Васильевич и Борис Викторович.
А на Москве два демона: Леонид Андреев и Валерий Брюсов.
<...>
Желвунцов,4 видя мою задумчивость, решил меня развлечь: он покажет мне Вологду.
<...>
Желвунцов начнет не с Собора — память Ивана Грозного, эти непробиваемые грозные камни потом. Он покажет мне живое, что тоже останется в моей каменной памяти: Бердяев, Луначарский, Савинков.
* * *
Ни Луначарский, ни Савинков еще не печатались, и только у Бердяева была книга «Субъективизм и идеализм в общественной философии».5 По словам моего спутника, Бердяев «разрабатывал» историю русской идеи.
Бердяев меня очаровал: такой черной выблескивающей игры — его глаза, и больше ни у кого, да и похожего не найти. И как одет, в Устьсысольске я привык к шкурам, и на себе и на других считаю: вязаная, оленья, беличья, зайчик — я как в оранжерею попал.
<...>
Помню слова Бердяева:
«Нравственность, как и истина, — сказал Бердяев, — не может быть классовой, но исторически она принимает классовую форму, и носителем ее является тот общественный класс, который несет знамя общечеловеческого прогресса».
«Нет, философствовать я никогда не научусь», думал я, следуя за моим понурым спутником: он вел меня показывать Луначарского.
2
Луначарский трудился над пьесой «Королевский брадобрей»6 и готовился под глазом Ильича насаждать просвещение в России.7
На меня нахлынуло море слов, и мой спутник [Желвунцов], приютившийся в уголку под полкой, обернувшись лягушкой, ртом ловил, как мошек.
Я растерялся.
Я не мог определить, где и когда, но я уже видел — и эту в непрерывном движении, ей-Богу, как хвост живую козью бороду и безбрежные словоливные глаза. А это был мой «Доремидошка». Но только потом в Петербурге, когда вся моя «Посолонь» будет представлена в виде игрушек, я его из всех рогатых и хвостатых сразу отличу.
Не знаю почему, я тоже нигде не печатался, но уж с Пензы, как приехал в Устьсысольск, была мне кличка «декадент». Луначарский переводил стихи Демеля 8 из книги «Женщина и мир» — этот графический конструктор, не чета Стефану Георге, германскому Рембо и Маллармэ, за свои фигурные строчки считался «декадентом». С Демеля и начался разговор, говорил Луначарский, а я ловлю мошек, подражая моему засмиревшему спутнику, ну хоть бы вставил слово, нет, как в рот воды. При всеобщем увлечении Верхарном, Луначарский поминал и такие имена, о которых, я думал, знает только Брюсов: Верлен, Клодель, Фор, Маллармэ. И еще сразу нас сблизило: Луначарский знал и Маха и Авенариуса, тогдашних марксистских философов.
«Такого образованного человека редко встретишь», — вдруг провещился Желвунцов и глазами показывает на дверь: уходить пора.
А куда там уходить — речевая игра, как река в половодье: Луначарский читал Демеля и начал сцену из «Брадобрея». Анна Александровна,9 он только что женился на сестре А. А. Богданова (Малиновского)10 не раз входила: «простынет». Но голос ее слышали все, и я, и Желвунцов, выказывавший нетерпение, но только не Луначарский. Голос Луначарского затоплял все голоса.
Через две революции, уж не в Петербурге, а в Петрограде, в Зимнем дворце, бессрочно дожидаясь в приемной, сквозь дрему, не столько голодную, а измотавшегося, истрепавшегося на непосильной домашней работе, я и через дубовую дверь слышал знакомый мне безупорный разливной голос. Луначарский не раз подписывал мне ордер на ненормированное и строго контролируемое: дрова. И всегда с припиской, для верности и исключения: «старому товарищу».
А когда я «по недоразумению» попал на Гороховую 11 (дело о восстании левых с.-р., сами посудите, какой же я «повстанец»), первые слова, какими встретил меня следователь:
«Что это у вас с Луначарским, с утра звонит?»
И я робко ответил:
«Старый товарищ».
Чего я боюсь? Что такое я сделал? Но этот страх через всю мою жизнь. И я начинаю мой день: чего-то боюсь — вот возьмут и выведут меня на чистую воду, или безо всякой воды ошеломят. И не знаю, как это началось.
