Пролетарская этика

В № 1 «Вестника Жизни», в статье по поводу «Этики» Каутского,¹ мы указывали на то, что рядом с задачей научно–исторического анализа, происхождения и развития всякого рода морали, идеолог пролетариата может поставить перед собою задачу систематизировать те оценки, которые применяет к явлениям жизни сознательный пролетариат, подчинить их общим принципам и общему идеалу, придать им стройность и цельность и так. обр. создать пролетарскую оценивающую философию, рядом с пролетарской научной философией, создать весьма ценное, но признанию самого Каутского, оружие в идеальной борьбе пролетариата.

К этой приблизительно задаче подходит N.N. в изданной «Колоколом» брошюре «Пролетарская этика».

Брошюра написана симпатично–горячим тоном и выражает много верных мыслей. Однако нам кажется, что автор всё же недостаточно вдумался в свою задачу и, несмотря на свою склонность довольно подозрительно отмечать «буржуазные» оттенки в тех или иных направлениях социалистической мысли, сам всё еще остается под обаянием полу — метафизической и несомненно буржуазной теории объективной этики, безусловно должного и т. п.

Научная этика, если понимать под научностью возможно более значительную степень общеобязательности, мыслима лишь в том смысле, в каком выдвигает ее и Каутский: в смысле естественной истории моральных форм. Научная этика не имеет права хвалить и порицать, не имеет права сознательно вводить в свою область элемента оценки. Научная этика не может говорить о том, что добро и что зло, а лишь о том, как возникают и видоизменяются различные понятия о добре и зле в истории, т. е. во всемирной драме классовой борьбы.

N.N. верит, как это ясно из его брошюры, в существование объективной научной этики, могущей предписывать должное. Мы еще вернемся к этому обстоятельству, пока нас интересует только эта коренная ошибка в самой постановке задачи. N.N. не понял, что оценка, основной критерий для суждений о добре и зле, никогда не может быть научно общеобязательной. Сам N.N. считает таким критерием «жизненное в жизни», т. е. добром он склонен называть лишь то, что ведет к максимальному расцвету общечеловеческой жизни. Сам по себе этот критерий очень симпатичен и несомненно, что классы, полные сил и жизни, классы, в борьбе и труде выработавшие коллективистические тенденции, были и всегда будут склоны именно к этому критерию. Не менее несомненно, однако, и, то, что классы умирающие, классы отчаивающиеся, а также классы в которых их социальное положение развило узкий индивидуализм, никогда к этому критерию не примкнут. Оценивать можно только с точки зрения блага или зла, вреда или пользы для вполне определенных личностей или групп с вполне определенным способом чувствовать. Дело отнюдь не меняется оттого, что я толкую о благе и зле для всего человечества, я могу разуметь при этом лишь то, что на мой взгляд, по моему суждению является для человечества, благом или злом. С этим моим суждением может совпасть суждение того класса, типичным представителем или идеологом которого я являюсь. Общечеловеческого идеала сейчас нет и быть не может, потому что человечество разбито на классы, могут существовать лишь классовые идеалы для всего человечества, т. е. идеалы, которые данный класс стремится поставить перед всем человечеством.

Если бы N.N. ясно понял это, он бы понял также, что как в науке, в области систематизации фактов мы стремимся к монизму, к единству принципов и методов, так к тому же должны мы стремиться и в области систематизации оценок, где для буржуазной мысли всё еще существуют непроходимые грани между этикой и эстетикой, между эгоцентризмом и широким гуманизмом.

Найти общий принцип для всех оценок, сочетать этику и эстетику воедино, — такова задача, стоящая перед теорией оценки. Я не знаю, как относится к попыткам такого объединения вообще автор брошюры, но он чрезвычайно сурово относится к попыткам некоторых русских марксистов произвести такое объединение путем подчинения этических оценок — эстетическим. В таких попытках N.N. видит нечто греховное и даже «буржуазное».

