Весной 1914-го года я жил в Берлине и амбулаторно лечился у знаменитого специалиста по ушным, горловым и носовым болезням профессора Geheimrath’a v. Passov. Жил в тихом семейном пансионе «Korfu» у любезной frau von Below на Ranke Strasse 26, недалеко от Зоологического сада и Аквариума,[^1] где по утрам работал, зарисовывая в свой альбом заморских птиц причудливой окраски или уже знакомых по Неаполю морских рыб, раков и прочих обитателей морского царства.
Вечера проводил или в нарядном новом кафе на «Tauenzin Strasse». В нем почему–то хороший оркестр чаще всего исполнял классическую и новейшую русскую музыку. Бывал и в концертах, которых было много в Берлине. Удовольствие это было доступное, за одну–пять марок можно было послушать игру или пение европейских знаменитостей, и если почему–либо оказывалось, что все места на какой–нибудь концерт были проданы, можно было без опоздания попасть на другой не менее интересный концерт.
Спутницей моей была signorina Edea Fieschi, остроумная, веселая, милая и простая девушка, окончившая в Болонье философский факультет и приехавшая в Берлин, чтобы практически изучить немецкий язык «у этих варваров», как называла немцев.
Пансион frau von Below был в то время заселен исключительно женщинами, и притом немками. Я был, кажется, первым мужчиной, попавшим в этот «храм Весты» по рекомендации монахини schwester Oberin — хозяйки санатории доктора Кутнера. Немецкий язык знал только «понаслышке», немного больше, чем знает его попугай.
Как полагалось в «хорошем доме», хозяйка перед обедом в гостиной познакомила меня со всеми своими «гостями» — их было одиннадцать штук, и все особы, как уже сказал, женского пола. Первую минуту совсем обомлел от ужаса! Все эти немки и немочки закружились перед глазами, как на «карусели»! «Шаркал ножкой», пожимал руки и ручки, говорил «Hab die Ehre», как чистокровный немец, и думал: какую еще немецкую фамилию назовет хозяйка, представлявшая «гостям», когда очередь дойдет до этой — худой, как щепка, длиннющей особы в рыжеватых кудряшках с золотым лорнетом в руке? Как вдруг неожиданно услышал: «Signorina Fieschi». Сразу родным и близким повеяло от этих двух слов. Радостно пожал протянутую ручку и заговорил на хорошо знакомом итальянском языке.
Услышав родную речь, signorina Fieschi выронила из рук свой лорнет, повисший на цепочке, и также радостно заговорила со мной, как будто мы были друзья детства, неожиданно встретившиеся на чужбине уже взрослыми людьми. С изумлением смотрели на нас туземные обитательницы пансиона, о существовании которых в эту минуту мы совершенно забыли.
В столовой хозяйка сделала знак старшей горничной, моментально переставившей приготовленный мне прибор рядом с итальянкой. Мы очень скоро подружились. Обыкновенно в конце обеда просматривали листок газеты «B.Z. 8 Uhr»,[^2] чтобы решить вопрос: куда отправимся вечером слушать музыку?
Signorina Fieschi немного играла на рояле, музыку понимала, и вкусы наши во многом сходились, и потому слушать вдвоем было приятно.
Однажды взгляд мой упал на страницу, на которой прочел, что «в среду 25 февраля в 7½ вечера в помещении „Общества студентов из России имени Н. И. Пирогова“[^3] состоится реферат А. В. Луначарского на тему „Кризис современного искусства и Эмиль Верхарн“».[^4]
С Анатолием Васильевичем прожил несколько лет бок о бок на острове Капри, дружески встречались и беседовали о литературе, искусстве и политике и так же дружески расстались, когда в 1912 году он уехал в Париж, а я на Родину в Россию.
Встретиться еще раз да еще неожиданно в Берлине, где, судя по газетным сообщениям, он предполагал прочесть несколько лекций об искусстве, было очень интересно и желательно.
Сказал своей соседке синьорине Фиески, что на этот вечер изменяю ей, и поехал после обеда на «Tiergartenhof am Banhof Tiergarten», где русский студенческий «Феррейн» нанимал зал в кафе, название которого забыл. Взял билет, заплатил 2 марки, разделся в гардеробной «garderobe 15 pfg» и поднялся на второй этаж.
