Перед от'ездом в Берлин я слышал, будто бы в летние месяцы гигантский город очень сильно пустеет и не представляет почти никакого интереса.
Не могу согласиться с этим. Может быть Берлину помогла плохая погода, делающая многие знаменитые немецкие курорты несколько неприветливыми в нынешнем году, или тут сыграл роль все растущий наплыв иностранцев, присоединяющийся к всегда заметному летом наплыву провинциалов, — но только Берлин очень оживлен в кафе, ресторанах и даже в театрах с трудом можно отыскать место, и если, конечно, теперь «не сезон», то все же многое протягивается еще с прошлой зимы, и притом как раз то, что имело в конце нормального сезона наибольший успех.
Несомненная оживленность города и наличие нем, несмотря на лето, художественной жизни не могут скрыть, однако, от глаз наблюдателя, так сказать, огромных прорех берлинской культурной жизни, о которых, однако, надо оговориться: во–первых, эти прорехи в других так называемых мировых городах имеют еще более зияющий характер, а, во–вторых, наличие их отнюдь не опорачивает все целое берлинской культурной жизни, одним из изумительнейших проявлений которой я любовался вчера, — говорю о постройке нового берлинского музея, который в некоторых отношениях превзойдет все до сих пор существующее по этой линии.
Все же прорехи, о которых я упоминаю, характерны. Самая большая из них — это пользующаяся шумным успехом постановка Рейнгардта, к которой приложили руку два недюжинных русских художника — Осип Дымов, в качестве полуавтора, и Соколов, в качестве исполнителя главной роли.
Я говорю о переделанной Дымовым пьесе Гопкинса — «Актеры».
Когда я указывал некоторым моим знакомым немцам на симптоматический и убийственный характер этого в общем очень занятного и даже блестящего спектакля — они старались отвести мои обвинения ссылкой на то, что это–де с чрезвычайной ловкостью составленный чисто летний, только занимательный вечер.
Однако, этот отвод я не принимаю. Пьеса поставлена не только для лета, она шла уже и в течение зимнего сезона. Она продолжена именно в виду ее успеха. Многие роли играет уже второй состав артистов.
Что такое представляет собой пьеса «Актеры» по сюжету? Это старый вздор. Может быть — милый вздор. Худо то, что дело тут вовсе не в сюжете. Худо именно то, что сюжет, и не только сюжет, но и вообще самый театр, отставлен Рейнгардтом в дальний угол, и совершенно вытеснен откровенной и сверх'естественно богатой начинкой из номеров варьете.
Сюжет: Скид, пьяный, гениальный, как Кин, и имеющий другом смешного помощника режиссера, параллельного Соломону, представляет собой притом же еще не менее старое смешение внешнего комизма (он танцор и полуклоун) с трагическими обстоятельствами личной жизни. Мотив, который еще до пьесы «Тот, кто получает пощечины» был бесчисленное количество раз до дыр затрепан дешевым мелодраматическим романтизмом.
Любящая этого самого Скида жена чуть было не вышла замуж за очаровательного порядочного и сказочно богатого скотопромышленника, но, во время осведомившись о невероятных страданиях своего вечно пьяного и пустейшего супруга, — возвращается делить его горе–актерскую судьбу.
Вот и все.
Соколов, обладающий смешной наружностью, умным подвижным лицом, порядочной клоунской техникой, играет сбою нудную роль в общем настолько хорошо, насколько можно.
Карин Эвене, заменившая малоталантливую, но почему–то чрезвычайно модную Мозхейм, при некоторой неуклюжести все–таки хорошая, трогательная актриса и тоже делает, что может.
Но беда в том, повторяю, что Рейнгардт не только не верит в скучный и дешевый сюжет своей пьесы, он попросту не верит в театр.
В пьесе есть сцена, в которой актер Скид хоронит свое прошлое под звуки джаз–банда и какое–то кривляние присутствующих.
Рейнгардт своей новой постановкой тоже хоронит свое прошлое. Участвует в похоронах европейского театра.
Дело в том, что действие буквально ежеминутно прерывается для того, чтобы уступить место — номерам.
То мы присутствуем за кулисами, при том, как знаменитый мулат Денкэн делает чечотку, то перед вами выступает превосходный английский квартет певцов, то вам показывают фокусника–пианиста, то целую репетицию, где сверх'естественным образом изгибается танцовщица–акробатка. То вы видите китайскую танцовщицу, то целый выводок хорошеньких Girls и т. д. и т. д , до бесконечности.
Безжалостно рубит режиссер свое сосновое дерево, режет свой дешевенький ситец, безжалостно и бесцеремонно по отношению к театру подмигивает он публике: «Я же знаю, что вы скучаете в театре, но сейчас я вставлю в дыру, которую пробил наудачу в своем действии, забавный эстрадный номер... и вы развлечетесь!..»