Для буржуазной мысли как раз совершенно недоступно объединение обоих областей оценки. Какую цель преследовала буржуазная этика? — Диктовать правила общежития. Буржуазная мораль вещь в высшей степени практическая, непосредственно полезная и для буржуа даже необходимая, она является существенным дополнением закона, она живет в действительном мире, стремясь смягчить «тяжкие столкновения людей и вещей в пространстве». Когда буржуазная этика совершает свои полеты, когда она старается нарисовать свой идеал во весь рост, словом, когда её философский идеализм перерастает рамки возможного в филистерском обществе, — она с пафосом и с горькой гордостью заявляет о полнейшей недостижимости идеала в жизни. В буржуазной этике идеал стоит за дверью жизни, как призрак печального ангела, внутри же жизни мораль принимает вид ходячей мелкой монеты.

Чему служит буржуазная эстетика? — Созданию некоторых правил для искусства, свободного, как игра, для свободного наслаждения вымыслом. В безграничных полях воображения, как учил еще Шиллер, не обязательны ни законы тяготения, ни законы морали. Это мир свободы. Буржуазное искусство сохраняет свою «свободу» именно тем, что сторонится от живой жизни, от борьбы; буржуазный художник стремится написать красоту на полотне, ему показался бы смешным и диким тот, кто сказал бы ему, что первою задачей художника должно быть воплощать красоту в самой жизни.

Напротив, для сознательного пролетариата вовсе не существует недосягаемого, заоблачного, призрачного нравственного идеала, его идеал есть план ею работы, его идеал должен быть воплощен, он материализуется на его глазах и его руками. Поэтому–то пролетариату не нужна мелкая разменная монета прикладной морали: постоянное стремление к воплощению своего идеала, постоянная борьба за него наполняет жизнь пролетария — творца теплом и светом.

Но что такое «этический» идеал пролетария? ведь это и есть идеал максимума жизни, огромного богатства жизни при полной её гармонии; но всё то, что выражает собою богатство жизни при её гармонии прекрасно; прекрасно также и то, что выражает собою страстное стремление к светлому идеалу всеобщей красоты жизни. Поэтому этический идеал пролетариата, проблески его в жизни и искусстве, борьба за него — это и есть единственно красивое, это и есть область пролетарской эстетики, пролетарского искусства. У пролетария искусство, не переставая быть свободным, служит росту жизни; борьба, подвиг не переставая быть целесообразными — прекрасны и полны вдохновения. Вот почему для пролетария, для соц.–дем. нет и не может быть различия между добром и красотой.

Искусство, ни в каком отношении не способствующее росту жизни, сознательный пролетарий всегда признает псевдоискусством, для него не может существовать красоты вне роста жизни; с другой стороны вне человеческих поступков, прямо или косвенно ведущих к росту жизни, нет для пролетария ничего положительного в нравственном отношении. И в жизни, и в искусстве, словом в оценке всех явлений окружающего мира, сознательный пролетарий применяет один и тот же критерий, критерий максимума жизни, который N.N. еще не достаточно оценил.

Но, скажут нам, признав единство этики и эстетики, мы еще не признали тем самым необходимости поглощения этики эстетикой, а не наоборот. Из единства верховного принципа оценки вы делаете, скажут нам, такой вывод: «пролетарий одобряет лишь такие мотивы и поступки, которые прекрасны, он руководится эстетическим принципом, все так называемые этики и системы морали других классов и культур были извращениями того же принципа, вследствие чего единая эстетическая сущность всех оценок оставалась неясной». Но почему не сделать обратного вывода: в искусстве пролетарий ценит лишь нравственное, все предшествовавшие эстетические теории были искажением этого принципа и т. д.

И действительно — формально мы могли бы сделать и тот и другой вывод. Современный научный монизм дает возможность почти с равным правом, как считать все явления данными психического опыта, так и называть их все явлениями чисто–физическими. Каутский в своей «этике» совершенно правильно указывает на то, что марксистский монизм коренным образом отличается от материализма предшественников Маркса, однако же он настаивает на употреблении именно термина материализм, так как с этим термином связаны определенные боевые традиции, между тем как другие подходящие термины менее ярки и способны вызывать недоразумения.