<...>
Иверень//Розовые лягушки//«Курьер»
В тот год (1902) три новых имени в русской литературе и все три под псевдонимом: А. В. Луначарский, по своей жене Анатолий Анютин, в «Русской Мысли» стихи под Демеля, но без «декадентства»; Б. В. Савинков по своей дочери Тане, называвшей себя Каня, Борис Канин, в «Курьере» рассказ из варшавской жизни; и мое в «Курьере» «Эпиталама» (Плач девушки перед замужеством), за таинственной подписью Николай Молдаванов.
Луначарскому и Савинкову по старым «подпольным» традициям считался необходимым псевдоним, ведь и А. А. Малиновский подписывался А. А. Богданов в честь своей жены Анны Богдановны, но мне незачем было, и до встречи с Савинковым и Щеголевым и, пожалуй «для безобразия», объявился бы Желвунцовым, но теперь, под надзором Савинкова и Щеголева, я был в полной их воле.
<...>
Я и подумал: «чего лучше псевдоним: буду я Молдаванов». Щеголев одобрил. Так я и подписался: Николай Молдаванов.
Не знаю, как было у Луначарского: псевдоним Анютин в «Русской Мысли» хорошо известен — под такой фамилией М. Анютин, один из соредакторов, Митрофан Нилович Ремезов (1835–1901) печатал свои романы. А про себя скажу, я попал в литературу по недоразумению.
* * *
Я о своем больше не заговаривал. А спрашивать у Савинкова, обожжешься. Так, казалось, под костелом и кончилось наше литераторство. А между тем Луначарский показал мне августовскую книжку «Русской Мысли» с Анатолием Анютиным, Савинкову я ни полслова из «конспирации». Пожалуй, так я и конспирации научусь и из меня выйдет «подпольщик»-революционер.
<...>
Иверень//Северные Афины//Тарабарщина
Я попал в Вологду при исключительных обстоятельствах. Место, мне назначенное — Устьсысольск, я год и прожил в Устьсысольске, а потом получил разрешение приехать в Вологду для освидетельствования у доктора специалиста по глазам. Приехал я в Вологду — пять суток плыл на Хаминовском Ангарце! — и сразу попал на Парнас. (Выступил я в литературе позже, в один год с Савинковым и Луначарским в московском «Курьере» у Леонида Андреева и в «Северных Цветах» у Брюсова.)
<...>
Если Луначарского подковыривали будто он всю бумагу извел у Поди Тарутина — такое недержание писать! — меня корили в другом:
Павел Лукич Тучапский. «У Ремизова есть все: и язык и форма, недостает только...» (запнулся).
Петр Ильич Белоусов (вспохват). «Смысла»
Павел Лукич Тучапский. «Совершенно верно, конечно, смысла!»
И все-таки эта моя отличительная способность не помешала мне заскочить в самое гнездилище Парнаса, где сидели Бердяев и Луначарский, а распоряжался Щеголев. Между прочим, вологжане из почтения называли его не иначе, как «академик Щеголев»,
<...>
Иверень//Северные Афины//Имена
В Кувшинове под Вологдой в сумасшедшем доме доктор Александр Александрович Богданов (Малиновский), автор «Курса политической экономии»12 и «глас Ильича» в России в те предгрозовые годы. Кончит ссылку Богданов, займет его место О. В. Аптекман — член «Земли и воли» и «Черного передела», один из организаторов группы «Народное право».
В Кувшинове с Богдановым и Марьей Богдановной — Анатолий Васильевич Луначарский, автор «Брадобрея», нарком по просвещению, а тогда только выступивший в литературе под псевдонимом Анатолий Анютин («Русская Мысль»), женат на сестре А. А. Богданова Анне Александровне. «За обедом между первым и вторым блюдом пишет по акту!» — так говорили про Луначарского за его письменную кипучесть. Из первых поэтических опытов мне вспоминается его стихотворение «К ней» и поэма «Она умерла».
На Галкинской-Дворянской в доме костела — Борис Викторович Савинков, женат на дочери Г. И. Успенского Вере Глебовне, и у них дети: Таня и Витя. Тогда еще не автор «Коня бледного», а, как и Луначарский, только что выступивший в литературе под псевдонимом В. Канин в московском «Курьере». А около Савинкова по той же улице — Борис Николаевич Моисеенко, впоследствии член «боевой организации» у Савинкова, а кончил виселицей.
