Не только украинцы, но и вся прогрессивная Россия, все, что мыслит и чувствует в ней, восторженно относится к поэтическому таланту величайшего представителя украинской культуры, Тараса Шевченко, преклоняется перед его полным любви сердцем и с печалью вспоминает о его многострадальной судьбе.
Еще недавно ни один интеллигентный человек в России не решился бы без краски стыда в лице, без страха перед всеобщим презрением говорить о Кобзаре–мученике иначе, как с величайшим благоговением. Но времена меняются. Немалая часть русской интеллигенции, даже литературной братии, отошла от главного течения русской прогрессивной мысли, подготовленного на протяжении всего XIX столетия. Появились наглые наемники «грядущего хама» — уверенной в себе буржуазии, самодовольного капитала, — появились писатели, изо всех сил старающиеся обесславить великие народные традиции русской литературы и русской общественной мысли и найти культурное оправдание буржуазному укладу, все острее дающему себя знать во всем.
Но как же это трудно дается им, этим продажным перьям! Ведь русская буржуазия — самая темная и самая ленивая из всех, что до сих пор выступали на сцену мировой истории. К тому же и созрела она в такое время, когда уже перезрели, гниют и падают в осеннюю грязь плоды буржуазной культуры Запада.
Однако, чем безнадежнее попытки подвести прочный идеологический фундамент под буржуазную Россию, чем очевиднее тот факт, что коренная, воспитанная столетиями борьбы с чудищем самодержавия народность русской интеллигенции, русских писателей — вербуются ли они из кающихся дворян или из разночинцев — должна привести их при теперешней ясности классового деления к социализму, чем понятней, что вся славянская литература является лишь наилучшей и грандиозной подготовкой к литературе сознательно социалистической, — тем нахальнее, тем бесстыднее делают свое грязное дело прихвостни капитала.
Не так давно либеральные русские писатели заговорили о своем «национальном лице». На первый взгляд это как будто даже похвально: каждая национальность вправе уважать себя и заботиться о национальном своеобразии своей культуры.
Но разве до сих пор талантливейшие представители великой русской нации забывали о своей принадлежности к ней? Разве все русские писатели, от Пушкина до Толстого, не национальны в лучшем смысле этого слова? От чего же внезапно заговорили писатели о своем «национальном лице» великороссов, как о чем–то новом, о чем–то таком, признание чего требует даже отваги? Не потому ли, что «национальное» фразерство господ Струве, Изгоевых, Чириковых совпало с недавно обострившимся зоологическим национализмом Столыпина, Меньшикова и их подручных?
Хотят построить мост, который соединил бы благородную, иногда мученическую борьбу тех защитников своей национальности, которые глубоко уважают культуру всех других национальностей, с национализмом человеконенавистническим, полицейским, палаческим, с национализмом нагайки, царской цензуры и казармы.
Уже одно это заигрывание буржуазной публицистики с самой позорной стороной столыпинщины показывает, в каком жалком положении находится русская буржуазия, которая, в страхе перед своим будущим, хватается за кровавую саблю опричника.
Ведя свою линию великодержавного шовинизма, кокетничая с антисемитизмом (который, кстати сказать, сейчас позорно заразил также когда–то прогрессивных представителей польской журналистики), буржуазные публицисты и представители так называемой «молодой критики» естественно должны были начать переоценку культурных ценностей угнетенных народов России, значит, и одной из наибольших ценностей, поэзию Шевченко. Для ненависти к этой жемчужине славянской литературы у людей вышеупомянутого типа были еще и другие причины.
Тот самый критик, который отважился замахнуться своим шустрым, но грязным пером на славу великого Қобзаря, в последнее время окончательно выяснил нам причины своей ненависти к народному поэту. Этому критику хочется доказать, что народ — демос, трудящиеся массы — вообще неспособны ни к какому творчеству.
Это, видите ли, неправда, что именно из горячих глубин народно–массового творческого духа появились и языки во всей их бессмертной и прекрасной разнородности, и народная музыка, очаровывающая величайших мастеров музыки, и религия с ее мифами и догмами; песня — эпическая, величаво–образная, и лирическая, хватающая за душу своей искренностью, и обрядовая, во всей своей свежести и глубине мысли. Это, оказывается, неправда, что народ в своих легендах, верованиях, сказках, поговорках создал основу, над которой подымается ввысь литература всего человечества. Оказывается, это неправда, что народ создал в архитектуре, одежде и утвари образцы, которые и доныне являются чудом цельности вкуса. Все это неправда! Народ всегда был «быдлом», инертной материей, тьмою, освещаемой лишь проникавшими туда лучами аристократического творчества. Народ всегда питался лишь крохами, падающими со стола господ!
Буржуазные «мыслители», «исследователи» и софисты Запада уже издавна пытаются обосновать эту ложь. Господ мира сего тревожит голос истории, говорящий, что некогда существовало могучее массовое творчество, которое они искусственно остановили, почти убили, и которое со дня на день может воскреснуть.
Народ подобен тому мифическому герою (первоначально — бог–солнце), про которого так часто рассказывают дошедшие до нас народные сказки. Судьба, зима–Марана, силы смерти, чары Бабы Яги и бессмертного Қащея лишили этого героя его чудесного сияния; он вынужден скрываться, попадает в горькую неволю; покрыв бычьим пузырем свои огненные кудри, он сидит в темном закопченном углу барской кухни и моет грязную посуду со стола вельможи. Но наступает время, когда жизнь громогласной трубой призывает все молодое и сильное на подвиг, — и тогда Иван Шелудяк срывает с себя свою фальшивую грязную лысину и в славе своих огненных кудрей, сияя красотой и силой, является перед всем миром на страх своим угнетателям и на радость своим товарищам по тяжелому невольничьему труду.
Шевченко больше, чем какой бы то ни было другой поэт, знаменует собой воскресение творческих сил народа после векового оцепенения, вызванного гнетом.
Историк Костомаров совершенно справедливо говорит о Шевченко:
«Шевченко, как поэт, — это сам народ, который продолжал в нем свое поэтическое творчество. Песня Шевченко была сама по себе той народной песней, которую теперь мог бы запеть целый народ, которая должна была излиться из народной души в ходе современной истории.
