I. В Стамбул на «Самоеде».
Свою поездку в Европу на этот раз я решил начать со Стамбула, где я еще никогда не бывал.
Всякий поймет, какой огромный интерес представляет собой этот мировой город, сыгравший исключительную роль в истории человечества, играющий крупнейшую роль еще и посейчас и, наверное, связанный со многими важными событиями как ближайшего, так и более отдаленного будущего.
В частности в нашей политике Стамбул, населеннейший город антиимпериалистической Турции, страж Черного моря, является глубоко значительным.
Может быть, в сравнительно недавнем прошлом ярко–восточный Стамбул султанов мог представить с точки зрения живописности и экзотики более красочные картины, чем теперь, но, с другой стороны, редко где можно проследить в столь определенной форме процесс той европеизации или интернационализации внешней стороны быта, которая становится господствующим явлением в жизни востока, отнюдь не выражая собой, однако, ослабления внутренних национальных тенденций, затронутых этим явлением народов.
Как раз Турецкая республика и сам Гази являют собой пример жадного стремления изжить обветшалые азиатские формы быта, отмыть религиозный колорит и в то же время укрепить в своем народе национальную гордость в смысле чувства независимости, широких перспектив в будущем и переоценки прошлого все с той же точки зрения пред’явления права на большое место в семье наций.
Задолго до прибытия ко входу в Босфор, вдали замечаешь вырисовывающиеся голубым силуэтом очертания берегов.
Чем ближе под’езжает пароход, тем удивительнее кажется совершенное отсутствие даже намека на разрыв береговой линии. Перед вами Азия и Европа, но где кончается одна и где начинается другая — здесь так же трудно узнать, на первый взгляд, как на уральской границе. И это относится не только к очертаниям земли.
Мы уже совсем близко от берега, нам указывают Румели–Гиссар на европейском берегу и Анатоли–Гиссар на азиатском, две башни, когда–то защищавшие северные подступы к Византийскому порту, — а самого водного коридора еще не видно. Поворот налево — и мы в нем.
Слегка блестя позолоченной чешуей, причудливо извивается Босфор между Азией и Европой. Азиатский берег почти пустынен; на европейском все чаще попадаются лепящиеся по склонам села, остатки укреплений, лоскутья обработанной земли.
И вот — великолепный Буюк–Дере. Целая группа дворцов, отелей и вилл, нарядно блещущих на солнце. Один за другим появляются загородные дома посольств всех земель. Впрочем, Англия и Америка, флаги которых тоже трепещут в теплом воздухе, представлены только великолепными парками: их дома сгорели. Над широким приветливым фасадом белого дворца, подаренного когда–то султаном царю, вьется советский флаг. А с большого балкона кто–то дружеский приветливо машет нашему пароходу Совторгфлота «Самоеду». И другой привет: громкоговоритель увеселительного сада, гортанно захлебываясь и рыдая, бросает нам через волны типичную восточную песню.
Один за другим причаливают врачебный, полицейский, таможенный катеры. Много формальностей. Турки все делают не столько тщательно, сколько медлительно; а между тем теплый ветер словно взял «Самоеда» за нос и ласково повернул его раза два кругом оси. Словно ветер этот хотел нам, также по–турецки медлительно, показать все очарование этого узорного кольца холмов, в которое вставлено золото–эмалевое синее лоно морское.
Формальности кончены. Медленно, словно затаив дыхание, словно на цыпочках из уважения и умиления, «Самоед» продвигается дальше в глубь Босфора, в то место земли, где совершалось столько великих событий истории человечества.
Конечно, миллионами и миллионами насчитываются те груди, которые вот уже почти две тысячи лет испускают восторженное «ах!», когда один из поворотов показывает Византию — Истанбул.
Описывать подробно эту знаменитую панораму я не собираюсь. Она описана бесчисленное количество раз и, подчас, превосходно.
Самое характерное, конечно, это — гармоничные выпуклости мечетей, окруженные стрелами минаретов. Их грация необыкновенна. Они так идут к южному небу и солнцу, что поставить на их место наши луковичные купола или готические кружевные башни было бы кощунственно.
