Дело «Ибсенистов» в Киеве (корреспонденция)

В конце апреля ст. ст. в Киеве имело место событие, которое ни в одной западно–европейской стране не было бы возможно; в России же оно не особенно выделяется из длинного ряда других подобных событий и за пределами Киева осталось даже мало известным; последнее объясняется, конечно, тем, что русская пресса хранила о нём вынужденное молчание. Однако некоторыми своими сторонами оно является чрезвычайно характерным для безграничного произвола царских властей.

29 апреля (12 мая) в Киеве, в одной частной квартире собралось около 50 человек. Это были преимущественно учащиеся обоего пола: студенты, посетительницы зубоврачебных курсов, даже гимназисты и гимназистки; было несколько учительниц городских и загородных школ; было также несколько начинающих врачей, один приват–доцент университета (Тарле), один уже немолодой публицист (Водовозов) с женой. Вся эта публика собралась, чтобы послушать реферат об «Ибсене, как моралисте», который должен был прочесть один молодой человек, по имени Луначарский, пользовавшийся в Киеве некоторою известностью. Реферат не представлял из себя ничего страшного даже с точки зрения русской цензуры или жандармерии; по крайней мере через несколько дней после этого он должен был быть прочитан в публичном заседании разрешенного властями Киевского Литературного Общества, в котором каждое публичное чтение к тому же подлежит специальному разрешению, и разрешение на публичное чтение реферата Луначарского уже было дано, объявления в подцензурных газетах уже были заказаны (и действительно появились через 2 дня). Зачем же молодежь собралась слушать Луначарского в частной квартире, когда через несколько дней она могла услышать его в публичном заседании Литературного Общества? Ответ на этот вопрос дает частное письмо Луначарского, отобранное при одном из обысков и приобщенное к делу: в Литературном Обществе существует плата за вход в размере 30 коп.; сумма, конечно, небольшая, но всё–таки ощутительная для студенческого кошелька, между тем в частную квартиру можно было собрать и ту публику, для которой эта плата (вместе с платой за хранение платья) слишком тяжела. Однако Луначарского слушали также люди, которые не затруднились бы заплатить 30 коп.; но они пришли либо с намерением оппонировать, либо для того, чтобы подготовиться к возражениям, которые они собирались делать в Литературном Общ стве, либо потому, что в первых числах мая собирались уезжать из Киева и не могли присутствовать на интересовавших их чтении в Обществе, либо, наконец, по каким–нибудь другим личным соображениям. Около 9 часов вечера Луначарский начал свои реферат; в 10 часов он сделал перерыв, а в 11 уже приближался к концу, как вдруг раздался звонок в дверь, а затем в комнату ввалился целый отряд полицейских и жандармов с самим начальником киевского жандармского управления — генералом Новицким во главе.

Всеобщее молчание.

— Что это за сборище? — раздался грозный окрик.

Никто и не думал скрывать или отрицать характера собрания, а Луначарский даже немедленно вручил частному приставу рукопись своего реферата. Однако сейчас же начали тщательные обыски в карманах всех присутствовавших, нескольких (весьма немногих) отобрали различные нелегальные листки, которые молодые люди, к сожалению, зачем–то считают нужным носить с собой в карманах. По окончании обысков был вызван извод казаков, и вся толпа была отведена в тюрьму. Затем в ту же ночь у всех арестованных проведены домашние обыски, вопреки прямому предписанию закона, требующего, чтобы обыски производились в присутствии хозяев. У некоторых на квартирах были найдены недозволенные цензурой книги или подозрительные (с точки зрения полиции) письма, но громадное большинство обысков осталось совершенно бесплодным. Тем не менее обвинение в принадлежности к тайному сообществу, имеющему целью распространение прокламаций, было возбуждено против всех 60 человек (к арестованным на реферате были присоединены лица, случайно оказавшиеся на квартирах у обыскиваемых студентов).