С этой точки зрения, Шевченко был настоящим народным избранником. Он сказал то, что каждый человек его народа сказал бы, если б смог подняться до способности выразить то, что он таит в душе своей… Шевченко говорит так, как народ еще не говорил, но был уже готов заговорить и только ждал творца из своей среды, чтобы тот овладел его языком, всеми сокровищами его языка. А вслед за этим творцом так же заговорит сам народ и единогласно скажет: это мое!…
Поэзия Шевченко — непосредственное продолжение народной поэзии…»
Мы встречаем самое высокое художественное творчество самих народных масс на заре истории человечества, когда эксплуатации хищного города, военно–купеческих классов, помещиков–феодалов еще вовсе нет, или же она еще не отняла у великой крестьянской семьи известную свободу существования.
Разумеется, житье и в те времена тяжелое, и крестьянин ведет непрестанную героическую борьбу с лесом, болотом и их жителями. Однако это еще свободный крестьянин, коллективист по форме своего хозяйства, он гордится своим трудом и еще не испытал слишком острой нужды. Из старинных сказаний мы знаем, что различие между крестьянином и царем или князем было еще не очень велико; легенды рассказывают о князе в гостях у крестьян, о венчании мужика на царство; кое–где, особенно в славянстве, сохранились обряды, в которых сам князь бывает хлеборобом.
К этой эпохе демократически–крестьянского уклада в жизни славянства относятся и гордые былины, сложенные в Киевской земле, воспевающие символического землепашца Микулу Селяниновича, Его мужицкая кляча обгоняет коня князя–волшебника Волхва; его плуга не могут вытащить из земли ни князь, ни вся княжеская дружина, а он сам бросает его одной рукой под облака. Дочь этого Микулы, Василиса Микулична обладает необыкновенной мудростью и сердечностью. Боги, превращающие другого крестьянина — Илью — в силача–исполина, предупреждают его: «Не борись ни с Микулой, ни с родом его — их любит мать сыра земля».
Именно эта крестьянская эпоха в жизни славянства дала начало несравненной в своем роде эпике, лирике и музыке славянских народов.
В славянстве дольше, чем где бы то ни было на Западе, били кипящие ключи народного поэтического творчества, — но, разумеется, подобный период переживали в свое время все народы.
Великий безыменный творец в несчетных головах — народ — создал самое колоссальное художественное явление, какое только знает свет, безмерно превышающее все иные творения на земле: систему человеческих языков. На этой почве, по мере ее формирования и очищения, словно неизмеримо богатая флора и фауна первобытного художественного мира, появились боги и мифы, былины и думы, обрядовые и лирические песни, сказки, пословицы, поговорки.
И раньше или позже, но везде наставал конец этому поэтическому периоду в развитии народов. Многие социологи и историки культуры старались объяснить это переходом народов от наивного и мечтательного детства, от бурной и пылкой юности к той спокойной зрелости, когда блестящую догадку заменяет точная истина, а на смену поэзии приходит наука с ее холодным всепроникающим светом. Но, разумеется, это неверно. Ведь развитие поэзии никогда не останавливалось совсем: оно продолжалось именно в тех высших классах, жизнь которых была в наибольшей мере освещена лучами научного познания; именно здесь, в социальных верхах, поэтическое творчество находило выдающихся индивидуальных представителей; оно исчезало в народных низах, откуда его никак не могли вытеснять наука и просвещение…
Нет, мы должны искать объяснения не в развитии науки, а в усилении гнета, выпадающего на долю низших слоев общества. Общество, разделенное на классы, все больше отдавало народ под хищную власть разбойничьих верхов, спина народа все ниже склонялась над орошенной его потом землей, и петля экономического и правового рабства все теснее затягивалась на его подъярёмной шее. Процесс народного творчества не только приостановился — началось еще худшее: старая песня, дума, былина стали вымирать, в особенности с тех пор, как возникло на крови и железе построенное государство — так называемое национальное государство.
Процесс его укрепления почти везде сопровождался покорением одних наций другими и, разумеется, покорением всех входящих в него народов шайкой грабителей, которую история выдвинула на вершину социальной пирамиды.
Нужно сказать, что в Великороссии народ раньше утратил способность к самостоятельному творчеству, чем на Украине, сохранявшей тень независимости и демократического устройства до конца XVIII столетия, пока когти двуглавого орла, впившись в ее сердце, не прекратили последних его трепетаний.
Однако хотя господствующая нация и несет на себе, в лице своей трудовой массы, тяжелый гнет эксплуатации, иссушающей ее творческие силы, но она по крайней мере не знает опасности исчезновения, погибели самого своего языка. Правительство, порабощающее народы, использует язык господствующей нации как одно из главных средств для казарменно–полицейского нивелирования культур всех других народов и народностей данного государства. У подневольного народа отнимают его интеллигенцию, ему навязывают школу на чужом языке, он попадает под шпионский надзор тупых цензоров. В добавление к каторжному труду, податной тяготе и солдатчине, падающими на него, как и на весь трудящийся люд без различия национальностей, порабощенный народ вынужден страдать еще и от этих бед.
Медленное вымирание бесправных наций кое–кто из ученых и публицистов восхвалял как успех космополитической цивилизации. С легким сердцем говорили о естественной победе «наиболее приспособленных к жизни» над «низшими по типу» и о благе, которое якобы несет с собою для этих бедных «низших» ускоренная ассимиляция их «высшими». Под припев таких утешений австрийским чехам, как и украинцам, предсказывали через несколько десятилетий национальную смерть и полное слияние с господствующей нацией.
Так нет же! Когда лучи новой общеевропейской прогрессивно–демократической культуры пробрались в темную глубь угнетенных масс, эти народы проснулись и осознали себя самих — не только как людей и как эксплуатируемых тружеников, но и как наследников самобытной культуры, как хранителей нетленной прелести дорогого им языка отцов и матерей. И вот тут возникает одно из отраднейших и глубочайших эстетических явлений: индивидуальность, выделившаяся из народа, а затем и оторвавшаяся было от него, снова возвращается к нему и становится великим фактором самовозрождения масс. Поэты–художники, владеющие всеми завоеваниями культуры, богатые интернациональным опытом, обладающие нежнейшей душой — продуктом сложной структуры современного общества, — эти художники благоговейно подходят к сокровищнице народной мудрости и красоты, черпают из нее полными горстями алмазы–самородки и шлифуют из них по всем правилам искусства прекрасные звезды–бриллианты.
Этот колоссально важный, прекрасный и глубоко демократический процесс наиболее ярко совершался на Украине, и он неразрывно связан со священным для нас именем Тараса Шевченко.