Дворцы, парки, пристани, развалины, — потому что значительная часть приморского Константинополя пострадала от страшных пожаров, тянутся красивой лентой. В одном месте она неприятно разрывается — тут длинный, черный, неопрятный угольный склад, который утешает вас, однако, в своем безобразии, свидетельствуя об успехах нашего экспорта турецкой и русской надписью: «Советский угольный склад». Большая куча многоэтажных, башнеподобных домов торчит высоко и кажется, будто дома с нависшими верхними этажами взбежали на гору из любопытства и, вытянув шеи, смотрят.
Не доезжая Золотого Рога, «Самоед» цепляется за две «бочки»: его окружает множество услужливых яликов; к нему приближается катер, а на нем я узнаю знакомые лица товарищей полпреда и торгпреда, любезно выехавших нам навстречу.
Крепкие рукопожатия, две минуты езды до берега, и мы вступаем на землю Галаты, многострадальной, гордой, вероломной Галаты генуэзцев, венецианцев, пизанцев, Галаты с ее историей, полной романтических превратностей и сказочных авантюр.
Сейчас это довольно грязноватый и в последнее время сильно обедневший припортовый квартал, не очень опрятная передняя в нынешний Истанбул, полный памятников великого прошлого, все еще кипящий жизнью и готовый встретить новые судьбы.
Обо всем этом думаю я невольно, пока полпредский автомобиль проносит нас сквозь Истанбул по длинным платановым аллеям в наш советский Буюк–Дере.
II. Истанбул. Памятники прошлого.
В сущности говоря, весь Истанбул, за исключением самых новых зданий, которых очень мало, это — сплошное скопище памятников прошлого. Очень уж всемирно историчен этот город.
У Византии была история еще, так сказать «довизантийская». Потом город взлетел на огромную высоту со времен Константина и Феодосия. В VI веке он вновь переживает необыкновенный, мировой, еще небывалый расцвет при Юстиниане, памятником чего стоит и посейчас Айя–София. В IX веке город вновь становится центром мира, или полумира, благодаря македонской династии, и император Константин Багрянородный между многими землями втягивает в орбиту Византии и древнюю Русь с Киевом. Наконец, вечерней зарей горит Византия при Палеологах.
А дальше: Латинская империя, возобновление Византии, ее превращение в одну из величайших столиц мусульманского мира.
Конечно, на всем земном шаре не было бы нигде такого головокружительного музея, такой сокровищницы искусства, как Истанбул, если бы он не был столько раз ограблен с жестокою злобой и ненасытной жадностью.
Уже почти столетняя борьба иконокластов против церковной живописи (VIII и IХ вв.) уничтожила, как можно догадываться, неслыханные сокровища символического изобразительного искусства первых веков византийского христианства.
Завоевание Византии крестоносцами (1209 год) сопровождалось столь ужасным грабежом, что, в сущности, для человечества погибло все накопленное здесь художественное достояние. Но с неменьшей настойчивостью, с неменьшей необузданностью грабили Византию и турки при великом Магомете, когда в 1453 году они потоками ворвались в великий город через широкие раны стен, разбитых венгерскими пушками султана.
Прибавьте к этому бесконечные пожары. В Истанбуле и сейчас еще есть места, где показывают следы тысяч выгоревших домов.
И, однако, даже от времен старой императорской Византии осталось некоторое наследство.
Это прежде всего Айя–София. Некоторые говорят, что она сильно разочаровывает. Ведь кто же не слышал, что это одно из величайших зданий мира? Между тем оно, несмотря на прекрасные минареты, пристроенные турками, настолько искажено снаружи, что трудно найти пункт, с которого София видна была бы сколько–нибудь благоприятно. Может быть, это заставляет путешественников, памятующих о многочисленных изменениях, внесенных турками внутрь храма, говорить что–то о смешении стилей и т. п.
Подобные судьи, конечно, неправы: не только Айя–София внутри победоносно утверждает свою первоначальную идею, но, как известно, она на долго поработила архитектурную мысль мусульман превратив даже безусловно гениального Синана в великого ученика строителен Софии.