Какие же были для этого основания? Ровно никаких, кроме тех, что у полутора десятка (из 60) человек или в карманах. или на дому найдено что–нибудь запрещенное, что дело происходило за два дня до 1 мая, когда ожидалась рабочая демонстрация, что как раз в это время (конечно, совершенно независимо от реферата) в Киеве имела место стачка булочников и, наконец, что в числе присутствовавших на реферате находилась некая г-жа Залкннд, которая просидела в тюрьме 10 месяцев и была освобождена всего за два месяца до реферата и которую жандармерия обвиняет в принадлежности к социалдемократической партии. Факт, что весь вечер до прихода полиции был посвящен чтению реферата об Ибсене, был скоро и легко установлен с полной достоверностью; но это не помешало властям построить фантастическое обвинение такого рода. Вечер был устроен г–жей Залкннд для пропаганды социалдемократических идей, или в частности для разговора о праздновании 1 мая. Но, чтобы привлечь публику, она совместно с Луначарским выдумала чтение реферата об Ибсене, после которого должно было начаться нечто иное. Для такого толкования не было никаких данных и не могло их быть, потому что оно безусловно противоречило и характеру вечера, и характеру большинства молодой и совершенно невинной публики; но генерал Новицкий, споспешествуемый прокурорами Арсеньевым и Наплинским, этим не смущался. 5 человек из арестованных были освобождены через 5–6 дней, но 40 человек провели в тюрьме от 5 до 8 недель, а 13 даже от 2 до 4 месяцев; г-жа же Залкннд сидит и до сих пор (11/24 сентября).

Около 30 человек выпущены как «свидетели», т. е. без последствий, просидев однако за свое свидетельство по несколько недель. Любопытно, что один из арестованных, врач Кац, был допрошен по истечении шести недель тюремного заключения как свидетель, но так как допрос не кончился в один день, то свидетеля вновь посадили в тюрьму и освободили только на следующий день по окончании допроса. Подобными безделицами, впрочем, не смущались. Одну свидетельницу, Белокопытову, занимавшуюся частными уроками, выгнали из Киева административным порядком. Остальные (кроме г-жи Залкинд) отпущены как «обвиняемые» впредь до приговора. Само собою разумеется, что суда не увидит никто из обвиняемых; всё следствие ведется в административном порядке, и в таковом порядке будет назначен приговор. Каков бы ни был приговор, все попавшиеся по делу, поплатились уже теперь более или менее жестоко. Большая часть «обвиняемых» и одна «свидетельница» высланы уже теперь из Киева; все студенты, не только обвиняемые, но и свидетели, исключены из университета без возможности его окончить; все состоявшие на службе, не исключая тех, которые освобождены как свидетели, лишены своих мест.

Еще одна характерная подробность. Когда жена Тарле, к счастью не присутствовавшая на реферате и оставшаяся на свободе, обратилась к генералу Новицкому с просьбой о разрешении свиданий с мужем, то Новицкий сказал ей:

«Ваш муж виновен в том, что, обязанный, как профессор, руководить молодежью, он сам пошел на сходку, на которую собирались студенты, акушерки, жидовки и тому подобный гнусный народ.»

В свиданиях было отказано.

Г–же Михайловой, у которой по ибсеновскому делу попались сын и дочь и которая просила о том же, помощник Новицкаго, штабс–ротмистр Беклемишев сказал:

— Всю кашу заварили жиды, и беда ваших детей в том, что они связались с жидовской компанией. Я понимаю, что ваш муж, занятый практикой (он–доктор медицины), не мог иметь большого влияния на детей, но вы, сударыня, должны были привить им с детства ненависть к евреям.

— Я не могу прививать тех чувств, каких сама не имею, — ответила Михайлова.

Тем не менее, свидания ей были разрешены.

Любопытно при этом, что евреи действительно играют в России вообще и в Киеве в особенности крупную роль во всех радикальных движениях и составляют видный процент в числе арестуемых. Но специально в деле «ибсенистов» евреи были представлены очень слабо: из всех мужчин их было только двое (врачи Кац и Шнейдерман), из женщин всего 6, и из них всех только одна г-жа Залкинд играла и играет в этом деле сколько–нибудь видную роль, да и то лишь благодаря совершенно произвольному утверждению полиции, так как при обыске у неё и против неё ничего не найдено.