Большой зал железной конструкции с полукуполом, напоминающим цирк. Посередине — ряды кресел и стульев, по бокам — круглые столики, на возвышении — сцена. По сторонам зала — балкон, хоры. Народу много, все преимущественно студенческая молодежь в разнообразнейших пиджаках и визитках. Звучит русская речь. За круглыми столиками сидят какие–то группы мужчин и, в ожидании доклада, пьют пиво или читают газеты.
Предъявил свой билет студенту–контролеру и сел на указанное им место в одном из первых рядов. Появление в зале нового человека, говорящего по–русски, да еще в сюртуке, сразу обратило на меня присутствующих на собрании членов Студенческого общества.
Чтобы парировать вопросительные взгляды, направленные с разных сторон, всегда вызывающие невольное смущение, начал сам рассматривать присутствующих. На хорах заметил две интересные головы, уже виденные в каком–то концерте: огненно–рыжего еврея с лохматой головой и горячим взглядом пророка и черноволосую молодую полную еврейку, причесанную на старинный лад, как у мадам Жорж Занд. Оба, по–видимому, меня узнали и рассматривали с внимательным любопытством. Повернулся лицом к сцене. На ней, как полагается, длинный стол для Президиума собрания, накрытый красным сукном. С правой стороны — кафедра для докладчика, тоже обтянутая чем–то красным, с неизбежным графином воды и стаканом.
Направо от сцены в зале прямо под кафедрой сидели за круглым столиком два «шутцмана»[^5] и двое штатских в длинных черных сюртуках с тросточками, оба в котелках. Все четверо потягивали пиво в больших граненых стаканах и изредка наклонялись друг к другу, чтобы обменяться какими–нибудь замечаниями.
В противоположном углу зала, тоже недалеко от сцены, увидел такую же самую группу любителей пива. Решил в уме, что, видимо, такой уже, вероятно, заведен порядок в Германии: что на доклады по искусству является полиция, хотя бы доклад был на непонятном для нее языке.[^6]
Шум в зале понемногу начал стихать. Кто–то прошел по сцене, поставил на председательское место никелированный колокольчик, проверил, есть ли вода в графине, и ушел. Вышел из кулис президиум, как я потом узнал, члены правления студенческого общества, ответственные перед полицией за содержание доклада и порядок в зале.
Председатель студенческого общества — личный почетный гражданин «кандидат коммерции и медицины Давид Ивлиевич Ходоров (Philipp Strasse 13a в Dode)» — сообщил присутствующим, что сейчас товарищ Анатолий Васильевич Луначарский прочтет специально для берлинского общества русских студентов приготовленный им доклад на тему: «Кризис современного искусства. Эмиль Верхарн».
Из–за боковой занавески вышел торопливой походкой докладчик в своем обычном коротком, по моде, сером пиджаке. На ходу надевая пенсне на свои подслеповатые глаза, оправляя рукой белокурые волосы, неловко раскланиваясь в ответ на гром аплодисментов, взошел на ступеньку кафедры. Разложил вынутые из кармана листки, разгладил их, посмотрел невидящими глазами в притихший зал и не успел открыть рот, чтобы начать свой доклад, как сидевшие за круглым столиком, под его трибуной, два «шутцмана» и двое штатских встали разом, как по команде. Один из штатских, в котелке, подошел к самой сцене, помост которой приходился ему по грудь, и сделал рукой приглашающий жест по направлению к Председателю Собрания.
Луначарский насторожился, с недоумением поглядывая на появившихся откуда–то в зале в изобилии «шутцманов». Весь зал затих и тоже насторожился, пока председатель, наклонившись к штатскому в котелке, вынимал из кармана и показывал какие–то документы, как потом узнал: разрешение полиции на собрание и доклад Луначарского.
Штатский в котелке возвратил бумаги и что–то спросил. Председатель в свою очередь обратился к Луначарскому с каким–то вопросом. Тот недоуменно развел руками, вытащил из одного кармана пиджака какие–то газетные вырезки и бумаги и, подойдя к рампе, наклонился, чтобы передать их штатскому полицейскому агенту. Тот бегло взглянул, возвратил и жестом руки пригласил сойти вниз.
«Товарищи, произошло какое–то недоразумение, которое сейчас же разъяснится», — успокаивал тов. Ходоров, «кандидат коммерции и медицины», взволнованную студенческую аудиторию, повскакивавшую со своих мест.