Константин, колебавшийся между язычеством и христианством, не хотел посвятить главный храм, созданный при его жизни, ни Христу, ни даже Марии–деве, а кому–то гораздо ближайшему к древней Афине, рожденной из главы Зевса Справедливого, — Премудрости божьей.
На месте этого храма, много раз разрушавшегося и воссоздавшегося, строил и Юстиниан, заявивший, что хочет воздвигнуть храм, «какого не было от Адама и не будет больше до скончания веков». Имена великих строителей Антемия и Исидора навеки вошли в историю мирового искусства.
Когда вы входите в Софию, первое, что поражает вас, — это величие пространства, охваченного зданием. Кажется, сам свод небесный с его горизонтами не производит такого впечатления шири, как эта церковь. И еще бы. Там охват пространства — только видимость, а здесь — грандиозная гармония стен и куполов.
Но второе и гораздо более мощное впечатление производит строжайшая я почти только одной строгостью своей победоносная и возвышенно–прекрасная разумность здания.
Грандиозный свод покоится на полукуполах, ниже они развертываются в новые меньшие полукупола, а две гигантские стены, обрамленные такими же колоссальными арками, как и эти огромные ниши, разделены рядами колонн, пропорционально и музыкально, словно могучим аккордом.
Говорят, что необыкновенно хороша была мозаика купола. Наверное, треугольные «паруса» были гениально об’единены со зданием, но нынешняя его нагота еще больше подчеркивает торжествующий разум постройки. Премудрость! Башня здесь явно выступает как математика; пространство и его охват в пропорциях. Византийский идеализм возвышается здесь до пифагорийских представлений. И недаром Синан в изумительной мечети Солеймание повторил еще с более тонкой разработкой делений тот же почти абстрактный мотив единого всеохватывающего купола, нисходящего на землю, великолепно дробясь на четверти, восьмые я шестнадцатые и опираясь всей стройной системой чисел на строгую мозаику полов. Аллах Синана, бог, не терпящий изображений, легко мог найти свой дом в храме, подобном Софии, стерев с ее стен хотя бы даже самое сухое изображение живого, ибо живое не может быть совершенным совершенством арифметическим и геометрическим.
Для того, чтобы несколько оценить, чем была живопись, или, вернее, мозаика времен расцвета, надо видеть остатки ее в мечети Кариэ–Джами. В последнее время пожар еще уменьшил драгоценные следы мозаик и отчасти фреск на стенах и в куполе этой церкви. К тому же все главное относится, повидимому, к XIV веку, — эпохе, правда, драгоценной. Но действительно ли в этой древней церкви сохранились остатки мозаик VI века — сказать трудно.
Во всяком случае, для любителей наших икон и ранних итальянцев Кариэ–Джами таит в себе источник громадных наслаждений. Яркость красок, грация и динамика движений, богатство бытового содержания, с одной стороны, с другой — удивительная характерность фигур и лиц (Павел, например), философски–психологическая, тончайшая трактовка некоторых персонажей (напр., тоскующей богоматери и сурово–фаталистического Христа), — все это и многое другое делает из маленькой церкви с испорченными стенами, покрытыми язвами и лишаями, необычайную драгоценность, перекликающуюся с нашим изумительным Спасом–Нередицей, живописцы которого, частью греки, работали приблизительно в те же десятилетия.
От Византин остались еще огромные подземные водоемы, своды которых держатся на многих сотнях колонн. Эти водоемы, когда лодка скользит по их черной воде между длинными рядами каменных столбов, производят впечатление сказочное и жуткое.
Может быть, и при жизни своей исполинские стены Византии не были так прекрасны, как их развалины сейчас, когда они внезапно появляются перед вами на живописной дороге в Бебек или в бедных кварталах коренного турецкого населения возле Адрианопольских ворот.
Если в первые годы турки не очень ценили древность, то позднее они стали ревностно охранять ее, чему свидетелями являются прекрасно устроенные истанбульские музеи.
Владея землями древнейшей человеческой цивилизации, турки собрали много чудесных кладов–раскопок в Мессопотамии, Армении, Малой Азии и т. д.