Прежде всего припомним внешнюю сторону его жизни. Это не интеллигент–дворянин, с детства получавший воспитание и образование, и не типичный представитель близкого к народным массам разночинного слоя интеллигенции того времени. Нет, перед нами сын крепостного крестьянина Киевской губернии и сам крепостной. Словно с умыслом, судьба собирает все горячие угли страданий на голову этого нежного и чуткого человека.
Еще мальчиком он осиротел. Несчастный из несчастных, он был не только рабом, — он с самого детства не знал ни родительской заботы, ни ласки. До шестнадцати лет он бродил с места на место, учился грамоте у пьяных дьячков, терпя за это тяжелую унизительную работу у них в доме, зарабатывая иной раз лишь на кусок черствого хлеба.
Шестнадцати лет он, по барской воле, лишился и родного края. В Вильно, в Варшаве, Петербурге Шевченко прислуживал своему барину как лакей, потом был поваренком, казачком.
Наконец, через восемь лет, рассчитывая извлечь из него побольше выгоды, его отдают в ученье маляру. Луч света! Даже этой малости было довольно, чтобы гениальный юноша проявил силу своего дарования.
Шевченко не мог быть только маляром; ему дали кисти и краски — он стал художником.
Величайший живописец того времени Брюллов и славный поэт Жуковский изумлены творениями «маленького хохла». Высокое заступничество двух этих людей вырывает из когтей неволи молодого Тараса. И как расцвело сейчас же его гордое и нежное, богатое и скромное, скорбное и жаждущее счастья сердце!
Он — ученик Академии художеств. Его живописные способности развиваются не по дням, а по часам. Но ему уже мало одних красок: он начинает творить и словом.
Для его поэзии, сильной и яркой, ему достаточно украинского языка. С негодованием и насмешкой отвергает он совет своих приятелей писать по–русски: ведь всеми фибрами своего существа он связан со своим многострадальным украинским народом! Если счастье улыбнулось ему, так не для того, чтоб он покинул свой народ и перешел в лагерь господ, а для того, чтобы душистыми цветами расцвела поэзия души его, коренящаяся в родном черноземе и живущая его соками.
Шевченко издает свой первый «Кобзарь». Но недолго продолжается его спокойная творческая жизнь.
Шевченко выходит за пределы искусства: он хочет и как общественный деятель помогать возрождению своей Украины. В то время основалось культурно–просветительное «Кирилло–Мефодиевское братство», и Шевченко становится одним из самых деятельных его членов. Такое «братство», пожалуй, теперь допустил бы даже Столыпин; но режим Николая I не мог его потерпеть…
Шевченко арестован и отправлен простым солдатом в ссылку, в Оренбург, а потом за Урал. И снова начинаются для Шевченко дни новой неволи, дни раздирающих душу издевательств. Ему запрещают писать, запрещают и рисовать, словно изыскивая муки, чтобы уничтожить душу и тело этого печальника за свой родной край.
Только через десять лет его, измученного, искалеченного, выпускают на свободу. Прошло несколько лет, и он умер.
Такова внешняя сторона жизни Шевченко.
Сравните это с другой биографией. Немного позднее крестьянский сын «счастливого Прованса», Фредерик Мистраль, взялся возродить звучный язык, славные поэтические традиции, самобытную культуру «французской Украины». Правда, его намерение встретили сперва с некоторым недоверием; но все–таки он трудился в благоприятной обстановке, и его наиболее талантливые творения (им далеко по глубине и по силе чувства до стихов Шевченко!) завоевали ему, наконец, блестящую славу. Однажды в городе Арле был бой быков; и вот, когда в самый интересный и захватывающий момент боя появился там Мистраль,– все как один, забыв обо всем, встали и встретили его бурей аплодисментов. Когда университет в Монпелье праздновал свое семисотлетие, все студенты, какие только там были, — из Франции, Гельсингфорса, Упсалы, Толедо, Болоньи, — церемониальным маршем прошли мимо старого летами поэта, забрасывая его цветами. Однажды Мистраль вышел на балкон своей дачи близ Сан Ремо посмотреть, как будет дефилировать Одиннадцатый драгунский полк; командир увидел Мистраля, приказал салютовать ему знаменами и саблями, и полк прошел с наклоненным знаменем, как это делается только перед монархами.
Так чествует Франция своего «Шевченко». Если бы случилось тут быть кому–нибудь из украинцев, разве не заволоклись бы слезами его глаза, не встал бы перед ними страдальческий образ замученного поэта, которому не только не возносили хвалу и не создали славу, но даже и жить не дали!
А жить ему хотелось, и много хотел он от жизни.
«О боже мой милый!
Трудно жить на свете, а хочется жить!
Любо видеть солнце, как оно сияет,
Хорошо послушать, как море играет,
Хорошо весною по лесу ходить,
Знать, что сердце чье–то по тебе томится…
О боже мой милый, как радостно жить!»
Не дали ему жить, не дали за то, что он не мог примириться с порабощением своего народа.
Он был народным поэтом. И не только внешние факты его биографии это подтверждают. Несравненно важнее та его неразрывная внутренняя связь с народом, которая дала ему право с гордостью называть свой «Кобзарь» мужицкою книгою.
Украинская музыка и поэзия — самая пышная и ароматная ветвь на древе мирового народного творчества.
Минорная по главенствующему своему строю, грустная даже в веселом порыве украинская песня ставится всеми знатоками на одно из первых мест среди песен всех народов. Украинские думы, через столетия переданные гомерами Украины — кобзарями, сияют всеми своими красками: рыцарством в любви и во вражде, размашистой казацкой отвагой, тонкостью чувства и философской вдумчивостью.
На плодородной почве этого безыменного украинского народного творчества, как одинокий, но несравненный по мощи и красоте дуб, вырос поэт Тарас Шевченко.
Повторяю: нигде и никогда писатели, воскрешающие и возрождающие национальную поэзию, не были так ярко, так ощутимо народны, как Шевченко.