<...>
Луначарский не в силах затопить своим обильным красноречием разверзшиеся «бездны»: «бездну вверху и бездну внизу».
<...>
«Идемте, нас ждут», глухо сказал Николай Михайлович Ионов.
И я подумал: «быть беде, неспроста и плащ, и удочки».
Мы вылезли через окно и шли по ясной улице: вчера был дождь — свежо.
«Тут! входите», глухо сказал Ионов и пошевелил усами.
Спотыкаясь о калоши, мы спустились в подземелье. Это был дом Киршина — «Колония», населенная ссыльными.
Длинная и узкая, как коридор, комната была полна народу. Сквозь дым я различаю бороду Луначарского. Он кончил свою речь:
«Рабочие должны быть жадны!» прорезал его заключительный клич.
Из романа Пруд
Молодой литератор Хоботов, напоминавший не Мефистофеля, а самого обыкновенного козла, известный своими статьями по всем вопросам, а главное своим неподражаемым чтением. Надушенный мыльными духами, Неволин, полжизни промыкавшийся в ссылке по отдаленнейшим городам и весям, и полжизни отдававший, лишь бы походить на что-нибудь странное и необыкновенное, такой добрый, и мягкий и румяный. Иван Авилович Пупко, тихий, маленький, сгорбленный, с вечно подвязанным горлом и постоянно в непромокаемом резиновом плаще. И наконец, старичок-статистик Воронов.
С выступлением комиссии и речей ее в комнату вошел Николай и, спотыкаясь о груду калош, тихонько пробрался в угол к молчаливым колонистам, жавшимся по стенке.
Сквозь непотухающе-точащий шум и табачный дым доносилось до Николая как-то само собой вылетающее слово Хоботова.
Размахивая правой рукой и словно покачивая из стороны в сторону своим огромным языком, Хоботов громил метафизику, как надстройку буржуазии, а Николая как психологический тип вырождения, затем ударился в модного немецкого философа, процитировал монолог из своей готовящейся к печати социальной драмы, обозвал шарлатанами нескольких поэтов, которых принято было честить шарлатанами, похвалил писателя, которого все хвалили и, перебрав уйму книг и бегло пересказав уйму всевозможных теорий, Хоботов ринулся вперед, взмахнул руками и вскрикнул, как только мог, убедительно и громогласно:
— Рабочие должны быть жадны!!!
За несмолкавшим шумом, а шум поднялся одобрительный и восторженный, едва можно было разобрать Скопцова.
А ты умереть можешь? — спросил себя вдруг. Подумал. — А они умрут... И Катинов умрет и Розиков и Хоботов. Опять подумал... — Розиков и Хоботов, может, и не умрут, а вот Катинов... Но ты-то можешь? Ну! и вообще-то, на что ты годен?..
Над головой и кругом шумно отцветала прощально-ясная, яркая ночь...
- …Бердяев Николай Александрович (1874–1948) — философ. В 1898 г. был арестован по делу киевских социал-демократов: «Арестовано было около 150 человек. Весь социал-демократический комитет был арестован. <...> Киев был одним из главных центров социал-демократического движения того времени, там была подпольная типография, издавалась революционная литература, были сношения с эмиграцией, с группой Плеханова, Аксельрода и В. Засулич. Когда я ездил за границу, то в Швейцарии встречался с основателями и главарями русской социал-демократии. (Бердяев Н. А. Самопознание. Париж, 1983. С. 134–135.) Весной 1900 г. Бердяев был сослан на три года в Вологду. ↩
- Луначарский Анатолий Васильевич (1875–1933) — критик, публицист, драматург, социал-демократ, видный партийный и государственный деятель. Был арестован в апреле 1899 г. в Москве за революционную деятельность, в ожидании приговора жил в Калуге, где встретился с А. А. Богдановым. ↩
- Савинков Борис Викторович (1879–1925) — член партии социалистов-революционеров, глава ее Боевой организации. Беллетрист. См. воспоминания о ссылке в Вологде в «Автобиографии» Савинкова: «В 1902 г. меня выслали в Вологду, до приговора. Приговора я не дождался и в 1903 г. через Архангельск бежал за границу» (Воздушные Пути (Нью-Йорк), 1967, № 5. С. 311). Более подробно побег Савинкова из Вологды описан в его «Воспоминаниях» (Былое (Пг.), 1917, кн. 23. С. 149–150). О перипетиях взаимоотношений Ремизова и Савинкова периода Вологды, оставшихся за рамками кн. «Иверень», см.: Революционер Алексей Ремизов. С. 124–127. ↩