* * *

Последствия реферата об Ибсене для бывших на нём студентов сказались в том, что всех их покамест в университет не принимают. На все расспросы ректор отвечает, что ничего определенного он им сказать не может впредь до выяснения их дела, находящегося в Департаменте Полиции. Непринятие в число студентов даже лиц, состоящих под судом по такому явно–вздорному, дутому делу, не имеющему никаких шансов на особенно карательный исход, является крайне характерным для теперешних университетских порядков. Еще год тому назад можно было быть привлеченным по серьезному «рабочему делу», грозящему ссылкой, и всё–таки продолжать числиться студентом. Бывали случаи, что просидевший в течение всего учебного года на казенной квартире, по выходе оттуда, отягченный всевозможными обвинениями, не без удивления узнавал, что ему все семестры зачтены, — остается лишь выдержать экзамен. После же общестуденческой забастовки (оказавшей в этом отношении плохую услугу студентам, причастным к рабочему движению) порядки изменились. Властьимущие сочли, очевидно, «несправедливым», — ведь «справедливость» для них прежде всего! — чтобы исключались лишь одни привлекаемые по студенческому делу. И вот для того, чтобы всех сравнять, исключаются «временно» все, привлекаемые в качестве обвиняемых по рабочему или студенческому делу — безразлично. При крайней волоките (особенно в Киеве) дел, ведущихся в «инквизиционном порядке» — «временное» исключение, даже в случае оправдания, сведется к исключению не менее, чем на 1–2 года. Киевские обвиняемые по делу о студенческой забастовке получат, если верить обещаниям жандармов, приговор в октябре.

В заключение сообщим наблюдения одного студента над постановкой шпионства в стенах Киевского Университета.

Штат явной «университетской полиции» увеличен до небывало больших размеров. Толпы педелей ¹ и субиков, не наделенных определенными обязанностями, а существующих «для порядка» и без видимого дела шляющихся по коридорам, поражают своею численностью. Впечатление получается такое, что не для студентов, а для них существует университет. Нечего и говорить, что циркуляр министра народного просвещения, трактующий о нежелательности возложения на педелей «тонких и деликатных обязанностей» (читай: шпионства!), — находится «в забвении-с», по выражению Щедрина. Так что «прирожденные к пожизненному трепету», сиречь поднадзорные могут наблюдать любопытное зрелище, как при появлении их в университете моментально по пятам за ними начинает искусно маневрировать вокруг да около какой–нибудь рыжебородый «головель» из отставных жандармов, или же совершать правильные рейсы взад и вперед, если они остановятся и имеют неосторожность с кем–нибудь заговорить… Требуется от этих малограмотных шпионов не только выслеживание, сообщение субикам фамилий, знакомств и прочее, но и исполнение более сложных поручений… Судя по содержанию ходившей некоторое время по рукам записной памятной книжечки, потерянной одним из главных педелей, на них возлагается и составление… характеристики подозрительных студентов. — Приведем на память две из них, сохраняя целиком своеобразный слог и правописание: «… тихой, но опасной. Вон!» (т. е. исключить) — такое определение стоит против фамилии действительно тихого, ни в чём не замеченного студента, «…много ходить, много думить. Вон!»—эта надпись находится против имени другого, очевидно имевшего несчастье быть задумчивым.

Бесстыдство университетского начальства доходить до того, что в числе новых педелей приглашен напр. отставной жандарм, служивший непосредственно перед тем сторожем при камерах политических в городской полиции. Многие из студентов, которым пришлось познакомиться с этим учреждением, придя в университет, были (нельзя сказать, чтобы приятно) поражены, встретив знакомую рыжую образину, удостоившуюся чести быть телохранителем в дверях кабинета нашего инспектора, этого шефа всех университетских «шпиков».

Ясно, что такая примитивная постановка сыска при всей своей дороговизне слишком груба и потому вряд ли достигает цели.