Мы имеем очень многое против терминов «этика», «мораль» и т. п., потому что до сих пор этика и мораль всегда строилась по принципу подчинения дурного по своей природе человека более или менее принудительному, более или менее державному закону. Эстетика же всегда была областью безусловной свободы и индивидуального творчества идеалов красоты.

N.N. имеет весьма пагубную склонность к этицизму, даже к абсолютному долженствованию, и эта неприятная приверженность приводит его к довольно забавным положениям. Так напр., N.N. утверждает, что буржуа по существу своему эстетичен, сознательный пролетарий — этичен. Откуда взял N.N. веру в коренную и основную эстетичность буржуазии — я недоумеваю. Правда, в старые времена расцвета городских общин буржуазия была эстетична, но эта светлая пора миновала, как миновала и былая революционность буржуазии. Сказать, что современный буржуа, этот сухой бухгалтер, этот торгаш дешевеньким и гнилым фабричным товарцем, этот щеголяющий нелепой роскошью parvenu — эстетичен, это прямо дико. Пусть N.N. заглянет в произведения любого социалиста, занимавшегося вопросами искусства, пусть он возьмет хотя бы недавно переведенные на русский язык работы Морриса, Вандервельде, Дестре, — ясе они единогласно утверждают, что во всей истории человеческой цивилизации не было эпохи менее эстетической, чем эпоха торжества буржуазии. Тоже самое с ужасом и проклятиями говорят такие отщепенцы буржуазии, как Рескин, Ницше, Флобер, Мопассан и многие другие. N.N. является прямо единственным человеком открывшим эстетическую природу буржуазии. Никто, конечно, не решится утверждать, что пролетарий, каков он есть, задавленный трудом, или весь отдавшийся тяжелой борьбе за свободу и насущный хлеб, — по преимуществу эстетичен. Но Гобсон явился отголоском мнения сотен передовых художников и теоретиков искусства, когда он указал на то, что основная цель пролетариата освободить массы человечества от нужды и тяжести механического труда, создать для них широкий досуг и открыть им дорогу к широкому и всенародному художественному творчеству и невиданному еще на земле по интенсивности и экстенсивности — наслаждению искусством. Пролетарское самосознание, когда оно окончательно оформится, не может не быть глубоко эстетичным.

Господство этики, торжество морали с неслыханной помпой провозглашено было как раз идеологами мелкой буржуазии. Руссо, Кант, Фихте — вот кто с ослепительным блеском пли подавляющей основательностью развили морализм, как основу философии и жизни, но даже в. их великих творениях идеологам пролетариата удалось узнать гигантски увеличенное и разукрашенное отражение филистера. Если в революционные эпохи филистер возвещал свою мораль с трубными звуками, то в эпохи относительного упадка он именно из этой Морали делал себе щит против истинно–революционного класса, строил ему препоны. В последнее время этицизм является главным оружием буржуазной идеологии, против просачивания его в, аморалистический научный социализм поднял свой испытанный меч и Карл Каутский. Мораль — это необходимая спайка для атомистического, для рассыпающегося как песок индивидуалистического мещанского общества. Человек должного («то — нельзя, а это — можно») — это мещанин, он человек обычаев, приличия, угрызений совести и прочих этических прелестей. Буржуа по существу своему этичен, т. е. главная масса буржуазии — мещанство; и то, что мещанин всегда, когда это можно, нарушает свою мораль вполне этично, ибо этика, как и Христос существует в мире для грешных, а не для праведных. Сознательный пролетарий человек безусловной свободы, для него нет ничего должного. Если он поступает определенным образом, то не потому, что он должен так поступать, а потому что он хочешь так поступать, потому что находит это целесообразным.

N.N. может сказать нам, что это софизм, что он говорит не о мещанской морали с её заповедями и запретами, а о свободной морали, о морали, которую человек сам создает себе, вырабатывая свой идеал, и подчиняя ему свое поведение. Но зачем для этого совершенно нового явления употреблять старый изгаженный термин? Зачем вливать новое вино в старые мехи? Где нет принудительности, хотя бы внутренней, там нет и морали и этики, там есть свободное увлечение тем, что непосредственно прекрасно, там есть подъем жизни до высших пределов любования и творчества, там человек вступает в мир искусства в широком смысле, ибо создать прекрасный идеал и стремиться воплотить его, значит быть художником, опять–таки в широком смысле. Если бы N.N. взвесил всё это, он не впал бы в противоречие и перестал бы дуться на тех марксистов, которые хотят эстетизировать этику.