Вместе со всем залом встал со своего места и, попросив стоящих на пути посторониться, быстро подошел к стоявшему ко мне спиной и о чем–то спорившему с полицейским Луначарскому.
— Здравствуйте, Анатолий Васильевич, что тут у вас такое случилось?
Услышав знакомый голос, Луначарский быстро обернулся, протянул обе руки. Мы радостно, взволнованно обнялись и по–братски расцеловались на глазах многочисленного студенчества.
«Знаете, — сказала мне впоследствии студентка с локонами, как на портретах мадам „Жорж Занд“, — мы все смотрели на вас и думали: кто Вы такой? Кого ни спросишь, никто Вас не знает. Одеты Вы не по–студенчески, в сюртуке. Все думали: „Неужто шпик?“ Лицо у Вас симпатичное, не хотелось верить, а тут вдруг сам Луначарский к вам радостно бросился, и вы расцеловались — так сразу у всех от сердца отлегло».
Вместе со мной подошел к Луначарскому доктор Гроссман, русский журналист, берлинский «старожил», эмигрант, постоянный посредник во всех конфликтах между студенчеством и администрацией.
Он горячо доказывал полицейскому в штатском костюме, что все документы в полном порядке и что доклад, как видно из разрешенных полицией «тезисов», — чисто литературный, никакого отношения к политике.
Полицейский не соглашался.
«В чем собственно дело, Анатолий Васильевич?» — спросил его.
«Да вот какой–то студент сообщил полиции, что я опасный анархист–экспроприатор, полиция требует от меня документ об удостоверении личности, а какие же я могу им предъявить документы, кроме итальянских и французских для получения корреспонденции? Ведь из России я эмигрировал по чужому паспорту. Сейчас спорят, хотят, чтобы я ехал с ними на квартиру, где остановился. Квартиру эту мне отвел студенческий кружок у какого–то совершенно незнакомого мне студента Лондона. Я–то чист, в моих вещах ничего не найдут, а что может оказаться у этого студента — не знаю, мы с ним и не видимся совсем».
— У меня, как вы знаете, Анатолий Васильевич, «царский» паспорт, кроме него, имею ход, чтобы проникнуть в наше посольство, если это окажется необходимым.
«Спасибо, но я думаю, сейчас все разъяснится».
Штатский полицейский и доктор Гроссман подошли к Луначарскому вместе со студентом Ходоровым.
«Придется Вам, Анатолий Васильевич, съездить с ними домой на полчаса», — сказал доктор Гроссман.
«Товарищи, не расходитесь! Анатолий Васильевич вернется через полчаса и будет читать свой доклад», — крикнул председатель студенческого общества тов. Ходоров.
«Ну, herr Луначарский сегодня доклад свой читать не будет», — вполголоса на ходу вставил по–немецки штатский в котелке. Очевидно, понимал русский язык, а может, и говорил на нем.
К нам подошел студент Коральник, с которым встречался на Капри и в Риме. Все вместе, окруженные тесным кольцом взволнованного студенчества, направились к выходу из зала через средний проход между стульями. То, что увидали, спускаясь по лестнице, поразило своей неожиданностью. Довольно просторный полукруглый вестибюль был «битком набит» шутцманами в синих мундирах с серебряными пуговицами. Человек 30–40, не меньше.
«Ангелы–хранители» буржуазного благополучия ловким маневром оттеснили от Луначарского всех провожающих, помогли одеть пальто и повели к выходным дверям, сдерживая желание желающих выйти следом за ним на улицу.
«Куда вы ведете моего гостя?! Вы обязаны сказать мне, куда вы ведете моего гостя», — кричал взволнованный председатель Русского студенческого общества[^7] вдогонку штатским усатым мужчинам.
«Сейчас herr Луначарский едет к себе домой, а потом будет видно», — такой был ответ.
«Товарищи, если через полчаса мы не вернемся, встреча в Шарлоттенбурге,[^8] вы знаете где», — крикнул студентам, выбежавшим на улицу, товарищ Ходоров и, прорвавшись через цепь шутцманов, подскочил к автомобилю, черной машине, в который четверо агентов в штатском уже втиснули Анатолия Васильевича. Два шутцмана сели рядом с шофером, и машина покатила по асфальту пустынной площади в темноту. Пытавшегося сесть рядом с Луначарским тов. Ходорова решительно отстранили полицейские чины.