В Истанбуле есть целый музей — притом очень богатый — посвященный ассиро–вавилонским древностям.
Другой — неисчерпаемо полон скульптурами, греческими, эллинистическими, финикийскими, и остатками византийской скульптуры и архитектуры.
Я осматривал этот музей как раз в тревожные дни обострившегося английского кризиса, когда фунт скользил вниз, увлекая за собой в пропасть, если пока еще не капитализм и не Англию, то во всяком случае Макдональда.
В такой день было особенно забавно познакомиться с божеством, с которым я до тех пор не имел удовольствия встречаться. Это финикийский божок с многозначительно звучащим именем «Бэсс», не то бес — чорт, не то «baisse» — биржевая игра на понижение, дьявольское очарование которой сейчас потрясает мир. Божок толстопуз и бородат. Его носатое лицо и хитро прищуренные глазки напомнили мне сразу полдюжины знакомых банкиров. В руках он держит теленка («золотого тельца») с оторванной головой, при чем из шеи, очевидно, бил фонтан изобилия. Этого Босса следует ставить во всех биржах, банках и конторах.
Финикийский бог дает высококомический эффект.
Потрясающее впечатление производит изумительная коллекция греко–азиатских саркофагов. Какая победа жизни над смертью! Вечное плодородие, вечные детство и юность, вечная любовь, долговечная память и гордость борьбой, активностью — вот основное содержание мраморной поэзии, немой музыки этих могильных камней. И среди них царственно выделяется саркофаг Александра Македонского.
Саркофаг, как известно, найден был относительно недавно при раскопках в Сидоне. Бесспорны три вещи: роскошь работы доказывает, что здесь погребена была какая–то могущественная личность; время не подлежит сомнению: это конец IV века, мировой кульминационный пункт ваяния; и третье — саркофаг, несомненно, великий шедевр.
Уверяют, будто в левом углу главного изображения битвы мы видим Александра на коне и в каске из львиной головы. Уверяют, что это он же на кипящей жизнью львиной охоте фигурирует как ее безрассудно смелый руководитель. Так это или не так, но эти сцены, полные одновременно бешеного движения и расчетливейшего ритма, эти небольшие по об’ему слегка раскрашенные тела, такой совершенной красоты, эта поразительная идея противопоставления жертвой покоя, безвольных трупов под копытами лошадей и ногами людей — страстному экстазу беспощадной борьбы — все это могло быть создано только кем–либо из величайших учеников Сконаса. Нельзя не отметить при этом и непревзойденного вкуса архитектонической и орнаментальной сторон этого единственного в своем роде памятника.
Хранят турки и свою собственную древность. Мечети стали почти совершенно пустыми, но они заботливо поддерживаются. Так же заботливо поддерживается и старый сераль — Топ–Капу.
Это огромное об’единение дворов, садов, дворцов и киосков начал создавать еще завоеватель Магомет, а кончили его строить в середине XIX века.
Весь старый сераль теперь музей. Не все в нем одинаково интересно. Кое–что изумительно, как например, я думаю, лучшая в мире вне Китая коллекция фарфора XVIII века (династия Минг), которую Солейман Великолепный велел привезти из Китая, да так и оставил за неожиданной своей смертью в нераскрытых ящиках.
Об этой коллекции можно было бы много сказать, но прямого отношения к Истанбулу она не имеет. Курьезно, что персы и турки иной раз, любуясь посудой, вышедшей из утонченных рук в тысячелетия сформировавшихся китайских мастеров, — вдруг находили, что в этих стройных, как стихи, вещах чего–то не хватает, и принимались вставлять в них разные самоцветные камни: такое блюдо кажется заболевшим тяжелыми нарывами.
Вообще нельзя сказать, чтоб у турок было много своего, ярко выраженного художественного вкуса. Правда, лучшие их мечети очень хороши, но это от Византии. Стройны их белые минареты, но это от арабов. Славятся подбором красок ковры, но это от персов. Великолепно инкрустировано их оружие, но это из Индии и т. д.