Великие народные поэты, горячо переживая минувшее и настоящее своего народа, черпая из его песен и легенд, создают литературный язык на основе обыденной народной речи. Но зачастую они много заимствуют также и из содержания и из форм общечеловеческой культуры — с тем, чтобы не только возвести народную поэзию на высшую ступень стилистического совершенства, но и поднять ее до уровня высшей культуры своего времени. У Пушкина, Мицкевича, Мистраля и др. не много есть произведений, где гениальная простота неподдельно–народных мыслей и чувств выливалась бы в чисто народные песенные формы. Философские размышления великих людей, верования, быт и сказания чужих народов, переживания отделенной от народа интеллигенции, а также освященные литературной традицией метафоры, приемы стихосложения, логически–грамматическое построение фразы — все это мы находим у всех величайших национальных поэтов. У Шевченко не то: его книга — действительно народная книга, в ней нет и сотни строк, непонятных рядовому крестьянину.
Чувства и мысли в ней так же просты, как те, что живут в народе. Ни один образ не перенесен из классической античной или западноевропейской литературы, — все они взяты из песен родного народа или из собственного сердца поэта, то же относится к форме: ритмы и рифмы Шевченко не могут быть подведены под правила просодии, унаследованной главным образом от греков, хотя бы и приспособленной к нашей тонической системе. Шевченко свободно идет за народной традицией и создает «свободный стих» на несколько десятилетий раньше, чем заговорили о нем передовые поэты Запада.
Мы обстоятельнее рассмотрим далее и содержание и форму поэзии Шевченко; а сейчас только скажем, что в ней нет почти ничего, что не было бы чисто народным.
Прав Костомаров, утверждая, что сам народ во времена Шевченко не смог бы создать поэм и песен «Кобзаря» — и не только потому, что Шевченко был гениален, но и потому, что он достиг широкой образованности. Однако культурность европейски образованного человека отразилась у Шевченко в его произведениях лишь утонченностью вкуса, крепким строением поэм, а в лирике — глубиной самоанализа и широтой взглядов; но посторонних элементов здесь нет. Шевченко с головы до ног — украинец и крестьянин.
Если вы сравните его с далеко уступающим ему по размерам таланта и по силе духа Кольцовым, то вы увидите, что последний несколько родственен Шевченко тем, что не заботится о школьной просодии и умеет вносить в свои стихи чисто народную певучесть. Однако поэзия Қольцова сразу теряет подлинно народный характер, как только он выходит за границы пейзажа или передачи самых элементарных чувств. Но и не в этом только дело. Главная разница между Шевченко и Кольцовым заключается в том, что Кольцов, даже в наиболее народной части созданного им, лишь в малой мере выявил духовное содержание своего народа, тогда как Шевченко с величайшей верностью выразил все его жизненные условия и его стихийную сущность… В творчестве Шевченко нет ничего, что бы не было народным, и все, что есть у него, было в современной ему жизни.
Горячая любовь к родному краю дала Шевченко возможность так чудесно сохранять народность во всем.
Свою родную природу он любил как сын, любящий необычайную, царственную красоту своей матери. Он любил ревущий Днепр, степи, горы–могилы, белые хаты, вишневые сады да стройные тополи, и над всем ласковое украинское небо. Этот пейзаж, часто повторяемый в произведениях Шевченко с удивительной простотой и яркостью, позволяет почувствовать в нем подлинного живописца. Часто красота украинской природы приводит его в экстаз и до краев переполняет его душу счастьем.
Свою отчизну Тарас Григорьевич любил также гневной и пылкой любовью сына к матери, опозоренной и униженной. Своя собственная тяжкая судьба, своя собственная слава — все было для него ничто в сравнении с его горькой обидой на незабываемое оскорбление, нанесенное его матери, в сравнении с его болезненным страхом за ее будущее.
«Мне, право, все равно, я буду
На Украине жить иль нет.
Забудут или не забудут
Меня в далекой стороне –
До этого нет дела мне.
Одно лишь — мне не все равно:
Что Украину злые люди,
Лукавым убаюкав сном,
Ограбят и в огне разбудят.
Ох, это мне не все равно!»
Так писал Шевченко в Петербургской цитадели.
В национализме Шевченко есть, конечно, враждебность, — но лишь к угнетателям; его национализм, как и вся его нежная душа, больше всего и прежде всего полон любви. Нельзя, однако, отрицать, что Шевченко не только поэт национальный, но и поэт–националист: вопрос о судьбе украинской национальности занимает первое место в его поэзии. Это можно объяснить действием политических причин, роднящих национализм Шевченко с национализмом Мицкевича, Фосколо, некоторых ирландцев, с национализмом великой народной поэзии сербов. Ведь любить родной край тихой, спокойной любовью, занимающей свое законное место среди иных благородных страстей, — так любить можно лишь отчизну уже торжествующую или по крайней мере свободную. Но нельзя любить такой тихой и естественной любовью отчизну оскорбленную и затоптанную. До какого страшного трагизма поднялся Достоевский в «Братьях Карамазовых», показав нам конвульсивную, болезненную, смертельную любовь Ильюшеньки к своему запуганному, заплеванному отцу! Тут любовь не только неразрывна с ненавистью, не только полна бесконечной печали — в ней много отчаяния, есть даже ноты презрения к самому предмету любви. Но за каждый миг, за тень тени этого отчаяния, этого презрения, сыновнее сердце платит волнами горячей, закипающей в жилах крови, насыщенной мученической любовью.
Так любил и Тарас Шевченко свою Украину.
Я сравнил Тараса Шевченко с другими поэтами–националистами. Но ни один из них, даже великий из великих — Мицкевич, не выразил своей любви к родине в такой волнующей форме, с такой почти бешеной силой.
Не только политическое бесправие Украины действовало на Шевченко, обостряя его национальное чувство: оно было гармонически связано со всем, что он чувствовал. Не только оскорбленный гражданин протестовал в нем: чувство Шевченко–гражданина непоколебимо поддерживал и Шевченко–художник. Шевченко влюблен в красоту украинской речи, в ее словесное богатство, чудесную певучесть, неисчерпаемый юмор, в ее свободу от грамматических оков, влюблен в роскошные и меткие метафоры и сравнения, созданные многовековым народным творчеством; он влюблен и в исторические казацкие формы быта.
И все это — в пренебрежении! Не только режим Николая I топчет молодую украинскую литературу солдатским сапогом, но и сама украинская интеллигенция стыдится своего мужицкого выговора и силится заменить свой чудесный язык уродливым полурусским наречием. Шевченко словно чувствовал, что насилие со стороны правительства и измена большей части украинской интеллигенции родному языку лишают его музу ее подлинной аудитории, что презрение к языку, так высоко им чтимому, становится ему поперек дороги к своему народу. Вот почему Шевченко–литератор поддерживал Шевченко–гражданина в его национализме.