Доктор Гроссман, студент Коральник, Ходоров и я бросились вдогонку в надежде найти «такси», но площадь была совершенно пуста, не было даже извозчиков, — словно «метлой всех повымело»!
«Это недалеко отсюда, пойдем пешком, может быть, подвернется какая–нибудь машина», — предложил доктор Гроссман. Мы развили максимальную скорость, какую только позволяла его солидная комплекция и моя нога. По счастью, довольно скоро подвернулся автомобиль. Шофер, предупрежденный, что получит «на чай», если догонит только что проехавшую машину, какую он знал, дал максимальную скорость, и мимо нас замелькали сперва электрические дуговые фонари, потом газовые с «горелкой Ауэра»[^9] и, наконец, простые, слабо освещающие берлинские окраины.
К дому, где остановился Луначарский, подкатили как раз в тот момент, когда окружавшие его «ангелы–хранители» вели через ворота во двор. Мы на ходу выскочили из машины и тоже устремились во двор, но шутцман и штатский агент полиции преградили дорогу: «Сейчас будет производиться обыск у господина Луначарского — посторонние лица при этом не допускаются».
Делать было нечего, пришлось ждать на улице. Отыскал поблизости табачную лавочку, еще не закрытую, купил открытки, попросил разрешения поговорить по телефону в Русское посольство другу юности Любе Свербеевой. Брат ее, с которым не был знаком, был нашим посланником в Германии. Этим путем рассчитывал поскорее добиться скорейшего освобождения Луначарского в случае его ареста, который был более чем вероятен. Наскоро рассказал, в чем дело, спросил, могу ли я сейчас к ней приехать? Люба ответила, что «К сожалению, брата сейчас нет дома, он только полчаса назад уехал на раут у кронпринца. Приезжай завтра в 9-ть час., брат встает рано, я с ним поговорю, и он примет тебя у меня, прежде чем пойдет в свой рабочий кабинет и начнется его официальный прием».
На этом наш разговор кончился. Поспешил к своим спутникам. Застал их прогуливающихся взад и вперед против высокого ничем не замечательного дома. Ворота теперь уже были наглухо закрыты, и у полуоткрытой калитки стоял, как монумент, сине–серебряный «шутцман».
Ждать нам пришлось довольно долго. Наконец появились штатские полицейские в котелках, пропустившие вперед Луначарского. За ними — два шутцмана. Коральник и я заговорили с Анатолием Васильевичем по–итальянски: «Ну что там так долго делали?» — «Обыскивали квартиру моего хозяина. Я показал им свой саквояж, у меня, конечно, ничего не нашли, но все перерыли, а у хозяина долго искали и в книгах, и в тетрадях и тоже ничего не нашли. Хозяин прибежал уже к концу обыска, денег на извозчика у него не было, и довольно далекий путь пришлось проделать пешком.
У него, а не у меня были ключи от комнаты, он спешил, чтобы ее открыть, но мои спутники сумели как–то обойтись без ключей. Сейчас меня везут в „Polizei-Presidium“, туда же — на „Alexander Platz“, для каких–то формальностей». С этими словами, сказанными наспех, Луначарский сел в автомобиль со своей «свитой».
Мы сели в свой и подкатили к решетчатым воротам «Polizei Presidium’a» как раз в тот момент, когда два стража закрывали их на обе створки за въехавшим во двор автомобилем. Наш старенький «такси» при всем усердии шофера не мог угнаться за быстроходной полицейской машиной. Минут пять ушло на переговоры доктора Гроссмана со стоящими у входа сумрачными полицейскими. Наконец мы вошли в вестибюль полицейского «президиума», где встретили весело спускавшихся вниз по лестнице двух штатских полицейских, сопровождавших Анатолия Васильевича. Оба любезно раскланялись с нами, и один из них объявил, что «господину Луначарскому придется сегодня переночевать у нас». Это означало арест. «Приходите завтра утром», — сказал один из агентов доктору Гроссману. «Вы уже хорошо знаете, к кому нужно обратиться по такому делу. Ведь вам уже приходилось бывать у нас не раз». Делать нам было больше нечего. Сели в такси и отправились в Шарлоттенбург, в условленное заранее кафе, память не сохранила название. В квартире Берлина,[^10] называемой «Шарлоттенбург», жило в то время довольно много русских, в большинстве студентов. Этим и объясняется частое исполнение русской музыки в кафе на «Tauenzin Strasse».