В Топ–Капу можно найти много интересных и дорогих вещей, но много и всякого шари–вари, даже, пожалуй, шурум–бурума.
Но очень любопытную картину жизни султанов дает этот дворец и особенно та часть, в которой помещался гарем.
Кабинеты повелителей и их спальни, мраморные ванны и уютные залы для заседаний Дивана — все это полно следов былой интимности владык десятков и сотен народов. Нельзя оказать, чтоб это было так сказочно пышно, но это пестро, разнообразно, чувственно, фантастично. Люди жили среди узоров и церемоний.
Главный тронный зал старого сераля очень расписной, остро–восточный, — находится как раз в гареме.
Обходя гарем, чувствуешь, что девять десятых времени турецкие государи проводили здесь.
Наиболее курьезное впечатление производят небольшие комнаты принцев. Тут их учили Корану и уму–разуму при большой пропорции зубрежки и не без примеси палочных ударов.
Евнухи жили тесно и скудно, хотя стены их комнат и выложены изящными изразцами.
Комнаты главной жены довольно многочисленны и удобны, остальные жены живут в небольших теремках, вроде средней комнаты старомодного европейского отеля. Вообще в «1001 ночи» все много очаровательнее, чем в действительности, даже султанской.
Что совершенно изумительно и неповторимо — это вид на Босфор, особенно из окон Йени–Киоска. Как ни богат Босфор разнообразием красочных картин — такого соединения неба, гор и моря с причудливым, но в богатстве своих форм стройным мировым городом не найти нигде.
Правда, прекрасны виды и из окон противолежащего нового дворца — Далма–Бауче. Но этот дворец относится к новому истанбульскому миру, и о нем в следующем письме, а сейчас еще несколько слов о подлинной истанбульской сказке — о могиле Эюб–Ансари. Эта мечеть с древним кладбищем полна очарования, какого уже нет в других местах Константинополя. С социальной точки зрения хорошо, что нет. В Эюбе встречаешь молящихся, от которых веет фанатизмом и темными суевериями. Но там растут какие–то тысячелетние деревья волнующей мощи и жизненности. Один платан пяти—шести сот лет от роду еще цел, другие разбила гроза. Он был весь пустой в середине. Теперь осталась только, быть может, пятая часть стенки его гигантского дупла, но из этой стенки богатейшим фонтаном вырывается совершенно зеленая живая ветвь, могуществу которой позавидовал бы любой самостоятельный столетний платан.
Гнездившиеся на разбитом гиганте аисты переселились к подножию другого. Под гигантской ветвью, пережившей грозовой удар, стоят столики, за столиками сидят седобородые волшебники с прекрасными и важными лицами, с молодыми глазами, — они торгуют благовонными эссенциями, за пятьдесят пиастров наливая одну каплю в малюсенькую трубочку.
Вы можете носить эту каплю лет десять; когда понюхаете — вспомните Эюб, бирюзовое небо, великолепное дерево–калеку, воркующих голубей, людей, молящихся на склоне религии старому богу, — последнее очарование того Истанбула, который уходит в прошлое.
III. Истанбул. Современность.
Место Истанбула в современной Турции весьма своеобразно.
Константинополь перестал быть столицей Турции. В то же время как раз теперь, благодаря массовому выселению греков, он стал городом более турецким, чем когда бы то ни было в прошлом. Его население понизилось с 1.200 до 900 тысяч, зато турецкое население, составлявшее при султане 55%, теперь составляет почти все 80%.
Однако городу пришлось стать турецким как раз в ту пору, когда сами турки стали терять свои внешние, декоративно–турецкие черты. Фески строго запрещены, а прежде улицы и переулки были красны от них. Чалму носят только муллы и хаджи. Женщину с закрытым лицом почти невозможно встретить: так ходят только жены духовных лиц.
Потерял Константинополь и как порт. Огромным остается его военно–политическое значение. И это, конечно, гордость Новой Турции, что она, сведенная до своих национальных границ, ставшая крестьянско–демократической республикой, крепко держит в своей упрямой жилистой руке ключи Босфора. Несколько сот тысяч жизней были принесены этим крепким народом в жертву для того, чтобы из разгрома Германии и ее союзников вынести независимость и Истанбул.