Однако и это еще не все. К моменту политическому и культурно–художественному мы должны добавить еще и момент социальный. Украинский язык не только язык его народа — это язык народный, демократический, крестьянский, Украинцы для Шевченко не только нация — это класс, это угнетенное крестьянство. Сочувствие поэта–крестьянина крестьянской массе слилось с любовью к родному краю, родному языку.
Что касается дворянства, то в значительной части оно было на Украине чужое, пришлое, не имеющее живой связи с украинским народом. Да и украинского происхождения «панство», которое так часто проклинал Шевченко, утратило свою связь с народом.
«Твои люди ограблены,
А панам лукавым…
Нету дела до великой
До казацкой славы?!»
Национализм Шевченко насквозь проникнут демократическим и революционным чувством, тоской, гневом, готовностью …– пусть к наиболее острым и крайним формам борьбы за свободу.
Все это с огромной силой выразилось в поэме «Гайдамаки».
Недаром, после похорон Шевченко, среди местных, главным образом польских помещиков возникла курьезная легенда, будто сторонники поэта задумывают новую «гайдаматчину» и что предназначенные для этого ножи до времени закопаны в его могиле над Днепром. Губернатор Безак уже подумывал, не раскопать ли могилу, и почитателям великого писателя едва удалось уговорить «либерального» сатрапа отказаться от этого кощунственного намерения.
Нельзя с уверенностью сказать, ожидал ли Шевченко народного восстания против правительственной и помещичьей тирании; но во всяком случае он пылко его желал, мечтал о нем.
«Кровь врагов постылых
Понесет он… вот тогда я
Встану из могилы
Подымусь я и достигну
Божьего порога,
Помолюся… А покуда
Я не знаю бога»
Паны и наездническое насилие неразрывно сплетаются в воображении Шевченко.
«И в это тихое село
На нашей славной Украине
Невесть откуда занесло
Когда–то князя, с ним — княгиню,
И дочь и телку отнимает
У мужика, и бог не знает…
А если знает, то молчит!»
Князь ведет разгульную жизнь:
«Бывало летом и зимою,
Гром музыки, вино рекою:
Гостей без удержу поят…
А князь среди гостей гуляет,
Несмелым чаши наливает,
А то еще «виват» кричит.
Гуляет князь, гуляют паны.
Вот повалились на пол спьяну…
А завтра снова прежний вид,
Опять шумят, опять гуляют,
И так за днями дни мелькают»
Когда читаешь страшные, освещенные отблеском пожаров, залитые кровью строфы «Гайдамаков», когда видишь страшные подвиги Гонты, Железняка и их сотоварищей, когда слушаешь беспощадные выкрики жаждущего мести Галайды, когда смотришь на картины трагически переплетенных контрастов и слышишь до самозабвенья веселые песни старого кобзаря среди моря человеческой крови — то минутами начинаешь ужасаться бесчеловечному размаху мести народных масс и поэту, который как будто с восторгом, в священном трепете поет славу крестьянской резне.
Однако нужно помнить, что каждый революционер, революционер до дна своей души, — так же, как и массы, чью волю он выражает, всегда хранит в своем сердце целое море слез и негодования, накопившихся в течение веков надругательства сплоченных и сильных над разъединенными и слабыми. Нужно помнить, что каждый революционер отчетливо представляет себе всю необходимость решительных и жестоких мер борьбы, как бы ни были они сами по себе противны его гуманной натуре. Революционер бывает жестоким именно благодаря своей гуманности. Он понимает, что без восстания, без гражданской войны — какие бы великие несчастья она ни причиняла, — выхода нет, что существование старого строя, с его более медленным человекоубийством и кровопролитием, за долгий промежуток времени дает больше жертв, чем разрушительный, но недолгий кризис. Жестокость революционера — единственная жестокость, могущая идти рука об руку с глубочайшей нежностью сердца, Французский поэт Верлен понял это, когда о славном революционере, оклеветанном и ненавистном для реакционеров и тупых, тихомирных обывателей, сказал будто бы парадоксальные, верные слова: «Jean Paul Marat était très doux» («Жан Поль Марат был очень кроток»)
Что касается нежности сердечной самого Шевченко, его глубокой гуманности и его понимания, что катастрофы, подобные гайдаматчине, неизбежны — то доказательство этому дает сама поэма «Гайдамаки».
«В поле жаворонок звонкий,
Соловей на вербе
Пробужденную встречают
Землю песней первой,
Рай цветущий! Для кого
Для людей? А люди?…
Ходят мимо — и не смотрят,
Посмотрят — осудят.
Кровью надобно подкрасить,
Осветить пожаром
Рай земной — тогда и будет
Хорошо, пожалуй…
Чего нужно? Люди, люди,
То, что есть на свете, мило?
Чудные вы, люди»
Дальше эта же самая мысль высказана еще более ярко, еще глубже:
«И творилося такое
По родным округам…
Хуже ада… За что ж люди
Губили друг друга?…
Поглядеть — такие ж люди,
Жить, водить бы дружбу.
Не умели, не хотели —
Разделиться нужно.
Захотели братской крови,
Потому — у брата
И скотина, и холстина,
И светлая хата.
«Убьем брата, спалим хату!»
И пошла работа.
Ну, убили! А на муки
Остались сироты.
Подросли в слезах, в неволе,
Развязали руки,
Ножи взяли. И зуб за зуб,
И муки за муки!»
Этот демократический национализм совершенно не противоречит новому социалистическому мировоззрению.
Революционность Шевченко не может удивить нас, революционных социал–демократов: крестьянская по своей сущности, она направлена против крепостничества, остатки которого еще и доныне достаточно сильны, чтобы вызвать в крестьянских массах бурю негодования и злобы. Как в еще недавно пережитой нами, так и в будущей революции чувство оскорбления, обиды, которое таит в себе крестьянин, сыграло и сыграет не последнюю роль и будет более или менее гармонировать с пролетарской борьбой — пока что не за социализм, а за наилучшие политические и общественные условия для дальнейшей борьбы против всякой эксплуатации человека человеком.
Революционно–демократический национализм Шевченко несет в себе ценности, родственные социализму. Начиная с «Манифеста коммунистической партии», последователи теории научного социализма всегда отчетливо и энергично выступали против всякого угнетения одними национальностями других. «Манифест» недвусмысленно гласит, что коммунисты, а значит и наследники их — интернациональные социалисты нашего времени везде поддерживают борьбу угнетенных наций за их освобождение. В эту борьбу входит, конечно, как часть, и борьба за свободу самобытного культурного развития.