Кафе, к которому подъехали, гудело, как растревоженный пчелиный рой в улье. Чуть ли не все, собравшиеся на доклад Луначарского, были здесь. С изумлением и некоторым беспокойством смотрели на эту пеструю, взволнованную, шумную толпу русского студенчества степенные немецкие бюргеры. Метались кельнеры, на ходу перекидываясь вопросами: «Aber was ist doch passirt?».[^11] То же спрашивали у входящих знакомых студентов. Доктор Гроссман мне объяснил, что после каких–нибудь крупных событий в русской колонии: арест, закрытие полицией собрания и тому подобное, студенчество обыкновенно собирается в этом кафе, но еще не было случая, чтобы сразу собрались в таком большом количестве.
Вот почему так волнуются официанты.
Нас сразу окружила толпа молодежи, около каждого образовалось кольцо слушателей, повлекшее в дальнюю комнату к заранее занятым столикам. Пришлось повторять по несколько раз рассказ о том, как мы гонялись за полицейским автомобилем и как, наконец, Анатолия Васильевича посадили в клетку. Быстро познакомился со многими студентами и студентками. Тут был и хозяин квартиры, у которого останавливался Луначарский, студент Лондон и рыжий взлохмаченный еврей с горящими глазами пророка товарищ Гаркави, доктор философии, сын московского раввина со своей спутницей черноволосой молодой еврейкой как у мадам Жорж Занд по фамилии Перевозкина. К нам подошли две женщины: одна — невысокого роста экспансивная полная блондинка — приятельница Луначарского (назвавшаяся) Зоей Леонидовной Шадурской, напечатавшая в самый разгар революции пламенный протест против уничтожения большевиками церкви Василия Блаженного, благополучно существующей и поныне на старом месте в Москве. Другая — стройная, очень худая на вид, чрезвычайно молодая особа, много лет живущая в Берлине, — товарищ Александра Михайловна Коллонтай, после Октябрьской революции — полпред СССР в Норвегии и Швеции.
Мы сели все вместе за столик. Рассказывал про свои планы освобождения Анатолия Васильевича, потом завязался общий живой разговор о России, Италии, Капри, моем знакомстве с Луначарским, Горьким и другими русскими эмигрантами.
Тут в дружеской беседе узнал, какое впечатление произвело на некоторых лиц из русской колонии мое появление в зале собрания и встреча с Луначарским. Смеялись. Расстались уже друзьями. С доктором Гроссманом условились встретиться в Обществе русских студентов на другой день, как побываю в Русском посольстве у Свербеева. А с Зоей Шадурской и Анной Михайловной Коллонтай — встретиться вечером в кафе на «Tauenzin Strasse».
Рано утром поехал в наше посольство. Лакей отнес мою визитную карточку Любови Дмитриевне Свербеевой и сейчас же вернулся с приглашением «пожаловать».
Люба уже успела поговорить с братом, ничего не знавшим, кто такой Луначарский. Пока она это рассказывала, в комнату вошел мужчина среднего роста, сухощавый, в безупречном костюме, безупречный в движениях и оборотах речи. Любезно поздоровался, пригласил сесть и рассказать подробно, в чем дело и в чем заключается моя просьба? Я рассказал все, что знал и видел. Оказывается, на рауте у крон–принца министр внутренних дел von Iagow[^12] сообщил ему об аресте опасного русского анархиста Луначарского, а он, российский посланник, не имел понятия о существовании такой опасной личности!
Пришлось рассказывать подробнее о Луначарском, его литературной деятельности, чтобы опровергнуть нелепую легенду.
Узнав, что Анатолий Васильевич не «анархист–экспроприатор», не «террорист», а политический эмигрант, Свербеев сказал: «Я очень сожалею, но сам помочь Вам в этом деле не могу и вот почему: не может Императорское посольство хлопотать об эмигранте, не имеющем, конечно, русского паспорта. Вот что я Вам сейчас посоветую: поезжайте сейчас в Русское консульство и от моего имени переговорите с консулом. Он может от своего имени навести справку в полиции об арестованном русском независимо от того, приехал ли он с паспортом или без паспорта. Это его право и обязанность, и такого рода вмешательство не компрометирует его как консула. Я ему позвоню».