Впрочем в своей критике эстетической стороны жизни N.N. сам побивает себя. В тексте брошюры он грозно заявляет: «В современной литературе проскальзывает стремление отождествить этику с эстетикой, доказать, так сказать, ненужность этики. Но в этом несомненно сказывается тенденция буржуазной индивидуалистической психики и доминирующее влияние буржуазной идеологии. Эстетическое чувство — эго–центрично; этическое — эксо–центрично. Эстетическое чувство, это чувство переживаний, пассивное чувство; этическое чувство, чувство волевое, двигательное, чувство творческое. Этическое чувство первичное; эстетическое вторичное. Эстетическое чувство является следствием этического. Наслаждение приходит за деятельностью».

А в примечании он поучает: «Различие эстетики буржуазной и эстетики социалистической в том, что буржуазное наслаждение построено на принципе эксплуатации чужих сил, тогда как эстетика социалиста базирует на принципе солидарной деятельности в борьбе ли с природой или с классовой эксплуатацией. Соц. эстетика это наслаждение творческой деятельностью».

Как текст, так и примечание представляет из себя сплошное недоразумение и сплошное противоречие. Они ясно доказывают, что N.N. вовсе не постарался обдумать вопроса о сущности различных оценок и их отношении друг к другу. N.N. манипулирует со словами эстетическая и этическая с таким видом, будто употребляет строго установленные научные термины, между тем, как на деле он дает лишь свои собственные, крайне неудовлетворительные и шаткие определения.

Прежде всего мы узнаем, что слово «эстетика» имеет два смысла один буржуазный, другой — пролетарский; кто же заставил N.N. думать, что сторонники примордиальности эстетического, принципа употребляют слово эстетика именно в первом смысле? По мнению N.N. эстетика эгоцентрична, но N.N. тут же разбивает это нелепое утверждение другим утверждением, что «эстетика социалиста базирует на принципе солидарности». Кроме того, да будет известно N.N., что психологи и эстетики, если не ошибаюсь без исключения, от Ницше до Толстого, от Канга до Рибо, утверждают противное, а именно, что эстетическое любование есть наименее эгоистическое чувство. Эрнст Мах утверждает даже, что сознание своего я на высших стадиях эстетического созерцания вовсе исчезает, того же мнения придерживается тов. Богданов. Далее N.N. утверждает, что эстетическое чувство пассивно, и побивает себя в своем примечании положением, что эстетика есть «наслаждение творческой деятельностью». До какой степени нелепо утверждение, что эстетическое чувство всегда пассивно, видно из того, что желая как можно рельефнее охарактеризовать «революционное» творчество сам N.N. восклицает: «страсть активного борца — это страсть художника». Скажите же мне ради всего на свете, разве вам не пришлось здесь невольно истолковывать «пролетарско–этическую» деятельность через посредство эстетической? И да будет известно N.N., что оценка, как таковая всегда пассивна: оцениваю ли я что–нибудь, как добро или зло, или как красоту и безобразие, пока я оцениваю — я пассивен, когда же я творю добро ли или красоту, я равно активен. Общее утверждение N.N., что «наслаждение приходит за деятельностью», он уничтожает, утверждая, что «буржуазное наслаждение построено на эксплуатации чужих сил». Словом, в этом важном месте брошюры каждая строчка очевидная ошибка. Но хуже всего то, что, декретируя понятие «социалистической эстетики» в подстрочном примечании N.N. выказал при этом непонимание сущности пролетарской эстетики. По его словам, «эстетика социалиста базирует на принципе» солидарной борьбы с природой или «классовой эксплуатацией». Мы спросим N.N. может ли пролетарий, сознательный социалист любоваться восходом солнца на море, или снеговыми горами? И какое отношение имеет это его любование к «солидарной борьбе?». Считает ли N.N., что сознательному пролетарию зазорно любить, скажем, сонаты Бетховена, или любоваться Венерой Милосской. Но надо изощриться в самых шатких софизмах, чтобы доказать связь «Quasi una fantasia» или Венеры с «борьбой». Быть молот, большие массы пролетариата, а отчасти и его соц.–дем. авангарда, к большому прискорбию не имеют времени развить в себе любовь к художественному, но, однако, наиболее развитые элементы пролетариата, этого не станет отрицать никто, тянутся к искусству, неизменно внося в свои суждения массу здорового чутья и один и тот же явный или пока неясный критерий. Пролетарий хочет от искусства повышения тонуса своей жизни, новых импульсов, отражения своего идеала прекрасного и свободного человечества, жизненных и сильных волнений — всё равно трагического или величаво–эпического характера. В жажде повышения жизни, жажде, свойственной всему здоровому, в воззрении на искусство, как на живой элемент живой жизни, в глубоком единстве красоты и действительности, — в том смысле, что действительность должна стать целиком прекрасной, и что повышенная революционно–стремительная жизнь неразлучна с красотою, — в высокой оценке красоты за то, что она прибавляет к энергии психической жизни — в этом сущность пролетарской эстетики, которая начинает формироваться в жизни и формулироваться в книгах.