У Рейнгардта очень много хороших актеров. Гораздо лучше, чем Соколов, играет чудесный немецкий комик Мозер, и совершенно поразил меня своей изысканно простой и красноречивой техникой молодой актер Гербигер.
Но и им не верит Рейнгардт. Исполнение роли смешного, суетливого, старательного и бесконечно доброго «помрежа» Мозера отступает совершенно на задний план: и от Мозера потребовался прежде всего трюк–номер, с которым его можно выпустить на любую эстраду, отбросив всю остальную пьесу. А именно Мозер с неподражаемым искусством изображает вдребезги пьяного и притом гиперболически добродушно–пьяного человека. Он икает, беззвучно смеется, держится за стены, пытается острить, произносит патетическую речь, заплетающимся языком с такой замечательной виртуозностью, какую редко можно встретить на любой сцене мира. И сама публика принимает это, как комический «номер», и бурно аплодирует по окончании его.
У Гербиргера есть сцена замешательства, — изображение молодого человека, попавшего за кулисы и безмерно сконфузившегося, не знающего, куда себя девать. Это сделано с таким утонченным мастерством, что действительно можно аплодировать чуть ли не за всякий жест. Подобную детальную разработку при замечательной цельности образа и «свех естественной естественности» я не видал со времени Эрметто Новели. Но и это тоже номер. И право, может быть, лучше было бы, если бы этот момент был действительно использован изолированно, как большой мимический кунштюк.
И даже в главных ролях Рейнгардт посчитал необходимым создать такие отдельные эффектные номера. Кульминационным пунктом роли Эвенсона является исполнение американской песенки: «Маленький домик у озера Мичиган», а кульминационным пунктом роли Соколова является трагикомический свадебный танец.
Не характерно ли что в Берлине, который приходится числить самым серьезным театральным городом Западной Европы, Рейнгардт, остающийся центральной фигурой берлинского театрального мира, во всемирно знаменитом «Deutsches Theater» совершает такую сознательную измену по отношению к театру?
Да. Это характерно. Драматический театр переполняется танцами и пением. Заимствует у кино не только его технику сжатой мимодрамы, но просто куски фильма, сейчас начинает втягивать в себя, как губка, номера варьетэ и этим знаменует процесс своего подгнивания со всех концов.
Как раз на–днях «Берлинер Тагеблатт» напечатал интересную анкету о звукозрительном кино. Я сейчас не собираюсь писать об этом и только с удовольствием отмечаю полное согласие знатоков этого дела с тем мнением, которое я высказал по этому поводу года 2–3 тому назад, после знакомства с замечательным изобретением Три–Эргона. Сейчас же я вспомнил об этом потому, что известнейший король кино актеров, председатель их общества — Шенк — заявляет в своем ответе на анкету, что немецкое кино, так же точно, как и русское, «не может пользоваться успехом в Америке, ибо американцы не переносят серьезности в кино–картинах; американцы ходят в кино развлекаться и только развлекаться. Есть, конечно, горсточка людей, которая смотрит серьезные картины, но разве на такой горсточке можно построить серьезный коммерческий успех».
Вы видите: публика стала так несерьезна, что серьезные люди, желающие серьезного коммерческого успеха, могут торговать только самыми несерьезными картинами; серьезными же картинами может торговать только несерьезный человек, с которым настоящие коммерсанты и считаться не желают.
А сейчас всякий знает, хотя бы и не нюхал Маркса, что не идеи, а коммерция правит миром. И разве для серьезных людей театр не есть серьезное коммерческое предприятие? А если так, то разве можно заниматься серьезным театром? В театре тоже нужно торговать несерьезным товаром. Шенк прямо заявляет, что в Америке огромный сбыт может иметь легкая оперетта, легкая музыка вообще, наконец, все, над чем можно посмеяться.
Итак, долой серьезность в отношении идейном, да здравствует серьезность коммерческая, которая торгует исключительно вещами пикантными, вещами смехотворными, вещами развлекающими. И пусть театр поскорее идет с повинной головой к своим конкурентам — кино, варьетэ, все более американизирующейся оперетте и становится в ряды учреждений для развлечения, только для развлечения.
Разве это не погребение прошлого, не погребение самого лучшего в прошлом театре?
И когда на сцене «Deutsches Theater» Скид с трагикомическими гримасами, под джаз–банд и кривляющийся танец хора, в мигающем синезеленом трупном свете, хоронил свое прошлое, мне показалось, что это сам Рейнгардт стоит на сцене, вместо Соколова, и с лицом, на котором мелькает среди вынужденного смеха судорога муки, хоронит свое прошлое.