Поблагодарил за совет и сейчас же поехал по указанному Свербеевым адресу. Консул принял в своем кабинете чрезвычайно любезно. Выслушал мой рассказ и просьбу навести справку о судьбе соотечественника, арестованного по недоразумению, и помочь его освобождению. Выслушал и как–то сразу «скис». Начал говорить, что ему как консулу неудобно хлопотать за политического преступника, каким, несомненно, является Луначарский. Я настаивал на своем и привел слова Свербеева, несколько поколебавшие его упорство. В конце концов пообещал поговорить по телефону с «Polizei President’ом» и попросил прийти к нему за ответом в конце дня. Чрезвычайно любезно распрощался, даже проводил до своей передней и, пожимая руку, сказал, что «примет все необходимые меры».
Мер, конечно, никаких не принял и не мог принять вовсе не потому, что Луначарский политический «преступник», а потому, что донос в полицию сделал его сын, студент. Об этом случайно узнал доктор Гроссман благодаря своему авторитету и знакомству с полицией, а также знанию немецких законов. Молодой человек оканчивал университет, готовился занять какую–нибудь должность в Русском посольстве и рассчитывал доносом в полицию и, как его следствие, арестом «опасного русского анархиста–экспроприатора» сделать карьеру. Фамилия консула была, а студенты называли его сына просто «хам», так как еще раньше имели основание ему не доверять.
От русского консула, не веря в его обещания, поехал в «Общество студентов из России». У подъезда того дома, где оно помещается, увидел двоих знакомых по нашим ночным приключениям, штатских агентов полиции, прогуливающихся по тротуару. Случайно встретился тут же с доктором Гроссманом, от которого узнал, что Анатолия Васильевича Луначарского освободили только что (во втором часу дня) и он находится в помещении студенческого феррейна.
Освобождая Анатолия Васильевича, полиция предложила ему немедленно выехать куда угодно за пределы Пруссии и, как полагается в таких случаях, приставила двух «ангелов–хранителей» в котелках. Их обязанность следить за точным своевременным выполнением постановления и присутствовать на вокзале при посадке в вагон и отъезде. По немецким законам того, дофашистского, времени они обязаны сопровождать на улице повсюду освобожденного, но не имеют права входить в частные дома, магазины и общественные помещения, где он находится, кроме вокзала. Так объяснил впоследствии доктор Гроссман.
Зашел в помещение студенческого общества, где радостно встретился с А. В. Луначарским, Ходоровым, Лондоном и другими, уже знакомыми студентами.
Анатолий Васильевич был очень оживлен. Крепко пожали друг другу руки. Поблагодарил за хлопоты, предшествующие его освобождению, подробности которых рассказал присутствующим.
Оказывается, сразу же после приезда в центральную полицию его посадили в какую–то комнату, в которой сидело и дремало несколько человек, арестованных в ту же ночь, «lumpen-proletariat’a» (по–нашему, бродяг), потом повели в специальное помещение, где предложили раздеться и принять по выбору либо холодную ванну, либо холодный душ.
Луначарский предпочел последний. Деньги, часы, документы — все, находившееся в карманах пиджака, жилета и брюк, — было отобрано раньше. Анатолию Васильевичу было разрешено остаться в своем костюме, а всем прочим надели тюремное платье и развели по камерам.
Луначарский был отведен в отдельную комнату для «привилегированных» арестантов, где было чисто. Обращались, по его словам, вежливо и даже предупредительно. Очевидно, спокойствие и выдержка арестованного «опасного» «анархиста» импонировали полиции.
Утром была проверка, снова холодный душ и завтрак, а днем освобождение под нажимом всех пружин, из которых, вероятно, немалое значение имел «отказ Императорского Российского Посольства» от задержанного преступника. Утром немецкая полиция позвонила в Русское посольство по телефону и думала «обрадовать» сообщением об аресте «опасного русского анархиста–экспроприатора» по фамилии Луначарский.
Из посольства ответили: «Сейчас наведем справки, подождите немного», и через несколько минут был готов ответ: «Мы такого не знаем, у нас в списках он не значится. Мы в нем не заинтересованы. Делайте, что хотите».
Получился конфуз. Да тут еще явился с протестом «Президиум Студенческого ферейна» и вмешался в дело беспокойный и авторитетный в мире иностранных и немецких журналистов доктор Гроссман.