Что касается буржуазной эстетики, то здесь к искусству предъявляются совсем другие требования. Для здорового буржуа типично полное отсутствие эстетизма. Если современный «здоровый» фабрикант или купец покупает произведение искусства, то для того, чтобы похвастать величиной заплаченной суммы.

Менее здоровые буржуа, в которых «человек» не заморен окончательно, видят в искусстве область свободы и красоты, которым по их мнению, нет места в действительности. Красота для них потустороннее царство, нечто в роде христианского рая, и они убегают туда отдыхать от пошлого хищничества своей реальной жизни. Поэтому они жаждут искусства, возможно более оторванного от жизни, они хотят блестящей игры. Совершенно больные эпигоны буржуазии жаждут баюкающего искусства, искусства гармонизирующего жизнь путем её глубокого принижения.

Я уже говорил об N.N., что у него при отсутствии понимания эстетического, заметно неприятное тяготение к полуметафизическому этицизму, который ясно сказывается напр. в таком абзаце:

«Конечно, результаты воздействия принципа «должного» (как вывода этической науки) будут зависеть от соотношения сил идеологического влияния и материалистического противодействия; чем меньше «должное» будет встречать препятствия в материалистических интересах личности, тем его влияние будет сильнее; чем — больше, тем влияние — ничтожнее. Поэтому, говоря о пролетариате, мы называем этот класс этическим но существу, потому что «должное», как объективный этический принцип, вытекает из самой его материалистической природы, из его социалистического инстинкта».

Таким образом, по N.N. «этическая наука» вырабатывает «должное», как принцип совершенно «объективный» и затем проповедует его. При этом доброе семя надает то на сухую почву «противоположных» материальных интересов, то на такую восприимчивую почву, как пролетариат. За восприимчивость к выработанному учеными этиками «должному» — пролетариат гладят по головке. Напомним N.N., что именно такова была точка зрения Н. Бердяева в его книге против Михайловского. Это точка зрения типично интеллигентская, легко могущая завести на позицию, во время покинутую тов. Неждановым и запятую теперь г. Давыдовым. У N.N. есть одно прелюбопытное примечание. Не можем не привести его здесь:

«Социаль–демократия разделяется на фракции, как, например, в Германии бернштейнианцы и ортодоксальные марксисты; во Франции гедисты и жоресисты и у нас в России «большевики» и «меньшевики». Каждая из этих фракций имеет свою своеобразную физиономию. Но, в общем философском обосновании, мы бы свели их к двум группам: одна из них в понимании жизненного процесса подчеркивает, главным образом, сознательно–творческий момент и в своей деятельности черпает в нём вдохновение; другая же останавливает свое внимание на стихийности и, в силу этого, отказываясь от сознательно–творческой деятельности, возлагает свои надежды на механическое развитие жизни. Такое преклонение перед стихийностью, в ущерб сознательнотворческой деятельности носит название оппортунизма, т. е. приспособления к косности, к стихии. К последней группе принадлежат: бернштейнианцы, жоресисты и русская фракция — меньшевики».

