Рембрандт или Рабиндранат Тагор
…Во дворе дома по Старопименовскому переулку (одно время — улица Медведева), соединяющего Тверскую улицу (одно время — улица Горького) с Малой Дмитровкой (одно время — улица Чехова) в уютном подвальчике располагался популярный в 20-х годах в Москве «Кружок деятелей искусства». Это был небольшой клуб, где ежевечерно собирались после спектаклей артисты, куда охотно приходили писатели, поэты, художники и весело, интересно проводили там время (кстати, там был и неплохой ресторан). В «Кружке» всегда царило оживление, пели известные певцы, читали стихи поэты, выступали артисты, сюда любили заглядывать и видные общественные деятели. Как–то в крохотном вестибюле я был свидетелем забавной сценки. В подвал спустился Луначарский. Его радостно встречает Борис Филиппов, бессменный директор «Кружка» (а впоследствии и ЦДРИ):
— Анатолий Васильевич! Наконец–то!
— Да, да, простите, задержался. Если не ошибаюсь, обещал у вас тут рассказать о Рембрандте.
— Нет, Анатолий Васильевич — о Рабиндранате Тагоре.
— Да, да, извините, о Тагоре. С удовольствием.
При феноменальной эрудиции Луначарского, такая перемена темы не представляла для него ни малейшей трудности.
Не раз впоследствии мне доводилось слушать выступления Анатолия Васильевича на всевозможных собраниях и диспутах, его доклады о делах литературных, вопросах искусства и культуры, о проблемах международных, и всегда, как и другие, я дивился его ораторскому дарованию и его колоссальным знаниям. Отдельные его остроумные, находчивые реплики приводили аудитории в восхищение и долго потом передавались из уст в уста. И вот — последняя встреча…
Париж, осень 1933 года. Проделав довольно сложное путешествие — сначала из Севастополя в Неаполь на крейсере «Красный Кавказ», потом по железной дороге в Рим, мы, втроем, с Ильей Ильфом и Евгением Петровым, прогостив неделю в Вечном городе у советского посла В. П. Потемкина, оказались в столице Франции.
В это же время в Париже находился в качестве специального корреспондента «Правды» Михаил Кольцов. Однажды он сказал Петрову:
— Женя! Вы человек мобильный, энергичный. Возьмите Ильфа, Борю и пойдите проведать Луначарского. Он тут лежит в больнице, плохо себя чувствует и очень рад, когда к нему приходят.
Надо напомнить, что Луначарский находился в Париже проездом — он направлялся в Испанию, куда был недавно назначен послом Советского Союза. В Париже он неожиданно заболел.
Ильф почему–то не смог с нами пойти, и мы с Петровым отправились вдвоем.
Квартал Пасси, улица–тупичок Рю Лиотэ, полуклиника, полупансион.
…Второй этаж. Небольшая, ярко освещенная комната. Анатолий Васильевич лежит в постели. По одну сторону ее невысокая полка с множеством книг, журналов, газет, по другую сторону телефон. Луначарский один.
— Здравствуйте, здравствуйте. Вам немного не повезло: вы застаете меня лежачим. Еще вчера я чувствовал себя совсем молодцом, сидел в кресле одетым, даже собирался выходить. Да вдруг какую–то каверзу подстроил желудок и… вот, видите сами.
Анатолий Васильевич говорит с трудом, часто переводит дыхание. Я внимательно вглядываюсь в исхудалое бескровное лицо. По привычке стараюсь запомнить четкую линию профиля. Заострившийся костистый нос и длинный седой клинышек бороды придают Анатолию Васильевичу некоторое сходство с портретом Дон–Кихота.
— Меня здесь очень тормошат, — продолжает Луначарский, — но я чрезвычайно рад, когда приходят наши. Откуда вы сейчас? Что видели? Присаживайтесь, рассказывайте.
Мы садимся в кресла по обе стороны кровати. Завязывается беседа. Хотя, строго говоря, трудно назвать наш разговор с Луначарским беседой. Мы больше слушаем и изредка кратко отвечаем на его вопросы. А он, постепенно загораясь и увлекаясь, как всегда, «овладевает аудиторией» и, с трудом поворачивая голову от одного из нас к другому, произносит блестящий полуторачасовой монолог. По сути дела мы слушаем интереснейший политический и литературный доклад–обзор. Сколько тем, сколько проблем, оценок, характеристик, размышлений! Трудно запомнить все это разнообразие. Анатолий Васильевич улыбается с беспомощным и почти виноватым видом:
— Я ведь много написал книг, но все эти вещи я всегда считал только вступлением к своей главной, обобщающей литературно–философской работе. Мне все мешала приступить к этой книге то пропагандистская, то административная деятельность. Материалов накопилось уйма. Я рассчитываю, что в Испании у меня будет спокойная обстановка для работы и обязанности посла не будут для меня чрезмерно утомительны. Вот скоро поправлюсь и примусь за дело.