- …Желвунцов — Имя купца Желвунцова, как владельца сургучного завода, шелковой, мишурной и белильной фабрик в середине XVIII в., упоминается в «Летописи города Вологды» (Вологда, 1963. С. 21). В данном случае этот персонаж «Иверня» — мистификация, очередной вариант alter ego Ремизова, проживавшего в Вологде на Желвунцовской улице, ведущей от вокзала к центру города. ↩
- …у Бердяева была книга «Субъективизм и идеализм в общественной философии» — неточность Ремизова. Название книги Бердяева: «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии. Критический этюд о Н. К. Михайловском» (СПб., 1901). ↩
- «Королевский брадобрей» — см. воспоминания Луначарского: «Первая моя пьеса, увидевшая свет, была «Королевский брадобрей», написанная в тюрьме в январе 1906 года» (Луначарский А. В. Предисловие // Луначарский А. В. Драматические произведения: В 2 т. М., [Б. г.]. Т. 1. С. 5). ↩
- …насаждать просвещение — В 1917–1929 гг. Луначарский был наркомом просвещения. ↩
- …стихи Демеля — Ричард Демель (Richard Dehmel, 1863–1920) — немецкий поэт, автор сборника стихов «Weib und Welt» (1896). Луначарский опубликовал перевод двух стихотворений Демеля «Демон желаний» и «Освобожденный Прометей» с своей вступительной заметкой в 24-м сб. т-ва «Знание» (1908). См.: Луначарский А. В. Воспоминания и впечатления. С. 339. В двухтомной библиографии Луначарского он указан только как автор предисловия к переводам из Демеля, авторство же переводов не упоминается. См.: Анатолий Васильевич Луначарский. Указатель трудов, писем и литературы о жизни и деятельности. В 2 т. Т. 1. Труды Луначарского. М., 1975. С. 33. ↩
- Луначарская (урожд. Малиновская) Анна Александровна (1883–1959) — первая жена Луначарского, на которой он женился в Вологде. ↩
- Богданов (наст. фам. — Малиновский) Александр Александрович (1873–1828) — социал-демократ, видный политический деятель, ученый, литератор. В 1899 г. окончил медицинский факультет Харьковского университета, тогда же арестован и выслан под особый надзор полиции в Калугу. См. воспоминания Луначарского: «Там жил Богданов (Малиновский), с которым мы очень сдружились, тем более, что наши философские воззрения были во многом родственны, так что в течение долгого времени после этого мы взаимно оплодотворяли друг друга и числились в рядах социал-демократов ближайшими соратниками. Литературная деятельность моя и Богданова можно сказать неотделимы друг от друга, а политически мы были очень близки вплоть до революции 1905 года. (Луначарский А. Великий переворот. Октябрьская революция. Пг., 1919. С. 21–22). В феврале 1901 г. сослан на 3 года в Вологду, где работал врачом в земской психиатрической больнице в с. Кувшиново. В феврале 1902 г. Луначарский самовольно переехал в Вологду вслед за сосланным туда Богдановым; а в дальнейшем получил разрешение остаться в Вологде по состоянию здоровья. ↩
- …попал на Гороховую — Речь идет об аресте Ремизова в феврале 1919 г. вместе с Блоком, Ивановым-Разумником, Петровым-Водкиным и др. См.: «Взвихренная Русь», гл. «Обезвелволпал», главка «Лошадь из пчелы». О причинах ареста см.: Иванов-Разумник Р. В. Тюрьмы и ссылки. Нью-Йорк, 1953, гл «Через двадцать лет». Сохранилось документальное свидетельство участия Луначарского в судьбе арестованного Ремизова. В публикации Н. Т. Панченко «Автографы А. В. Луначарского в Пушкинском доме» (Рус. лит., 1966. № 2. С. 212–216) воспроизведено письмо Луначарского председателю ЧК Скороходову на бланке наркома по просвещению от 15 февраля 1919 г.: «Очень прошу Вас разрешить свидание с арестованным писателем Алексеем Ремизовым, об освобождении которого я хлопочу, жене его Серафиме Павловне» (С. 215). ↩
- Курс политической экономии — Богданов А. Краткий курс экономической науки. М., 1897. ↩