Неделю, которую мы провели на берегах Босфора, мы прожили в очаровательном Буюк–Дере, лучшей дачной местности под Истанбулом, где все державы имеют свои дворцы–дачи. Эти парки, а иногда и самые здания в свое время дарили разным правительствам султаны. Очень стильный и богатый деревянный киоск с лучшим парком тех мест был подарен турецким самодержцем российскому. Теперь в нем живут представители первой социалистической державы мира, часто принимая у себя представителей первого крестьянского республиканского правительства обновленной Турции.
По–настоящему узнать Новую Турцию можно только из ее нового центра, из Ангоры. Имея любезное приглашение вернуться поздней осенью в Турцию и прочесть здесь лекцию о наших культурных достижениях, я рассчитываю побывать в Ангоре я дополнить для себя интереснейшую картину борьбы турецкого трудового народа за свою свободу и благосостояние.
Но и Буюк–Дере может дать кое–какие свежие и непосредственные сведения о новой Турции.
За немного дней, проведенных мною в нем, я имел частые, но иногда очень углубленные беседы на эту тему с целым рядом представителей держав, из которых иные живут здесь уже давно и пристально изучают страну.
Еще больше могли мне дать турецкие государственные люди, которые очень любят побеседовать о своих планах и о своем окруженном здесь необычайным уважением вожде.
Сам Кемаль–паша, Гази Непобедимый, сейчас находится на морских купаньях в Ялове. И даже это характерно для него.
Ялово соединяет в себе чудесный пляж с босфорским не слишком жарким и вместе с тем южно–ласковым климатом. В Ялове целый ряд целебных источников и большой тенистый лес. Но нужно было, чтобы в это местечко попал Гази, чтобы сразу развернута была идея постепенно превратить никому неизвестное Ялово в мировой курорт. Прибавьте, что от Ялова два шага до Истанбула и, так сказать, четыре шага до Греции со всеми ее сокровищами древности, и вы поймете, что этот маленький план Кемаля, тысячная доля бесчисленных планов, порождаемых его свежей мыслью и твердой волей, увенчается успехом.
За его отсутствием нынешний официальный его дворец показал нам состоящий при нем государственный секретарь, недавний посол Турции в Москве г. Теффик–бей.
Долма–Бауче, новый дворец султанов, никак не типичен для республиканской Турции. Он очень великолепен. Иногда это великолепие переходит границы хорошего вкуса. В убранстве дворца, рядом с первоклассными вещами, попадаются лишенные всякого достоинства.
Но дворцы вообще выходят из моды. Монархи отменяются, а новые люди, пришедшие им на смену, даже тогда, когда в руках их оказывается фактически огромная власть, предпочитают совсем иную обстановку. Они не ищут импонировать огромностью зал и густотой позолоты, на свое жилище они прежде всего смотрят как на деловое бюро, как на государственную мастерскую.
Сейчас в Ангоре Кемаль занимает неудобный маленький домик. Он строит себе другой, побольше и вполне приспособленный к требованиям его работы. В нем будет 20 комнат, всего–навсего. В Долма–Бауче их чуть не 500.
Вообще за свою новую столицу, за горную Ангору, с ее континентальным климатом, стратегической неприступностью, центральным положением среди областей, населенных коренным турецким народом, за эту вновь создаваемую столицу, где сейчас строят сразу несколько сот зданий, турки держатся страстно: для них друг тот, кто предпочитает суровую Ангору всем обольщениям роскошного и изнеживающего Босфора.
Я не собираюсь занимать внимание читателей разными экономическими и политическими сведениями о новой Турции, но я хочу дать им представление об основном духе, каким проникнута руководящая партия и ее признанный, во многом несомненно определяющий ее внутреннее содержание вождь.
Здесь прежде всего нужно понять своеобразие национализма Кемаля–паши, отражающего и в то же время стимулирующего коренной национализм турецкой демократии.
Кемаль отверг не только фески, чадры, арабский алфавит, он не остановился перед мерами якобинской антиклерикальной политики и не побоялся уничтожить калифат, который несомненно давал Турции, огромные шансы на гегемонию в необ’ятном мусульманском мире.