Трижды неправы говорящие о «социалистической нивелировке» и о торжестве какого–то бесцветного космополитизма в случае победы пролетариата. Нет, новое общество дает простор для бесконечно многоцветной в своем стихийном течении природы каждого народа. Оно уничтожит мертвящую, механическую силу государства, оно убьет звериные, каннибальские инстинкты, которые побуждают насильственно обезличивать как отдельных людей, так и национальности. И как отдельная личность никогда не достигала такой свободы и оригинальности, какой достигнет она в социалистическом будущем, так и нации никогда еще не подымали своего собственного голоса в хоре человечества с такой силой и самобытностью, какой они достигнут тогда.
Поэтому мы, социалисты, в великом сыне своего края, в борце за язык и культуру своей родины, в Тарасе Шевченко видим одного из предтеч и поборников окончательного освобождения человечества.
Поэтому мы, социалисты, обязаны поддерживать глубоко народный, братский к другим народам национализм таких людей, как Шевченко, который мы берем, как часть программы полного освобождения человека во всех отношениях, полной свободы культурных объединений между людьми — освобождения не только от солдафонского, хищнического шовинизма, от официального и кровавого «патриотизма» мнимо–национальных держав, но также от одного из главных врагов пролетарского движения — мелкобуржуазного национализма, льющего воду на мельницу выше названного гнусного «патриотизма».
Что гласит наш пролетарский интернационализм? Он гласит, что трудящиеся, эксплуатируемые массы всех стран объединены общими интересами и должны заключить неразрывный братский союз против эксплуататоров всех стран. Этот интернационализм — сильнейшее оружие в руках пролетариата, он не дает покоя нашим врагам, и они всеми правдами и неправдами пытаются подкопаться под него, ослабить узы, овязывающие всемирное пролетарское братство. Для этого буржуазные публицисты, агитаторы, социологи силятся доказать пролетариату каждой из стран, что ого объединяет с буржуазией своей страны мощный общий интерес. «Верно ведь, — говорят они, — что положение пролетариев может быть тем больше улучшено, чем больше расцветет капитализм в данной стране. И разве не ясно, что при плохом состоянии промышленности капиталисты фактически не имеют возможности уступать даже справедливым требованиям рабочего класса? Значит, экономическое процветание отечества — это такая цель, к которой могут совместно стремиться как капиталисты, так и рабочие данной страны. А так как в нынешние времена международная конкуренция, борьба великих капиталистических держав за мировой рынок является бесспорным фактом — то, следовательно, интересы, например, немецкого рабочего, судьба которого увязана с успехами немецкого капитала, не могут не противоречить интересам английского рабочего, чье положение неминуемо начнет ухудшаться, если рост немецкого капитализма болезненно отразится на капитализме английском».
В то время как научный социализм проводит резкую горизонтальную черту, делящую весь мир на два лагеря– пролетарский и буржуазный, и выдвигает на первый план классовую борьбу в современном обществе, — буржуазный национализм, часто привлекающий к себе нездоровую симпатию и в среде социалистов–оппортунистов, старается всячески преувеличить значение именно тех границ, которые разделяют страны, и засыпать те пропасти, которые разделяют классы, Нечего и говорить, что распространение этой лжи в пролетарских массах ослабило бы мощь пролетариата и было бы величайшим торжеством для мировой буржуазии.
Проповедь такого национализма не находит ни малейшего отклика в фабрично–заводском пролетариате. Скорее она может оказаться вредной для трудящихся среднего типа, для полупролетариев, Но, кроме этого империалистического национализма, опирающегося на милитаризм больших капиталистических держав, — в странах, границы которых захватывают несколько наций или разноязычных народностей, неизбежно возникает еще мелкобуржуазный национализм; яркое проявление его мы видим в антисемитизме, который метко назван Энгельсом «социализмом дураков».
Торговая и ремесленная мелкая буржуазия, крестьянство, а также интеллигенция испытывают постепенное ухудшение своего положения под натиском мирового капитала. Крупные торговые фирмы, крупные промышленные объединения, банки–ростовщики, посредники и пр., все они, каждый по–своему, обескровливают мелкого производителя, разрушают ту почву, на которой он стоит, и постепенно теснят его к разорению и пролетаризации. Такие жизненные условия должны были бы вызвать в мелкой буржуазии гневный протест против капитала, это отчасти так и бывает: то там, то тут мелкая буржуазия организует так называемые радикальные партии, пытающиеся спасти мелких собственников от ненасытной пасти крупного капитала; но это напрасные усилия, так как историю нельзя ни остановить, ни повернуть вспять, и крупный капитал в конце концов поглотит мелкую собственность. Единственно правильной политикой с точки зрения интересов мелкой буржуазии было бы полное соглашение, союз с пролетариатом, так как только социализм принесет освобождение от капиталистической опасности. Но ведь он принесет гибель не только крупной, но и мелкой частной собственности! А как ни очевидно, что собственность уходит из рук мещанина или крестьянина, она все же сохраняет для него такую огромную притягательную силу, что лишь немногие представители мелкой буржуазии становятся социалистами, да и то лишь наполовину, и при этом по–прежнему легко отравляются разными буржуазными ядами, в том числе буржуазным национализмом. Большей частью мелкий буржуа — ограниченный так же, как ограниченно и его производство, считает виновником ухудшения своих дел конкурента (либо непосредственного кредитора). Отсюда — стремление убрать с рынка своего конкурента и вырваться из сетей ростовщика. В странах экономически отсталых — таких, как Россия и Австрия, — роль конкурента часто играет еврей — то как шинкарь, то как торговец или скупщик, то прямо как ростовщик. На этого конкурента, на этого мелкого капиталиста и обрушивается ненависть гибнущего мещанина или крестьянина. Интеллигенция, на своем особом рынке, тоже сталкивается с евреями–конкурентами. Способности евреев в делах торговли и ремесла, значительная роль в банковских сферах небольшой группки евреев–миллионеров резко подчеркивается еще различиями в национальной культуре, языке и религии.