N.N. заблуждается. Пишущий эти строки стоить целиком на точке зрения «большевиков», но ни коим образом не может согласиться с характеристиками N.N. Именно жоресисты и бернштейнианцы проникнуты духом идеалистического этицизма, именно они стремятся ослабить чисто–научный, вполне аморалистический исторический материализм Маркса. Разве для Жореса и Бернштейна характерна их вера в стихию? Для Геда и Каутского — в сознательное творчество передовых групп? Ничего подобного Когда Каутский в своей недавно вышедшей замечательной брошюре «Русский и Американский рабочий» восхваляет «романтизм» русского рабочего, он говорит не о романтизме в духе анархистов, не о романтизме в духе сантиментальных фраз Жореса или доктора Фридеберга, — неть, под словом «романтизм» он понимает как раз глубокое доверие к стихии, умение охватить взором широкую историческую перспективу, умение чутко слышать биение кардинальных подземных экономических сил; он противополагает этому романтизму сухую и прозаическую трезвенность, мелочно и близоруко хватающуюся за поверхностные особенности момента, осторожничающую, с недоверием косящуюся на массы, вечно помышляющую о том, чтобы получше воспитать их, и вечно отстающую, вечно застигаемую в врасплох прорывающейся революционной стихией. Такой политический импрессионизм действительно присущ не только бернштейнианцам, но и русским меньшевикам, но к вопросу об этицизме это имеет мало отношения.

Что касается заведомых оппортунистов заграничных и русских, то у них, повторяем, склонность к этицизму и к преувеличенному представлению о роли сознательного творчества — несомненна. N.N. пишет, после того, как он констатировал наличность острой классовой борьбы:

«На чьей же стороне стоит нравственное право? Какой класс в своей борьбе остается этичным? Ответить на этот вопрос значит решить проблему объективности этического, значит признать интерес всеобщности жизни, значит выйти из узких рамок эгоизма своей личности, семьи и класса; это значит указать, какой класс является истинным носителем общечеловеческих идеалов!»

В моей первой статье «Вестника Жизни» я уже указывал на то, что самый вопрос о «нравственном праве», самая надежда подкрепить требования пролетариата ссылкой на «этическую науку», совершенно несостоятельна. Предоставим это занятие Бердяевым и Давыдовым.

Классовый идеал пролетариата не нужно ослабят ссылками на метафизическое «всеобщее» должное. Другое дело апеллировать к науке, не к этике, а к политической экономии, поскольку она критикует пороки современной хозяйственной организации и указывает на меры к его гармонизации; также на гигиену, поскольку она уставляет нормы здоровой личной и общественной жизни.

Конечно и эти ссылки не превращают социалистический идеал в абсолютный, не заставят всех преклониться перед ним, но они придают ему и агитации за него крепость и силу, стройность и блеск, в высочайшей мере повышая его эстетическое обаяние, оттачивая таким образом идейное оружие пролетариата в его борьбе за идейную гегемонию против враждебных ему идеологий.

Отмечаем также путаницу, внесенную N.N. в чрезвычайно важный для пролетарской оценивающей философии вопрос о личном и всеобщем, о смерти и бессмертии. Изложив те воззрения на этот вопрос, которые выдвигались и подчеркивались особенно русскими марксистами–реалистами, N. N неожиданно сбился на любезный Булгаковым и Бердяевым «трагизм» и объявил, что тайной мечтой всякого человека является жажда личного бессмертия в самом вульгарном смысле, того бессмертия, которое Эрнест Мах называл эскимосским. Сквозь музыку поглощения единичного всеобщим и высшего социал–индивидуализма вдруг фальшью звучит дрожащая нотка мещанского страха перед смертью.

Повторяем, в брошюре N.N. много верного и симпатичного, но чтобы иметь хоть пол–права на тот декретирующий тон, который усвоил себе N.N., ему надо еще много и хорошенько подумать.

А. Луначарский.