— Анатолий Васильевич, а вы бывали раньше в Испании?
— Нет, не приходилось. Это будет мое первое посещение этой чудесной страны. Она чрезвычайно меня интересует своей древней культурой, в которой так причудливо и романтично сочетались европейские и арабские влияния. Думаю основательно поездить и понаблюдать. Изучаю испанский язык с увлечением и, говорят, сделал некоторые успехи.
Он рассказывает, все больше оживляясь, об общих чертах Испании и Италии, об итальянской литературе, о сокровищах Флоренции и Милана, о своем милом друге Владимире Петровиче Потемкине, полпреде в Риме, о французской литературе, о критике…
— Сейчас пишу предисловие к новому собранию сочинений Марселя Пруста. Меня особенно интересует его последнее произведение, которое он писал, как известно, уже будучи тяжело больным человеком, и умер, не закончив его. И вот что чрезвычайно любопытно! Я с поразительной ясностью вижу теперь влияние, которое оставила на его творчестве болезнь. Мне стало совершенно ясно, что слова Достоевского: «Больной человек ближе всего к своей душе», — абсолютно неверны. Абсолютно неверны! Я теперь очень внимательно наблюдаю за самим собою и пришел к прямо противоположному выводу. А именно: больной человек ближе всего к своему телу. Причем к телу, которое болезнь превращает в беспорядочное сборище плохо и несогласованно работающих органов. А наверху одиноко, как в пустой, брошенной всеми квартире, лихорадочно, остро и четко функционирует мозг…
Между прочим, — продолжает Анатолий Васильевич, — чрезвычайно интересно наблюдать за тем, как разбалтывается гармонично налаженный природой человеческий организм, как наши внутренние органы начинают саботировать свои священные, от века положенные им обязанности, а то и просто ведут себя самым неприличным образом. Вот как раз в минувшую ночь мне мерещилось, что принесли телеграмму из Рима, в которой меня приглашают на конклав кардиналов, где мне надлежит выступить с докладом о международном положении. И при этом меня рвет чем–то зеленым и липким.
Луначарским овладевает приступ неудержимого кашля.
— Мы не очень утомили вас, Анатолий Васильевич? — спрашиваю я.
— Нет, нет. Что вы!
И снова загораясь, увлекаясь сам и увлекая нас многообразием сложных проблем современного искусства, культуры и политики, говорит этот усталый больной человек и неутомимый воинствующий пропагандист, боец, большевик, философ…
Целиком во власти огромного впечатления от встречи, возвращались мы с Петровым от Луначарского, взволнованно перебирая детали и подробности происшедшего свидания.
— Нет, Боря, — повторял Петров, то и дело останавливаясь и возбужденно размахивая длинными руками, — я вижу, вы просто не отдаете себе отчета в том, что произошло! Вы хорошенько подумайте над тем, что мы видели! Слушайте! Мы с вами, два молодых здоровых парня, пришли проведать, то есть приободрить и отвлечь от мрачных мыслей старого, больного, я вам прямо скажу, умирающего человека. И что же получилось, Боря? Не мы на него, а он на нас благотворно повлиял своей бодростью, оптимизмом, жаждой деятельности, молодостью. Да, да, именно молодостью! Я вам честно говорю, он вдохнул в меня, да и в вас тоже, новые силы и новый интерес к жизни. Какой человек! Ах, какой человек!
Увлеченные разговором, перебивая друг друга, то и дело останавливаясь, мы незаметно проделали пешком огромный путь от Пасси до нашей гостиницы по почти безлюдным улицам ночного Парижа.
Не суждено было, увы, Луначарскому увидеть Испанию. Той же осенью тридцать третьего года ушел из жизни этот яркий, многоталантливый человек.
Из интервью Александру Щуплову
А было и такое. На каком–то диспуте Демьян не сошелся во мнении с Луначарским. Они повздорили. Супруга Луначарского, актриса Малого театра Наталия Александровна Сац, выступала на сцене под театральным псевдонимом "Розенель". И вот, поставив эпиграфом справку из словаря Даля, что "розенель" — другое название герани, которая наряду с фикусом и канарейкой считалась неизменным атрибутом мещанства, Демьян печатает на первой странице "Правды":
…А не мещанство — брак равнять с панелью?
Нет! Своего рабочего окна
Я не украшу… Розенелью!
