Был в Щедрине, и сказывался со страшной силой, один момент социально–психологического и историко–политического характера, который мы встречаем и у Белинского, и у Чернышевского, и у множества других великих людей демократии нашей страны и стран зарубежных. Этот момент — несвоевременность.
Великая честь, дорогие товарищи, проснуться раньше других и раньше других увидеть тьму ночи и злобу ночных зверей, и тяжкую непробужденность народных масс, работающих, стеная, на врагов своих.
Это великая честь. Но если вы проснулись, оглянулись зорким глазом в еще не начавшей редеть тьме и заприметили все кошмары длящейся ночи, то что прикажете делать? Испуганно замолчать? Скрыть то, что вы увидали и поняли?
Крикнуть и постараться разбудить жертвы, хотя бы вы были уверены, что самый сильный призыв не пробьется к их сознанию?
Броситься защищать их и «протестовать своими боками», хотя вы знаете, что это будет бесполезное мученичество, которое ничего не изменит в корне вещей?
Объявить «подлость» царящей ночи естественной фазой истории и постараться примириться с ней, как сам Белинский, под влиянием Гегеля, старался сделать это в эпоху своей статьи о Бородинской годовщине?
Найти приличное и честное занятие, за которым можно было бы скромно прожить свою жизнь как ни в чем ни бывало, и все–таки перед своей совестью сказать себе: я был более или менее честным человеком?
Заняться медленной подготовительной работой, «милость к падшим призывать», так однако, чтобы никому это не было особенно заметно? Или зарыться в подполье и там говорить самые смелые вещи, однако совсем тайно, и то с большим риском?
Вот те решения вопроса о практическом поведении, которые встают перед чересчур рано проснувшимся гражданином. Они стояли перед Щедриным. Щедрин был человеком огромной смелости, но он не был романтиком, он не был дон–кихотом. Праздные жертвы казались ему смешными. Пожертвовать собою ради пустяков казалось ему презренным, а не героическим.
Щедрин был в высочайшей степени реалистом, практиком. Он хотел дело делать, он хотел результатов добиваться. Но когда эти результаты превращались в песок, в «полуду больничных рукомойников» и в «сморканье нечистых носов крестьянских ребятишек в школе», то Щедрин с убийственной иронией говорил о такой религии «малых дел».
Как же быть? На борьбу не пойдешь. Вызовешь чудовище, — а оно тебя схряпает.
Сколько–нибудь крупного и полезного дела сделать не дадут. Ничего не делать, а предаться только восхищению перед будущим? — Это комично и жалко. В этих страшных противоречиях путался ум Щедрина. Сердце его отзывалось не только жалостью, но и мучительной судорогой осуждения, когда террористы даром отдавали свою жизнь.
Ну что же делать перед лицом призраков, как не подкапывать их фундамент ради прихода — хотя бы не правды, но новых, более светлых призраков ?
Однако есть ли в этом какое–нибудь утешенье?
Можно разумеется утешаться при различных разрешениях вышеуказанных задач тем, что «история поймет и помянет нас добрым словом». «Но почему, — спрашивает Щедрин, — от этого рода утешений веет какого–то рода иронией?»
Нет, для людей типа Чернышевского, типа Щедрина, для людей дела, целостной борьбы, победы нет утешения в том страшном факте, что они родились и проснулись слишком рано, что они делать своего дела в полном объеме не могут, что о победе ничего еще не слышно.
Как выйти из этой осужденности безвременья с достоинством?
Подло было бы с нашей стороны смеяться над тем, что величайшие люди того поколения становились утопистами и принимали за возможное то, что на самом деле не было возможно.
Подло было бы с нашей стороны бранить их за то, что они не разбивали свои головы о прочную стену еще непоколебимого зла.
Подло было бы с нашей стороны упрекать их в том, что во взволнованных и волнующих поисках выхода из этой трагедии, самой страшной социально–психологической трагедии, какая только возможна на земном шаре, они делали иногда ошибки.
Радуйтесь, товарищи, что вас, без всякой заслуги с вашей стороны, история сделала счастливцами. Да, вы боретесь и умираете, но это начался уже последний решительный бой. Да, вы иной раз голодаете, вы напряженно трудитесь, вы может быть не увидите еще первых весенних дней уже ароматного, уже солнечного, уже музыкального, уже благословенного и согласованного молодого социализма. Но вы явным образом идете к нему как хозяева дороги, которая к нему ведет: вам все легко..
Радуйтесь, товарищи; что до вас пришли Маркс и Энгельс, что вы наследники гигантских волшебных прожекторов, которыми вы освещаете свое будущее, и что о свете этих прожекторов все становится ясно и понятно.
Как бы несчастно ни сложилась твоя личная жизнь, товарищ, радуйся, радуйся великим ликованием, ибо ты современник светлых дней, прямой борьбы и несомненной победы. И в радости своей, милый товарищ мой, не забудь пониже поклониться темным могилам тех людей, которые уже знали, где добро, которые не меньше тебя ненавидели зло, которые готовы были отдать борьбе всю кровь сердца до последней капли, которые, как и ты, хотели быть не шумными героями фразы и позы на эсеровский или анархический лад, а настоящими деловиками, делягами, но только деловиками революционными, делягами монументальными. Поклонись их святым могилам.
Да, у нас тоже есть наши святые. У нас тоже есть наши мученики, у вас тоже есть наши священные гробы.
В этих гробах покоятся не только победители, но и страстные искатели, исполинского роста неудачники. Без их предварительного выхода на дорогу, без их предутренней разведки нам было бы труднее.
Вот почему так крепко любил Чернышевского Ленин. Вот почему таким товарищеским вниманием окружал он ядовито разящий врагов талант Щедрина.
Новые, бездонно умные, во всякой черте характерные в положительном и отрицательном, почти одинаково ценные статьи Салтыкова–Щедрина должны крепить нас в тех суждениях и чувствах, о которых я написал и в этом моем отклике на раскопанные рукописи нашего великого старшего брата.