Но не в одном лишь антисемитизме дело — кроме евреев есть ведь еще и другие конкуренты! Мелкая буржуазия так называемых господствующих наций требует от своих правительств исключительных привилегий, которые помогли бы ей урвать больший кусок пирога, чем тот, что достанется на долю мелкой буржуазии угнетенных народов, и больший, чем тот, который удалось бы захватить при свободной игре экономических сил. Вот тут–то и вспыхивает огонь национальной вражды. А там начинается свирепая драка и между всеми другими угнетенными народами. Мелкая буржуазия начинает группироваться по национальному признаку, каждая группа стремится оттягать привилегии в свою пользу и отнять эти привилегии у других. Не так давно венгры были еще угнетенной нацией, а теперь они всячески угнетают в своей стране румын и славян. Польская мелкая буржуазия, клянущая русский гнет, сама становится угнетателем украинцев в Галиции, сама заразилась антисемитизмом.
«Национальная идея» превращается тут в вывеску, под которой идет злобная и оголтелая конкуренция гибнущих средних классов. Социал–демократы вообще, и украинцы социал–демократы в особенности, должны бдительно следить за тем, чтобы благородный национализм, противящийся всякому насилию, добивающийся равноправия для всех народов, не был испоганен гнусным шовинизмом, чтобы в него не прокрадывалось пренебрежительное отношение к другим нациям, чтобы к справедливому негодованию против насильников не примешивалась неприязнь ко всякому представителю других народностей. Вражда украинских рабочих, крестьян, ремесленников или интеллигентов к таким же людям труда, говорящим на русском, польском или еврейском языке, может быть полезной только общим врагам всей трудящейся части всего человечества, может радовать только их.
И если для «социал–патриота» свой брат украинец, который цедит кровь тружеников, но зато носит украинскую сорочку и говорит не иначе как по–украински, уже по одному этому оказывается ближе, чем еврей, поляк или русский, проникшийся социалистической идеей и обращающий свой взор к идеалу полного освобождения всего человечества, ближе, чем трудовой человек, отирающий мозолистой рукой пот со своего лба, а может быть и кровь со своих ран, — то такой украинский «социал–патриот» действительно далек от великого украинского поэта, — много дальше, чем социалист любой другой национальности.
Шевченко принадлежит прежде всего трудовым классам своего народа. Но вместе с тем он является святым поэтом и для революционных низов всего света. Выдающийся земляк Шевченко — П. Кулиш — имел право сказать на его могиле: «Ты учил нас правде святой, животворящей. Во имя этой правды и собрались здесь, как дети к родному отцу, говорящие на всех языках. То, чему ты учил, сделало тебя родным для всех, и все провожают тебя с горькими слезами».
Мы уже отмечали, что социальное чувство у Шевченко не менее развито, чем национальное. Его ненависть к панам не имеет границ. Но часто он, с какой–то растроганностью, повествует и о том, как замученные преступными господами жертвы великодушно прощают своим притеснителям. Так прощает своего мучителя «Відьма»:
«Пан неначе прокинувся,
Глянув кругом себе,
И на неї… та й закричав:
«Не треба, не треба!
Іди собі!… Або стривай…
Чи ти не забула?
Прости мене… Прости мене!»
I сльози блиснули
Вперше зроду. — «Я прощаю,
Я давно простила» …
І свічечку дала в руки
І перехристила.
Заснув ворог перед
Як тая дитина,
А її за свою душу
Молитись покинув»
Это великодушие человека из народа Шевченко иногда даже ставит в поучение и пример, В стихотворении «Меж скалами неначе злодій» мы находим такие строки:
«Так прощать учитесь, люди,
Сердцем умиляться,
Как простак мой!
Где ж нам, грешным?
Доброго набраться»
Но гораздо чаще на ненавидимых Шевченко алчных, сластолюбивых и свирепых панов падает страшная кара, и он без малейшего сентиментального негодования рассказывает об актах страшной мести:
«Ходил три года я с ножами,
Ходил, как во хмелю мясник.
К слезам, и крови, и пожарам
Я ко всему давно привык.
Младенца насадив на пику,
Его я жарил на огне,
Шутил с паненкой белоликой:
Распнешь нагую на коне
И пустишь в степь»
С глубокой жалостью и пылающим гневом останавливается поэт перед самыми горько обиженными, перед самыми несчастными — перед нищим–сиротой, всеми заброшенным внебрачным ребенком, перед девушкой–матерью «покрыткой», как символом самого страшного социального преступления. Это любимейшие его герои.
Шевченко знает, что социальное неравенство, власть господ есть основная и главная причина попрания человеческого достоинства.
«Покуда баре
Власть имеют в селах,
Будут стаи собираться
Покрыток веселых
По шиночкам с солдатами.
— Не тревожься, братец!»
Он зовет то время, когда, наконец, наступит новый мир, мир социального братства и равенства, так ярко и привлекательно рисующийся глазам страдальца — раба, солдата против своей воли и узника. Но он не надеялся на то, чтобы будущий рай смог осуществиться без всеосвежающей и страшной грозы, без ливня крови.
Перед зрелищем людских скорбей, словно тяжкая черная туча нависших над возлюбленной его Украиной, он не раз впадал почти в отчаяние. Но когда надежда на победу охватывала его душу, он был исполнен гнева и жалости, жажды мести и радости.
Образ «покрытки» — об этом говорилось уже не раз, и об этом говорил и сам Шевченко, — все чаще и чаще привлекал его внимание, «Покрытка» становится как бы символом всей его поэзии. В ней он видит униженные человеческой свирепостью святейшие, чарующие блага жизни: молодость, красоту, любовь и материнство. Это одна из общечеловеческих тем — вечных, пока существует тот несправедливый общественный строй, в котором мы живем и теперь.
Один из крупнейших писателей современной Франции, одной из наиболее свободных и цивилизованных стран Европы, через десятки лет после поэм Шевченко снова останавливается с ужасом перед страшной трагедией ни в чем не повинной девушки, которую, вместе с ее ребенком, с звериной злобой обрекают на жестокую пытку общего презрения и голода — за то, что она преступила лукавые законы мещанства. Когда я читал печальное произведение, о котором говорю, «Фигурантку» Фрапье, мне каждую минуту вспоминался то один, то другой стих, полный счастья или ужаса, полный святого негодования, вышедший из–под пера гениального украинского защитника униженных и обездоленных.
Как Данте, возвеличивая любовь своих детских лет, Беатриче, вознес ее на небо небес, преобразил ее в сияющую эмблему наивысшей божественной мудрости, поставил ее рядом со своим богом, так и Шевченко в гениальной, самой искренней из всех поэм мировой литературы — в «Марии» — изображает нам «покрытку», как матерь божию.