Пан–мусульмане и пан–турки старого типа видят в этом не только «нечестие», но именно отсутствие настоящего народного духа и политическую ошибку.
Разве человек, так свирепо сорвавший феску с головы турка и нахлобучивший на нее европейскую шляпу, латинизатор всей грамоты, не есть очевидный европеизатор Турции?
Разумеется, Кемаль и его партия — европеизаторы Турции в большей мере, чем Энверы и другие младо–турки. Но это — европеизация во вкусе Петра Великого: бороды остричь, полы кафтанов тоже, но во имя великой России. Надо энергично войти в семью европейских народов, приобрести их обличие, но заставить их потесниться и очистить хорошее место для нового пришельца.
Все сказанное может заставить думать, что Кемаль по–младо–турецки преследует чисто экономические цели, является типичным компрадорским буржуазным политиком.
Это совершенно не так. Компрадорскую буржуазию Кемаль также стиснул в мужицком кулаке, как и муллу. Конечно, он не против капиталистического развития, но он берет его с сильнейшим привкусом, впрочем вообще, повсюду, все более модного этатизма. Но одно дело этатизм, происходящий из растерянности самих капиталистов, другое дело — этатизм крестьянский.
Однако дело не только в глубоком крестьянском демократизме Кемаля, а и в самом подлинном национализме. Кемаль мечтает о великом будущем именно для турок как нации.
Кемалю–паше пришлось стать во главе турецкого народа в собственном смысле слова (османов) в горькие, многим казалось, гибельные для него годы.
Силы, содействовавшие спасению самостоятельности этого народа, были: необычайно физически и морально крепкое крестьянство, готовое упорно и напряженно, не боясь жертв и страданий, отстаивать свое бытие. Когда–то Лев Толстой размышлял над этой человеческой породой по поводу несдающегося растения–татарника. Второй помогавшей Кемалю силой была левая часть интеллигенции, которая в отличие от правых членов союза «Единство и прогресс», стоявших под сильным влиянием банкократии и компрадорства, тесно смыкалась с крестьянством.
Все здесь — крестьянская масса, бедное офицерство, сельское учительство и подобные им виды мелкобуржуазной интеллигенции, радикально–республиканская партия и вождь — сделано, более или менее, из одного куска.
Победа была одержана. Но множество врагов осталось внутри и вокруг. Республиканское правительство знает отношение к себе Запада. Один из очень видных его представителей говорил мне: «В сущности вещей наши отношения с Западом очень просты: тамошние правительства хотели бы нашей смерти. Вот и все. Все остальное — ширмы».
Два страшных внутренних врага встали перед партией Кемаля: старо–турки, вооруженные исламом и, казалось бы, тоже очень крепко сросшиеся с крестьянством; и младо–турки, то–есть всякие либералы, выражавшие крупнобуржуазную жадность и готовые для собственных выгод как угодно продать свою страну.
Партия Кемаля, выражаясь словами Маркса о якобинцах, «по–плебейски расправилась с врагами революции». Она не остановилась перед жестоким террором по отношению к духовенству и заговорщикам из партии центра. Она восторжествовала. Она обязана при этом немало активной симпатии СССР, у которой были с нею общие враги. Это обстоятельство, географические условия и все растущая торговля крепко связывают, несмотря на большие принципиальные различия, якобински–плебейскую республику Турции с пролетарско–крестьянскими социалистическими республиками нашего Союза.
Победа окрылила Кемаля–пашу. Она открыла перед ним широкие горизонты. Он деятельно изучает их. Но она же заставила его оглянуться назад.
Турки? Кто же это, собственно? Что это за народ, которому вновь, не боясь сильнейшей европеизации, хотят его вожди доставить почетное место на земном шаре?
Что это народ замечательный, показавший огромные военные и государственные способности, — спорить нельзя. Разве небольшое племя османов не организовало одну из великих мировых империй?
Но эта часть истории Турции не удовлетворяет запросов Гази.
