Из Стамбула мы едем в Афины на большом и комфортабельном французском пароходе «Лотос». Он полон комфорта и музыки, веселых лиц и разноязычного говора. Общество на «Лотосе» ничем не выдает всеобщей озабоченности, вызванной обострением кризиса. Словно эти люди оторвались от обычной суши, по которой ходили, и отплыли в позолоченное солнцем синее море только для того, чтобы совсем забыть о своих будничных треволнениях. «Лотос» совершает праздничный тур, показывая ненадолго, — без проникновения в глубь вещей, — сказочные панорамы древних городов Европы, Азии и Африки.
В глубине души однако каждый помнит, в какое тревожное время он живет. «Лотос» — уже пожилой пароход, в его биографию вписаны военные инциденты 1915 года я дипломатические инциденты недавнего времени, когда туркам пришлось арестовать его капитана за слишком «победоносную» заносчивость.
В’езд в Афины не может выдержать никакого сравнения с той зрительной симфонией, какой встречает своих гостей Стамбул.
Пирей — порт оживленный, но прозаичный.
Нельзя отрицать, что Греция все–таки, несмотря на проигранную войну с турками и кризис, который ушиб ее так же, как и всех других, значительно двинулась вперед. Этому способствует значительное расширение ее территории и числа населения. Тут однако надо отметить, что концентрация почти всего греческого населения на родной территории — отнюдь не рассматривается как безусловное благо. Страна перенаселена. Эмиграция поощряется. Греки, возвращающиеся на родину из чужих стран, встречают препятствия. Иные патриоты с гордостью говорят о том, что Афины достигли одного миллиона населения. Но более вдумчивые граждане тут же с грустью прибавляют, что в число этого населения входит и безнадежная беднота, прибывшая из разрушенных городов Малой Азии и ютящаяся вокруг Афин кое–как в бараках и хибарках.
Безработица велика. В самом городе, да и в других больших городах Греции преобладает еще тип человека, за работой отнюдь не бегающего, а просиживающего целые дни в кафе за миниатюрной чашечкой кофе, а чаще за стаканом холодной воды, и неизвестно как и чем возобновляющего свои минимальные жизненные силы...
И все же Греция выросла не только территориально. Окреп ее торговый флот, чуть ли не в большинстве своем — зафрахтованный нами, окрепла торговля, в которой также СССР занимает едва ли не первое место.
Особенно заметен прогресс на самих Афинах. Еще недавно это был темный город. Электричество было только в отдельных богатых домах, имевших свои динамомашины. Теперь город освещен сравнительно очень недурно. Правда с высоты Акрополя ночью бросается в глаза мелкость искр освещающих Афины фонарей, редкость и скудость характерных для нынешних больших городов громадных созвездий электрических солнц на наиболее оживленных площадях; но все же Афины пылают широкой равниной огненного песка, и ближайшие дома, которые начинаются у самого подножья скалы Акрополя, рисуются странными контрастами темных ям, светящихся окон и освещенных стен.
Недавно Афины были также городом безводным. Словно какая–то власть приговорила их по–римски к «интердикту воды и огня».
Вода доставлялась на осликах, если только вообще доставлялась. Между тем в Афинах лето жаркое, сухое.
Вода, которую пили афиняне, полна извести, что приводило население к раннему склерозу. А теперь нас сейчас же повезли посмотреть на гордость Афин: знаменитый Марафонский водоем.
Это действительно грандиозное и в мощности своей красивое сооружение. Оно осчастливливает Афины питьевой водой. Оригинально, что здесь два водопровода; один — с марафонской водой для питья, другой — с морской ВОДОЙ ДЛЯ поливки улиц, для ванн и т. д.
Свет и воду афиняне получили как–то вдруг, — конечно это способствовало популярности правительства Венизелоса, хотя и капиталы и инженеры были тут американские.
Строго говоря, Афины и их окрестности вовсе не так красивы. При другом освещении эти горы средней высоты, эта желтая, очень часто лысая почва, эта приморская хвоя и даже букеты и гирлянды олеандр, богатые гроздья винограда — все это было бы хорошо, приятно и только. Но у Афин, по крайней мере в хорошую погоду, есть свое очарование, которое сказалось вероятно и в том по преимуществу пластическом даровании, которое проявило греческое художество, может быть даже в той прозрачной ясности ума, которая царила в Афинах.
Конечно это все прежде всего определялось социально–экономическими причинами, но свое оформляющее влияние имел и единственный в своем роде афинский свет.
Недаром религия Афин не ограничивалась поклонением Гелиосу — солнцу, но поклонялась Зевсу больше всего как свету дневного неба и ту же стихию олицетворяла в двух любимейших детях верховного бога: Аполлоне, к которому греки возводили основной принцип всей своей гармоничной культуры, и патронессе города — Афине–Палладе, опять–таки богине света.
Свет в Афинах особый — сухой, ясный, почти не допускающий дымки. Здесь нет романтики, нет колористических эффектов, но зато кажется, что вы можете приласкать рукой изящные контуры гор, мягкие округлости холмов, бархат вереска и муаровый атлас моря.