Кто для Шевченко владычица неба, которую чтит весь христианский мир? — Это героическая девушка–мать. И всю поэзию непорочной девичьей чистоты и материнства, всю безмерно печальную поэзию страданий любви, потерянной в первом же ее цветении, поэзию жертвы несчастной матери, добровольно склонившейся перед идейным мученичеством сыча, Шевченко сосредоточил в своей певучей, прозрачной, идиллической и монументальной поэме.
Квинтэссенция тех чувств, которые Максим Горький положил в основу своей «Матери», выражена Шевченко в его великом пояснении евангельской семейной драмы: Мария и Христос, мать и сын — герои и мученики правды. Тут Шевченко более, чем когда–либо, творит вечное и общечеловеческое, поднимаясь до величавой символики.
Гневная любовь — это главная струна и лирики и эпоса нашего поэта. Однако ведь это основное чувство, окрашивающее мировоззрение всякого искреннего социалиста. Социализм без гневной любви — только теория, и лишь в сиянии этого горячего чувства он становится деятельной, творческой силой.
Поэты — это прежде всего воспитатели чувств. Если мы, социалисты, можем пока учиться думать только у Маркса, Лассаля, у немногих наших теоретиков, то и учиться чувствовать мы можем лишь у немногих поэтов, предтеч борьбы за настоящую свободу, за настоящее равенство и братство, возможные лишь при социализме. Среди таких поэтов Шевченко принадлежит одно из первых мест.
Шевченко был по–своему религиозен. Он любил библию и евангелие, часто брал оттуда свои мотивы, подражал псалмам и «Пророкам». Эти подражания, так же как и поэмы, рисующие жизнь и чувства первых христиан, показывают конгениальность Шевченко демократическим поэтам несчастного еврейского народа, создавшего те книги, на которые, как это ни чудовищно, опирается современная лукавая и жестокая, льстивая и лживая церковь. Но всегда эти демократические книги протестовали против такого извращения и, словно вулканы, постоянно грозили погрести под извергнутой лавой старые грязные постройки, прячущиеся в тени их долины, недаром католическая церковь запретила своим верным читать «святые книги» и замкнула «слово божие» тем самым ключом, каким запирались книги самых страшных еретиков! Нет и не может быть никакого сомнения, что преобладающие мотивы так называемого «священного писания» — в основе демократические, республиканские и коммунистические. Демократы–республиканцы и коммунисты прошлых веков, вышедшие непосредственно из народных низов, по большей части заимствовали эти мотивы из Старого и Нового заветов и часто клали их в основу своего учения и своей борьбы.
В наше время научный социализм уже перерос все, что могут ему дать еврейская и христианская древние традиции, влияние которых может быть и вредным, так как им присущи отсталые и туманные идеи. Все, что там было позитивного, научный социализм давно уже умеет черпать непосредственно из самой жизни и из подлинной науки.
Но отсюда не следует, чтобы мы должны были отрицать социалистический элемент у евангелистов и пророков, отказываться от великанов–предшественников нашего современного, нового евангелия, научного социализма, потому лишь что им не была ведома вся истина и что у них было много разных примесей, ныне нами откинутых. Вот почему религиозность Шевченко, которая есть прежде всего проникновенное прояснение действительных библейско–евангельских плебейских традиций, не отгораживает его от нас.
С поэтической стороны его подражания псалмам и «пророкам» — удивительны. Певучая украинская речь, которая в других его стихах полна веселости или тихого лиризма, сверкает остроумием или звенит как лира, здесь гремит, словно труба архангельская, и несется величественными звуками, как орган, но с какой–то неслыханной легкостью; Шевченко придает библейскому тексту, почти не отступая от него, крылатый ритм и музыкальную рифму. Я не знаю равных по силе и верности других «подражаний» этого рода.
Шевченко религиозен, как человек лихолетья, жаждущий поверить в триумф наивысшей правды, видя, как все дорогое и святое для него жестоко оскорбляется безнаказанными, торжествующими злодеями, напрасно призывая забитый, долготерпеливый народ к бунту и мести, Шевченко то с горьким недоверием, то с бурной надеждой возводит очи к небесам и ищет там бога свободы, бога правды, награды и мести. Однако эта религиозность Шевченко не имеет ничего общего с официальной религией, и его бог не похож на византийского Саваофа. Об этом особенно и ясно свидетельствует чудесное стихотворение «Ликері» («Лукерии»):
«Моя голубка! Друг мой милый!
Нам не поверит без креста, Нам не поверит без попа
Невольник или раб унылый!
Заснул в неволе он постылой,
Как боров в луже!! Друг мой милый
Моя голубка! Не крестись,
И не клянись, и не молись
Ты никому! Солгут все люди,
И византийский саваоф
Обманет! Не обманет бог,
Карать и миловать не будет:
Мы не рабы его — мы люди!»
Когда умер Шевченко, его похоронили с чрезвычайной торжественностью. Несмотря на полицейские меры и на все препятствия, не одни украинцы — но, конечно, прежде всего они — с печалью и великим почетом провожали его гроб из Петербурга на Украину. В Москве и в Киеве толпы почитателей выходили навстречу останкам великого поэта. После некоторых колебаний Шевченко похоронили (10 марта 1861 года) на знаменитой с тех пор горе близ Канева. Высокий крест издалека зовет к могиле Қобзаря. И едва ли можно где–нибудь так почувствовать, так вспомнить чудную музыку шевченковских стихов, как на этой горе над Днепром!…
Пусть же Украина бережет благородное наследие своего поэта–пророка, создавшего из ее боли и тоски драгоценный для каждого человека чудесный перл искусства, как когда–то старозаветные пророки из страданий своего несчастного еврейского народа создали неизмеримо богатую поэзию любви, надежды и гнева.
Великий поэт Шевченко, неотделимый от своего родного края, раскинул могучие, полные цветочного аромата ветви своего гения далеко за пределы Украины.
Велик Шевченко, как национальный украинский поэт, но еще более велик он, как поэт народный. И всего более он велик, как поэт глубоко революционный и, по духу своему, социалистический.
Любой стране, любой нации нет славы большей, как создать нечто для всего человечества. Благодаря Шевченко сокровища украинской души, словно полноводная река, влились в общий поток человеческой культуры, волнами плывущий навстречу светлому будущему.
Слава Шевченко!