Прежде всего для него османы, есть только часть, может быть авангард всех тюркских народов, четко об единенных основными базами языка.
Количество тюрков на свете исчисляется разно. Возможно, что оно близко подходит к цифре в 100 миллионов.
Но каково прошлое этого крупного племени, разбросанного от Якутии до Северной Аравии?
Вот тут–то зародилось новое увлечение Гази, его новая теория, пока еще скорее личная, но постепенно делающаяся одним из устоев радикально–патриотической партии.
Гази проявляет здесь известную скромност. Он часто подчеркивает свою малую компетентность. Он–де не антрополог, не археолог, не лингвист и вообще не ученый. Но именно по его инициативе создалось целое ученое общество в Турции для изучения антропологических и культурных корней тюркизма.
Это общество изготовляет теперь серию научных трудов на эту тему и серию учебников для школ.
В основу теории о тюркизме легко прежде всего положение, совпадающее с одной яз основ академика Марра: европейцы–де в своем расовом аристократизме исказили историю человечества и недооценили значения народов, не относящихся к выдуманной ими семье индо–германцев.
Теория, согласно которой арийский длинноголовый блондин есть родоначальник и носитель высшей цивилизации, выветривается на наших глазах.
Если академик Марр открыл целую громадную не расовую, а культурно–историческую прослойку, названную им яфетитской, если он на основании убедительных исследований культурно–лингвистического порядка отнес все значительнейшие завоевания культуры именно к этой системе, то другими путями к очень родственным положениям пришел Гази и его «ученые ученики».
Гази связывает тюрок с первыми создателями цивилизации в Мессопотамии — сумерийцами, выводя их самих из Алтая, где он видит колыбель человеческой культуры. К той же ветви народов и культур относит он хэттов, скифов и т. д. Значение скифов, основывавших царство, с одной стороны, на Индостане, а с другой — в нашей Украине, кажется Кемалю нераскрытым и недооцененным.
Среди других археологических и исторических проблем, которых при такой точке зрения оказывается много, остро привлекает внимание ученых кемалистов наши древневолжские, во многом загадочные царства: хазары, болгары.
Индо–европейцы говорят о турках, как о варварском народе, пришедшем в Грецию, страну великой культуры, а Кемалю хочется доказать, что культура тюрок древнее греческой и является ее матерью.
Каковы будут чисто научные результаты изысканий основанного Кемалем общества — трудно сказать, но пути эти интересны. Общество решило как можно теснее связаться с институтом яфетидологии при нашей Академии и с нашей Академией материальной культуры, чтобы наладить общую работу, центром которой должны стать скифы.
Конечно, я обещал всяческое содействие этой организации, способной служить еще одним звеном близости между нами и турками.
Пересмотр прошлого нужен кемалистам как одна из пружин их деятельности в будущем. Велики здесь опасности, велики и возможности.
Развернуть экономию страны под руководством и контролем государства, поднять ее культуру, сохраняя живую военную мощь — вот программа Ангоры. Насколько широко развернется при этом Турция — это Ангора оставляет пока в тумане. Одно ясно — напряженность и опасность отношений с буржуазным миром, прочность и естественная дружба с СССР.
Конечно, тут остается множество проблем. Как сумеет турецкая демократия миновать уродства крупного капитализма в случае успешного развития своего хозяйства, не склонившись решительно к коммунизму? Как разрешить вопрос широчайшего об’единеяия тюрок вне широчайшего об’единения трудящихся вообще? Я думаю, что сами турецкие демократы понимают чрезвычайную сложность этих задач. Но на ближайшее время эти грандиозные проблемы еще не бросают тени: ближайшие пути плебейско–крестьянской республики ясны и обеспечивают отношения искреннего доброго соседства между нашими странами.
Это доброе соседство сказывается и в почетном положении нашего полпредства и в том братском гостеприимстве, которым пользуется каждый из нас в дружеской державе.
Не так давно турецкие футболисты были гостями Москвы и Ленинграда, а при мне турки тепло чествовали в Истанбуле несколько десятков комсомольцев, смело пересекших Черное море на маленьком парусном суденышке, чтобы «отдать визит».