Весь мир кажется изящным и откровенным, умным и простым.
Распространяться об остатках древностей в Афинах вряд ли стоит. Они описаны тысячи раз.
Но человеку, чувствующему эллинские корни европейской, а стало быть и своей собственной, культуры, нельзя без глубокого волнения смотреть на предельное и живое совершенство зданий Акрополя или великую колыбель философского, подымающего человека театра — знаменитый театр Диониса, каждый кусок камня на котором, каждая полустертая надпись действительно кажется святыней, так что вы чувствуете себя оскорбленным, когда вдруг среди всех этих памятников утверждавшей и поднимавшей себя жизни вы встречаете какую–то темную нору с орудием пытки — крестом в глубине, посвященную каким–то христианским мученицам.
Надо сказать, что Греция отнюдь не преодолела еще своего художественного сна, наступившего уже давным–давно, если даже признать за подлинное искусство лучшие византийские произведения.
Музей нового искусства, — вообще говоря недурной, — не дает почти ничего в области греческого художественного творчества. Не слышно ни о каких выходящих за пределы провинциализма произведениях греческой литературы или музыки.
В одной юношеской драме Дюамель изображал незадачливого сына великого отца. Он назвал эту драму: «Под тенью статуй».
Когда видишь совершенно неизмеримый размах бронзового Нептуна и сравниваешь с нынешним искусством греков (впрочем, соглашусь, и многих других народов), невольно приходит на память это определение. Под тенью великих старых статуй — новые вырастают бледными и немощными.
Впрочем Афины подарили меня не только великим мертвым театральным впечатлением, когда я сидел в каменном кресле жреца Диониса и смотрел на разрушенную и умолкшую, но такую полную музыкальной жизни сцену, — но и живым впечатлением от театра теней в своем роде феноменального артиста Моласа.
Происхождение театра теней в Греции не совсем ясно. Его корни тесно связаны с корнями турецкого театра теней, и его основной герой, общечеловеческий Петрушка, — Пьерр. Пульчинелла — здесь огречен через Турцию и хотя является носителем греческой смышленности, побеждающей хитрости слабого (древний, древний Геркулес), носит турецкое имя Карагеза.
Молас взял это простонародное, в большинстве случаев деревенское зрелище и усовершенствовал его технически, обновил его тексты, пересыпав их едкой солью уморительных словечек, и зажег все это своим нечеловеческим темпераментом.
Даже не понимая новогреческого языка, а особенно множества диалектов, которыми щеголяет Молас, можно часами наслаждаться перипетиями этих сказочных происшествий. Но гораздо больше удовольствия ждет вас, если вы посмотрите на всю процедуру с другой стороны экрана. Тут вы увидите полного человека в одной жилетке, сильно напоминающего наружностью Бальзака, с разгоряченной физиономией и сверкающими глазами, который бегает вдоль длинного экрана, так сказать молча руководит помощниками, которые придают сотни полных жизни движений его пергаментным актерам, и в то же время немолчно говорит за всех этих актеров, мужчин и женщин, басом, тенором и дискантом, мгновенно переходя от насмешки одного к гневу другого, плачу третьего, льстивому попрошайничеству четвертого. Богатство и правдивость интонаций изумительные. Часто это просто импровизация, иногда — повторение по памяти, но никогда не чтение по рукописи.
Отдыхает Молас только тогда, когда посредине экрана почти совершенно неподвижно устанавливается какой–нибудь персонаж, якобы исполняющий арию. Эта ария — заунывная греко–турецкая песня, со множеством фиоритур и колоратур — исполняется помощником директора, тянется иногда по десять минут и выслушивается публикой с явным удовольствием. После окончания ее предполагаемый пергаментный исполнитель пускается в бешеный пляс.
Несомненно, в недрах греческого народа таятся большие таланты и возможности.
Россказни о вырождении грека — вздор. Налицо только историческое затмение. Несмотря на бедность подавляющего большинства, грек красив, интеллигентен, предприимчив.
Нельзя не отметить огромного интереса, который питают греки к СССР.
Я оказался одним из первых известных здесь коммунистов, посетивших Афины. Могу сказать, что у меня отбою не было от педагогов, театральных деятелей и журналистов. Пришлось устраивать специальные собеседования. Сыпались жадные вопросы. И удивительно — за исключением одной–двух резко фашистских газет, все остальные, в том числе крупнейшие буржуазные органы, на целых столбцах подробно и правдиво передавали содержание нашей беседы.
Еще гораздо заметнее и бесспорнее симпатия к нам со стороны трудового народа: завидев автомобиль полпреда с красным флажком, то и дело тот или другой загорелый красивый юноша улыбается во весь белозубый рот и с приветливым криком машет рукой. Ребятишки подчас стараются вприпрыжку провожать автомобиль, выражая самые дружеские веселые чувства своими чумазыми мордочками.