Полиции ничего не оставалось, как выслать Луначарского за пределы Пруссии.
До вечернего поезда, которым должен был уехать Луначарский, оставалось несколько часов, которые он хотел использовать для каких–то покупок и обеда в ресторане поближе к вокзалу. Все вещи были собраны, и маленький саквояж он носил с собой. Пожелал ему счастливого пути. На прощанье, как и при неожиданной встрече, крепко обнялись и расцеловались.
Вечер приятно провел в обществе Анны Михайловны Коллонтай и Зои Шадурской, слушая русскую музыку хорошего оркестра в кафе на «Tauenzin Strasse». Рассказывал о всех происшествиях прожитого дня, потом, по их просьбе, о себе — художественных работах и планах на будущее, которых в то время у меня было много. Говорил об искусстве, его ведущей роли в общественной жизни, и сговорились пойти все вместе в знаменитый театр Рейнгарта, в котором еще не успел побывать.
На следующий день поехал к доктору Гроссману, познакомившему с женой, типичной интеллигенткой — социал–демократкой, уже немолодой худой женщиной в «пенсне» на близоруких глазах.
Приняли радушно и просто. Пил у нас чай, потом что–то рассказывал. А доктор Гроссман очень интересно рассказал об отъезде Луначарского. Оказывается, что после того, как с ним расстался, Анатолий Васильевич пошел за покупками в сопровождении группы студентов. За ним, как тень, шествовали на небольшом расстоянии два полицейских агента в штатском. Ходили много по разным магазинам, настал час обеда. Отправились в какой–то ресторан. На пороге его Луначарский повернулся и жестом руки подозвал непрошеных спутников и сказал:
«Мы будем здесь обедать и дожидаться отхода поезда. Это займет не меньше полутора часа. Пойдите и пообедайте у себя, где вы привыкли обедать. Я вам ручаюсь, что пока я не увижу кого–нибудь из вас, прогуливающихся по тротуару, никуда не выйду из этого помещения».
Котелки автоматически приподнялись над двумя головами, а Анатолий Васильевич прошел в ресторан, где его спутники уже заняли столик у окна и заказали обед.
Сидели и разговаривали долго. Долго пили кофе после обеда, пока не заметили две знакомые фигуры, прогуливающиеся по тротуару на противоположной стороне улицы.
Расплатились, вышли и направились на вокзал на «Фридрих Штрассе», имеющей выходы на разные улицы. Здесь, у главного входа, оба полицейских в штатском подошли к Луначарскому, и один из них, приподняв котелок, сказал: «Разрешите вас дальше не провожать и поблагодарить за то гуманное отношение, которое вы проявили к нам обоим. По нашей профессии мы не избалованы таким человеческим чутким отношением к нам обоим со стороны высылаемых из города по распоряжению полиции. Разрешите нам также пожать вашу руку».
Анатолий Васильевич удовлетворил их просьбу, пожал руки обоим, раскланялся и пошел на вокзал.
«Ну, я еще ни разу не был свидетелем такого расставания с полицейскими агентами!» — невольно воскликнул доктор Гроссман, разводя руками. — «Что же, и они тоже люди», — ответил Анатолий Васильевич.
Вскоре получил от него коротенькое письмо из Парижа: «Дорогой мой друг Николай Адрианович! Узнал Ваш точный адрес и спешу Вас отблагодарить за Ваше милое участие. Жена Вам сердечно кланяется. Ваш А. Луначарский. 7/III/ Rue Rolli, 11 Paris 14».
Студенты из России, уверенные в том, что донос в полицию сделал сын русского консула — их коллега Гамм, просили меня узнать у Анатолия Васильевича, «видел ли он донос и подпись под ним», чтобы иметь право привлечь к «товарищескому суду» этого негодяя.
Запросил Анатолия Васильевича и получил второе письмо без подписи и даты: «Дорогой Николай Адрианович! Я видел издали донос и не знаю, подписан ли он. Во всяком случае, я не видел подписи.
С Прибыльской познакомлюсь на днях.
Крепко жму Вашу руку. Ваша супруга с Вами? Горячий ей привет от меня и от Анюты».
Сохранился входной билет (фото).
Сохранились оба письма Анатолия Васильевича Луначарского.
Сохранилась программа лекции.
Н. Прахов
14.12.1955
